– Рене, могу ли я довериться тебе? По-настоящему, на все сто процентов довериться? Потому что я должна кому‑то довериться и мне кажется, это можешь быть только ты.
В старых латинских грамматиках такие вопросы относятся к категории nonne[55], они подразумевают утвердительный ответ, Василиса Голден только такие вопросы и задавала, с заведомым ответом “да”: ты пойдешь со мной по магазинам, я хорошо выгляжу, можешь застегнуть молнию у меня на спине, дом очень красив, правда же, хочешь сыграть в шахматы, ты меня любишь. На это нельзя было ответить “нет”, так что я сказал “да”, но, признаюсь, метафорически скрестил пальцы за спиной. Экой я был юной крысой! Но ничего. Все писатели – воры, а в те дни я усердно трудился.
– Разумеется, – сказал я. – О чем речь.
Она открыла записную книжку, извлекла оттуда сложенное письмо и передала мне через стол.
– Шш, – сказала она.
Два бумажных листка из диагностической лаборатории Верхнего Вест-Сайда, результаты различных анализов, взятых у Василисы и Нерона Голдена. Свою страничку она тут же забрала.
– Это неважно, – сказала она. – Со мной все на сто процентов в порядке.
Я взглянул на тот документ, что оставался у меня в руках. Я не специалист по таким бумажонкам; Василиса, должно быть, увидела растерянность на моем лице и подалась ближе через стол.
– Это семинограмма, – прошипела она. – Исследование семени.
Ох! Я присмотрелся к многочисленным цифрам и комментариям. Слова без смысла. Подвижность. Олигозооспермия. ХОРОШАЯ витальность.
– Что это значит? – пробормотал я.
Она преувеличенно вздохнула: от мужчин нет никакого прока, даже когда обсуждается вопрос столь важный для их мужской сути. Она заговорила очень тихо, усиленно артикулируя каждое слово, чтобы я сообразил наконец:
– Это значит, что он слишком стар, чтобы стать отцом. С гарантией девяносто восемь процентов.
Теперь я понял, в каком она живет напряжении, отчего так перегревается. Она сделала самую высокую ставку, и Нерон проиграл, сдался – а тут такое.
– Словно он это нарочно, – все тем же невероятно тихим голосом продолжала она. – Только я знаю, что он‑то ничего не знает. Он считает себя тигром, машиной, думает, способен зачать ребенка, даже если пристально поглядит на женщину. Это будет для него тяжелый удар.
– Что же ты собираешься делать? – спросил я.
– Ешь свой “Цезарь”, – сказала она. – После обеда поговорим.
В парке уже выпал снег, бездомный оратор что‑то вещал, пока мы шли в сторону карусели. Осколок старых времен, этот тип: белый мужчина, кустистая седая борода, шерстяная шляпа надвинута на глаза, джинсовый комбинезон, перчатки без пальцев, круглые очки без оправы, как у Джона Леннона, он выглядел так, словно играл на стиральной доске в шумовом оркестре с Юга. Но в голосе ни малейшего следа южного акцента, и свои мысли он выражал с помощью весьма изобильного лексикона. Частная жизнь мужчин и женщин в Америке, известил он нас, уничтожается публичной активностью оружия, которое сделалось разумным и покушается, ни более ни менее, сократить и в конечном счете поработить род человеческий. Триста миллионов живых пушек обитает в Америке, число, равное числу человеческих ее обитателей, они отвоевывают себе Lebensraum[56], уничтожая довольно заметные уже количества людей. Оружие ожило! Оно обладает собственным разумом! Оно будет делать то, что от природы предназначено делать, то есть, иначе говоря, таким образом – стрелять. Эти живые пушки подстраивают так, что джентльмены отстреливают себе стручок, позируя обнаженными для селфи – бах! – и поощряют отцов случайно убивать собственных детей на стопроцентно безопасной дистанции – случайно? Лично он в такое не верит! – бах! – и они соблазняют маленьких детей выстрелить матери в голову, когда мать ведет семейный автомобиль – бам! – и он еще не дошел до массовых боен, да, трах-тах-тах! Кампус университета – трах-тах-тах! Торговый центр – трах-тах-тах! Чертова Флорида – трах-тах-тах!
Он даже еще не затронул полицейское оружие, которое оживает и побуждает копов отнимать жизнь у черных, и пушки обезумевших ветеранов, которые побуждают обезумевших ветеранов хладнокровно расстреливать полицейских. Нет! К этому он еще даже не приступался. В тот день в зимнем парке он убеждал нас, что началось вторжение машин-убийц. Бездушное оружие обрело душу, как игрушки, оживающие в фильме ужасов: представьте себе, ваш плюшевый мишка научился думать – что у него за мысли? Он вам глотку перерезать хочет, вот что. Какая уж тут маленькая частная жизнь, когда пошло такое дерьмо? Я опустил пару долларов в банку у его ног, и мы двинулись дальше. Некогда нам было обсуждать Вторую поправку.
– Я скажу тебе, что я сделаю, – заявила Василиса. – Я уберегу Нерона от этой информации, и ты мне в этом поможешь. Сядем тут. Мы кое‑что подправим в анализах.
