Позже.
Есть фраза, которую я всегда приписывал Франсуа Трюффо, но теперь, когда поискал, не нашел доказательств, что это сказал именно он. Так что апокриф: “Искусство кино, – якобы сказал Трюффо, – заключается в том, чтобы направлять камеру на красивую женщину”. Когда я таращился на Василису Голден – силуэт на фоне окна, за которым зимние воды Гудзона, – она показалась мне одной из богинь экрана, сбежавшей из какого‑то любимого мной фильма, сошедшей с экрана в кинозал, как Джефф Дэниелс в “Пурпурной розе Каира”. Мне представилась Орнелла Мути, очаровывающая Свана в фильме Шлёндорфа по роману Пруста; Фэй Данауэй в роли Бонни Паркер, чувственный изгиб ее рта, покоряющий Уоррена Битти – Клайда Барроу; Моника Витти у Антониони, вжимающаяся эротично в угол, бормоча No lo so[58]; Эммануэль Беар в “Очаровательной проказнице”, облаченная только в свою красоту. Я думал о героинях Годара, Сиберг в “На последнем дыхании”, Карине в “Безумном Пьеро”, Бардо в “Презрении”, а потом попытался одернуть себя, напомнив о мощной феминистической критике фильмографии новой волны, о теории “мужского взгляда” Лоры Малви, которая утверждала, что публику вынуждают смотреть с точки зрения гетеросексуального мужчины, женщины низводятся до статуса объекта и т. д. И Мейлер заговорил у меня в голове, еще один пленник секса, но я почти сразу его изгнал. Что касается моей постоянной оглядки на себя: да, мне известен тот факт, что слишком большая часть моей жизни происходит у меня в голове, я слишком глубоко погружен в фильмы, книги, искусство, и потому движения собственного сердца, измены реальной моей природы порой мне самому неясны. В событиях, которые мне предстоит описать, я вынужден был лицом к лицу столкнуться с тем, кто я на самом деле, а потом положиться на женское милосердие, видящее меня насквозь. Итак, она стояла передо мной: моя черная королева, моя немезида, будущая мать моего ребенка.
Позже.
Поначалу ее манера была небрежной, почти грубой.
– Выпить хочешь? Это поможет? Не веди себя как школьник, Рене. Мы оба взрослые люди. Налей себе. И мне тоже. Водку. Со льдом. В ведре полно льда. Так! Выпьем за успех нашего предприятия, на свой лад – великого. Мы создаем новую жизнь. Разве не для этого мы приходим в мир? Вид стремится продолжить себя. Давай с этим разберемся.
И после водки, не одной, двух рюмок:
– Сегодня мы просто сломали лед. Сегодня неподходящий день для того, чтобы делать ребенка. С сегодняшнего дня я буду извещать тебя, когда у меня овуляция, и ты предоставишь себя в мое распоряжение. Я всегда точно знаю, когда это происходит, у меня по расписанию, как поезда в Италии при Муссолини. Этот номер забронирован постоянно. Вот твой ключ. Я буду ждать тебя здесь, по три раза в каждый цикл. В остальное время наши отношения остаются прежними. Разумеется, ты согласен.
Таким тоном она обращалась к домашней прислуге, и он едва не пробудил меня от грез.
– Нет, милый, не обижайся, – заворковала она совсем иным голосом, низким, манящим. – Мы с тобой здесь вместе, это означает, что все важные решения мы уже приняли. Теперь настало время для удовольствия, ты получишь много удовольствия, это я тебе обещаю.
– Да, – ответил я, но, видимо, в мой голос прокралась нота сомнения: тут‑то Василиса включила сексуальное обаяние.
– Дорогой, ну конечно же, да, и я тоже, ты только посмотри на себя, такой красивый мальчик. Пойдем скорее в спальню, я не могу больше ждать.
Какой искусный игрок! Как быстро она оправилась, когда ей вдруг сдали плохие карты! Ведь это наверняка было для нее ужасным ударом, этот результат спермограммы, разрушивший ее планы на будущее, и хотя кризис обрушился внезапно, она сразу же, инстинктивно, приняла меры, чтобы утаить информацию от супруга. А потом, без колебаний, сделала рискованную ставку на меня, положившись на свое суждение о моем характере и на собственную привлекательность (она разглядела во мне серьезность, которая гарантировала, что я не разболтаю ее тайну, и слабость, которая гарантировала, что я не устою перед ее весьма могущественными чарами). И все это – понимая, что, если ее интрига провалится и супруг выяснит правду, ей не удержать свое положение в семье, и сама ее жизнь, возможно, будет в опасности. Да и моя тоже: она вовлекла меня в заговор, вовсе не заботясь о моей безопасности, о моем будущем. Но я не мог ее в этом винить, ибо находил ее неотразимой, не мог отвергнуть предложение воспользоваться ее телом и добровольно вошел в расставленную мне ловушку. Теперь я попался: соучастник заговора, столь же нравственно павший, как и она, и у меня уже не оставалось иного выхода, кроме как пойти до конца и сохранить ее тайну, ставшую также и моей тайной. Я рисковал теперь так же, как и она.
Она притянула меня к себе на постель.
– От удовольствия рождаются красивые дети, – сказала она, – но удовольствие и само по себе приятно.
Снято
19
– Не люблю твоих Голденов, – сказала Сучитра. – Давно собиралась это сказать. Надо тебе поскорее съехать.
