– А теперь примерно 72 процента республиканцев верят, что президент исповедует ислам.
– И если мертвая горилла из зоопарка Цинциннати будет выдвигаться в президенты, ей гарантированы по меньшей мере десять процентов голосов.
– Сейчас столько австралийцев указывает в переписи свою религию как “джедай”, что ее признали официально.
– Сейчас единственный, кому ты не веришь, – специалист, который как раз мог бы что‑то знать. Ему верить не полагается, потому что он принадлежит к элите, а элита антинародна, только и думает, как бы нанести народу ущерб. Кто знает истину, тот элита. Если ты скажешь, что видел в арбузе лик Божий, тебе поверят больше, чем если ты скажешь, что обнаружил недостающее звено, потому что ученые – элита. Реалити-шоу – фейк, зато не элитарно, можно купиться на него. А вот новости – для элиты.
– Я не хочу быть элитой. Разве я элита?
– Тебе нужно поработать над собой. Принять постправду.
– Постправда и фиктивное – одно и то же?
– Фикция, вымысел – элита. Этому никто не верит. Постправда – массовый рынок, информационный век, генерируется троллями. Вот что нужно людям.
– Я обвиняю правдоподобность. Обвиняю Стивена Колбера.
Обычная наша воскресная трепотня, только в этот раз миг озарения случился у меня. Мой великий проект, построенный вокруг Голденов, следует писать и снимать как документальный фильм, но исполняться он будет актерами. В тот момент, когда мне в голову пришла эта мысль, сценарий сложился, и через несколько недель был уже готов первый черновик. В конце года его отберут для Лаборатории сценаристов Сандэнса, а еще через год… но я в восторге забегаю далеко вперед.
Отмотаем обратно к тому воскресенью, весной. Во второй половине того же дня у меня была назначена встреча с сыном.
Да, я играл с огнем, но в человеке установлена мощная программа, и чего он хочет, того хочет. Остаться без общения с моей собственной плотью и кровью – сама эта мысль возмущала меня, и потому, покинув Золотой дом, я стал бессовестно подлизываться к Нерону Голдену, который тоже свихнулся на новорожденном, после огромного перерыва словно впервые сделавшись отцом. Сказав Нерону, что после всей выказанной мне доброты я хочу непременно поддерживать с ним близкие отношения, после такой его щедрости, словно я был членом его семьи, да я, мол, и чувствую себя членом семьи (я вас предупредил, что отбросил всякий стыд), я предложил сохранить традицию встречаться – например, за чаем? – в “Русской чайной”.
– О, и будет замечательно, если вы прихватите с собой паренька, – невинно добавил я.
Старик поддался, и так я получил возможность следить, как растет мой малыш, играть с ним и брать его на руки. Нерон приходил в “Чайную” с парнишкой и его няней, а няня без спора вручала мне мальчонку и удалялась в уголок.
– Поразительно, как хорош ты с мальчиком, – говорил мне Нерон Голден. – Похоже, ты и сам уже подумываешь? Твоя девушка просто фантастика. Пора тебе ее обработать.
Я прижимал к себе сына.
– Да ладно, – говорил я. – Пока с меня вполне достаточно этого мужчинки.
Мать моего ребенка осталась недовольна выбранной мною стратегией.
– Я бы предпочла, чтобы ты не маячил тут, – сказала мне Василиса по телефону. – У мальчика есть прекрасные родители, которые могут обеспечить его всем, в чем он нуждается, в том числе многим таким, чего у тебя, естественно, нет. Не знаю, какой у тебя мотив, но подозреваю – финансовый. Я допустила ошибку, следовало это заранее обсудить. Так что окей, если у тебя есть на уме какая‑то цифра, назови ее и посмотрим, как она согласуется с цифрой у меня на уме.
– Я не хочу твоих денег, – ответил я. – Я всего лишь хочу иногда выпить чаю вместе со своим сыном.
В молчании я отчетливо различал и ее недоверие, и облегчение. И наконец:
– Ладно, – сказала она с заметным раздражением. – Только он не твой сын.
Сучитра в то же воскресенье удивилась, откуда у меня вдруг такой интерес к малышу.
– Это что, намек? – спросила она (как всегда, стреляя прямо от бедра). – Потому что я, позволь мне сказать, только начинаю свою карьеру и останавливаться ради того, чтобы стать чьей‑то мамой, в данный момент в мои планы не входит.
– Ну что тебе сказать? Мне просто нравятся маленькие, – сказал я. – А с чужим малышом вот еще какое преимущество: когда наиграешься, отдаешь его обратно.