Мы устроились за столиком возле карусели. Сама карусель у нас за спиной уже была закрыта на зиму. Василиса достала ручку и методично принялась менять написанные от руки цифры.
– Подвижность I, римскими цифрами, – приговаривала она. – Это плохо. Это означает нулевую подвижность, а без подвижности нет и движения вперед, ты меня понимаешь. Но если я поставлю рядом с I V, получится подвижность IV, это идеально, пять с плюсом. И тут еще, концентрация сперматозоидов 5 миллионов на миллилитр, очень низкая, но я поставлю перед 5 маленькую единицу, и выйдет 15 миллионов, это норма по стандартам Всемирной организации здравоохранения, я проверяла. И так далее. Тут, тут и тут. Совершенство, совершенство, совершенство. Ты понял? Теперь он в порядке. Безусловно способен стать отцом.
Она даже в ладоши захлопала. По ее лицу расплылась счастливая улыбка такой мощности, что могла бы почти убедить того человека, на которого обрушилась (то есть меня), что фикция равна факту, что, сфальсифицировав диагноз, мы каким‑то образом меняем его и в реальном мире. Почти, но не совсем.
– Это спасет его самолюбие, – сказал я, – но ребенка же аист не принесет, а?
– Разумеется, нет, – сказала она.
– И что тогда: будешь какое‑то время притворяться, будто делаешь попытки, а потом уговоришь его усыновить?
– Усыновление полностью исключено.
– Тогда я не понимаю.
– Я найду донора.
– Донора спермы?
– Да.
– Но как уговорить его, если он не знает, что его собственная сперма не годится?
– Он никогда не такое не пойдет.
– Ты обратишься к донору, не предупредив его? Разве это возможно? Какие‑то документы ведь придется подписывать. Разве не требуется его согласие?
– Он никогда не даст согласия.
– И как же?
Она потянулась через стол, взяла меня за руку.
– Мой дорогой Рене, – сказала она. – Тут‑то и сыграешь ты свою роль.
Позже.
– Я не хочу ребенка от анонима, – сказала она. – Не хочу беременеть от шприца. Я хочу сделать все по‑настоящему с кем‑то, кому я доверяю, кто для меня как родной, с симпатичным красивым парнем, который может запросто, пусть тебя не смущает, что я так говорю, меня завести. Пожалуйста, прими это как комплимент. Я хочу сделать это с тобой.
– Василиса! – взмолился я. – Это ужасная идея! Не только обмануть Нерона – еще и с Сучитрой сыграть грязную штуку.
– Не обмануть, – возразила она. – И никакой грязи, за исключением того, что наши личные предпочтения подскажут. И в твои любовные дела я не вмешиваюсь. Это всего лишь моя личная просьба, ты сделаешь это для меня приватно.
Позже.
– Нерон, Рене, – мечтательно пробормотала она. – У вас почти одинаковые имена, те же слоги, почти те же, только переставлены. Сам видишь, это судьба.
Начал слабо присыпать снег. Легко ложился, ложился легко[57]. Василиса подняла меховой воротник и, не сказав больше ни слова, глубоко засунула руки в карманы и целенаправленно зашагала на запад. Окутанный белизной ошеломленный рассказчик пережил то, что позднее опишет как внетелесный опыт. Ему показалось, будто он слышит призрачную музыку, словно остановленная карусель заиграла вдруг тему Лары из “Живаго”. Ему чудилось, что он висит у самого себя над правым плечом, следя за собой, пока брел беспомощно следом за Василисой через парк и вниз к Коламбус-серкл, его тело в тот момент отказалось от всякой инициативы и принадлежало ей, пусть распоряжается. Словно гаитянский бокор, словно ему за ланчем в “Бергдорф Гудмен” скормили так называемый огурец зомби, и мысли у него помрачились, и он сделался навеки ее рабом. (Я знаю, что уходя в третье лицо и ссылаясь на ошибку воли, я пытаюсь добиться для себя изъятия из‑под морального приговора. Я также понимаю, что ссылка на беспомощность – не лучшая из адвокатских уловок. Но хоть это я могу сказать в свою пользу: я понимаю, что творю.)
Его – то есть моя – фантазия с Джули Кристи в роли Лары померкла, и он – я – стали думать вместо этого о фильме Полански “Нож в воде”. Пара приглашает себе в лодку попутчика. В итоге у женщины случился с этим чужаком секс. Очевидно я видел себя – со стыдом – попутчиком, третьим углом в треугольнике. Может быть, у киношной пары был неудачный брак. Женщина явно привязалась к попутчику и не возражала против секса. Попутчик был чистым листом, на котором супруги писали собственную историю. Таков был и я, следовавший по пятам за Василисой, чтобы она могла написать историю своего будущего в том стиле, в каком, она твердо решила, будущее должно быть записано. Мы на Западной Шестидесятой улице, Василиса только что вошла в двери пятизвездочного отеля. Я вошел с ней в лифт, и мы поднялись на пятьдесят третий этаж. У нее уже был ключ от номера. Все было спланировано, и я, охваченный странной истомой, не нашел в себе воли воспротивиться тому, что должно было произойти.
– Заходи быстро, – велела она.