За ставшей для нас традиционной вечерней выпивкой в “британском” пабе возле Вашингтон-сквер – ирландский виски со льдом для нее, водка с содовой для меня – она пояснила:
– Вообще‑то сыновья у меня однозначно негативной реакции не вызывают, но отец… это не для меня, и его супруга также. И главным образом сам дом. Он меня вымораживает. Не знаю, почему, но вот так. По моим ощущениям – дом семейки Аддамс. Ты сам этого не чувствуешь, когда попадаешь туда? Словно дом с привидениями. Богатые вырванные с корнем люди, отвергшие свою историю, культуру, имена. Проделавшие этот номер лишь потому, что цвет кожи позволяет мимикрировать. Что же это за люди, отрицающие собственный род? Я вовсе не настаиваю на том, чтобы каждый жил в стране своих отцов, не выдвигаю какие‑то антииммиграционные нейтивные теории, но притворяться, будто той страны вовсе не существует, будто ты никогда там не существовал, она для тебя ничто, и ты ей ничто – мне кажется, это значит, они согласились в каком‑то смысле умереть. Они словно проводят здесь свою посмертную жизнь, почему‑то оказавшись живыми и по ту сторону. По ночам они, должно быть, укладываются в гроб. Нет, не на самом деле, конечно, и все же ты понял, что я хочу сказать.
Сучитра была нетипичной для Нью-Йорка женщиной.
– У меня есть три правила для всех моих бойфрендов, – заявила она мне, как только мы впервые занялись любовью. – Зарабатывай на жизнь сам, живи в собственной квартире и не зови меня замуж.
Сама она снимала скромную двухкомнатную квартиру в Баттери-Парк-Сити.
– Фактически я живу в одной комнате, – подчеркивала она. – Вторую занимают одежда и обувь.
Это была угловая комната с большими окнами, так что картины на стенах тут заменялись образами реки: то заползал предрассветный туман, то нарастали зимние ледяные торосы, а за ними по весне являлись первые паруса, грузовые суда, буксиры, паромы, гоночные яхты под радужными флагами местного парусного гей-клуба; сердце Сучитры наполнялось любовью к этому городу всякий раз, когда она всматривалась в этот вид, никогда не повторявшийся дважды: ветер и свет и дождь, танец солнца и воды, и квартира в здании через улицу с большим медным телескопом на окне, который был нацелен прямо на ее постель – ходили слухи, что это городское логово Брэда Питта, мол, там он прячется порой от жены, – а чуть дальше Зеленая леди с факелом, просвещающая мир.
– Город – проживающая со мной возлюбленная, – сказала мне Сучитра в самом начале, – и она приревнует, если сюда въедет какой‑то парень.
Меня все устраивало. Мне по натуре свойственно предпочитать вокруг свободное пространство и тишину, и независимая женщина мне нравилась, так что я легко согласился с ее условиями. К вопросу брака я подходил не столь жестко, но с готовностью принял ее твердую позицию, вроде бы соответствовавшую моей. Тем не менее теперь я оказался в цугцванге, куда неизменно попадают в свой час все лжецы, обманщики и предатели: цугцванг – такая позиция на доске, при которой у тебя не остается ни одного хорошего хода, а сделать какой‑то ход вынуждают правила. Весна только-только настала, рынок недвижимости оживал, на старый семейный дом нашелся покупатель, и сделка уже близилась к оформлению, Василиса превращалась в деловитого риелтора, когда обсуждала со мной эти вопросы, ни намека на тайную нашу жизнь не выдавали ее голос и лицо. Я уже получил капитал, и теперь мое наследство должно было существенно увеличиться, как только завершится продажа. Инстинкт побуждал меня оставаться пока там, где я был, потом что‑то арендовать и хорошенько оглядеться, прежде чем подберу и приобрету подходящее жилье. Таким образом, требование Сучитры, чтобы я съехал наконец от Нерона, вполне рациональное, противоречило моим желаниям. По трем очевидным и одной сокровенной причине я воспротивился. Первые три я, разумеется, назвал вслух.
– Во-первых, в доме очень тихо. Удобно работать, у меня есть свое место, и по большей части меня никто не отвлекает. И во‑вторых, ты же знаешь, вокруг этих людей строится сюжет сценария, который я пытаюсь написать. Да, Нерон кое в чем странноват, но он уже привык ко мне, и я чувствую, он того гляди решится на откровенность, стоит подождать ради этого. Думаю, Петя стал для него тяжким бременем, да и возраст сказывается. Порой он ведет себя как глубокий старик. И в‑третьих, надо учесть, что в Саду прошла вся моя жизнь, и когда я съеду из Золотого дома, я утрачу доступ в Сад. Не знаю, готов ли я уже к такому – жить вне этого магического места.
Она не стала спорить.
– Ладно, – сказала она. – Просто выговорилась. Сообщи, когда будешь готов.
Предатель страшится, что вина проступит у него на лице. Родители часто говорили мне, что я не способен утаить секрет, когда я лгу, они видят, как у меня на лбу загорается красный свет. Я уж стал опасаться, не замечает ли и Сучитра этот красный свет, не проистекает ли настойчивое требование покинуть дом Голденов из подозрения, что я не так уж невинно провожу там время. Более всего я страшился, как бы она не обнаружила некие перемены в моих сексуальных привычках. Прежде я вовсе не считал секс олимпийским видом спорта: возбуждение и привлекательность обусловлены глубиной чувства с обеих сторон, силой их связи. Такого же мнения придерживалась и Сучитра. В любовном акте она была не слишком терпелива (ее расписание было столь плотным, что и удовольствие некогда растягивать). Предварительные ласки сводились к минимуму. Ночью она притягивала меня к себе и говорила: “Просто войди в меня, вот чего я хочу” – и вскоре заявляла, что полностью удовлетворена: она принадлежала к тому типу, кто достигает оргазма быстро и часто. Я решил ни в коей мере не чувствовать себя униженным таким обращением, пусть порой мне и казалось, что моя роль в этом процессе второстепенна: Сучитра была очень добрым человеком и ни в коем случае не пыталась намеренно меня задеть.