Петю удалось спасти от тюрьмы. Поскольку в здании в тот момент никого не было и тем самым физически никто не пострадал, его деяние было классифицировано как поджог третьей степени, правонарушение класса С. По закону штата Нью-Йорк преступление класса С влечет за собой минимальное наказание от года до трех тюремного заключения, а максимум от пяти до пятнадцати лет. Однако если приведены смягчающие обстоятельства, судья вправе налагать альтернативное наказание, существенно сокращая срок пребывания в тюрьме и даже вовсе его не назначая. “Лучшие уголовные адвокаты Америки” сумели вполне успешно доказать, что в качестве смягчающего обстоятельства следует принять во внимание Петин диагноз, высокофункциональный аутизм. Аргумент о “преступлении по страсти”, который сработал бы во Франции, здесь не использовался. Пете вменили пройти обследование у психиатра и затем лечение, он был помещен под общественный надзор, заплатил штраф, а также должен был полностью компенсировать нанесенный ущерб. Нерон пригласил Мюррея Летта на круглосуточную работу с проживанием, и психотерапевт, забросив всех прочих пациентов, перебрался в квартиру к Пете, чтобы оберегать его от возможного членовредительства и прорабатывать многочисленные его проблемы. Суд согласился с тем, что лечение Петя будет проходить у Летта, и это сняло проблему с принудительным обследованием. Оставалось лишь регулярно являться к полицейскому инспектору, проходить внезапную проверку на наркотики; Петя согласился также носить на лодыжке электронный браслет, отслеживавший его перемещения, принял суровые условия испытательного срока, молча и без протеста отбывал часы общественных работ, трудился на ремонте и уборке общественных зданий – с учетом его агорафобии Пете разрешили работать в помещении, он красил, штукатурил, стучал молотком, без слов, без жалоб, пассивно, словно отрешаясь от собственного тела (во всяком случае, так это выглядело): позволял своим рукам и ногам делать все, что велено, а мысли тем временем бродили где‑то далеко или вовсе отсутствовали.
Сложнее обстояло дело с материальной компенсацией. Гражданский иск по нанесенному ущербу Фрэнки Соттовоче предъявил не только Пете, но и Нерону как соответчику, и суд еще продолжался. Уба Туур в этом не участвовала. Выяснилось, что Соттовоче скупил ее скульптуры оптом перед началом выставки, то есть на момент поджога они уже принадлежали ему, а Уба успела получить свои деньги. Галерея была застрахована, однако юристы утверждали, что выплаты страховой компании окажутся намного меньше, чем принесли бы работы Убы на аукционе. К тому же предстоял полный ремонт, а это означало, что галерея лишится существенного дохода от выставок, которые могла бы проводить в это время. Итак, многомилионный иск пока что завис в суде: хотя предусматривалось, что доходов Пети от игровых приложений с запасом хватит для полной компенсации, адвокаты Голденов использовали все предоставляемые законом лазейки, чтобы, затягивая дела, усадить Соттовоче за стол переговоров в надежде заключить более выгодное соглашение, а заодно пускали в ход все мыслимые юридические уловки или (наверное, так лучше будет сказать) приемы, уберегая Петю от тюрьмы, пока решались финансовые вопросы.
В итоге Апу Голден первым догадался, что независимо от исхода гражданского иска огонь, разожженный Петей, существенно повредил не только две галереи Соттовоче, но и Дом Голденов (прикончив заодно и отношения самого Апу с Фрэнки Соттовоче: тот без дальнейших церемоний велел ему искать новое прибежище для своего искусства). Я зашел к Апу в студию на Юнион-сквер, он угостил меня зеленым китайским чаем из Ханчжоу, порезал кусками на тарелке твердый итальянский сыр.
– Хочу поговорить с тобой как с братом, – приступил он, – как с названым братом, ты уже стал им. Посмотри на наше семейство. Понимаешь, о чем я? Только посмотри. Мы, как ни печально мне так откровенно об этом говорить, на грани развала. Падение дома Ашеров уже началось. Не удивлюсь, если дом на Макдугал-стрит треснет пополам и обломки посыплются на землю, понимаешь, о чем я? Да, вот так. Предчувствие рока.
Я молчал. Он пока еще только разгонялся.
– Ромул и Рем, – сказал он. – Вот как воспринимал нас Д. Он так обижался на то, что мы не включали его в свои игры, и не заметил другого: каково мне приходилось быть братом Пети, сколько сил я положил на то, чтобы у него было счастливое детство, по возможности счастливое, с учетом его обстоятельств. Я уже вырос, но продолжал играть в поезда и гоночные машинки, потому что он это обожал. Мы все с ним играли. И отец тоже. А теперь, похоже, мы все провалились, не справились, он разбился, сгорел. Он разбился, а сгорели галереи. Он в кусках, сидит взаперти со своим австралийцем, кто знает, удастся ли его собрать. И Д тоже – кто поймет, что с ним творится. Или с ней? Я уже не знаю. Знает ли он сам? Или она сама? Безумие. А знаешь ли ты, что уже и слово “безумие” вслух нельзя говорить? Нельзя говорить “сумасшедший”, и “придурок”, я полагаю, тоже нельзя. Оскорбительно для умственно отсталых. Теперь есть специальное дурное слово для всех этих дурных слов, знаешь ли ты это? Вот и я не знал. Даже если ты всего лишь скажешь, что, мол, за безумный срач, нисколько при этом не думая про умственно отсталых, господи боже, ты уже оскорбил их этими словами, так оно выходит. Откуда все это берется? Нет бы людям попробовать пожить какое‑то время, ничего не меняя, и посмотреть, не стоит ли им немножко сбавить тон. Посмотреть, не придется ли признать: да, очень жаль, но есть такая вещь, как здравый рассудок, так что и сумасшествие тоже существует. Есть люди в своем уме, и отсюда следует, что есть и не в своем, есть безумцы. Если что‑то существует реально, мы так и должны это называть. На то нам и дан язык. Верно я говорю? Или я плохой человек? Я сам придурок?