– Не уверена, что с научной точки зрения все так.
– Я не про науку говорю. Я говорю о душе. О душе, которая состоит не из клеток. О духе в машине. Говорю, что со временем старый дух выселяется, а его место занимает новый.
– Так что через семь лет я не буду знать, кто ты такой?
– А я не буду знать, кто ты. Может быть, придется начать заново. Может быть, мы непостоянны. Так обстоит дело.
– Может быть.
Снято.
Ночь выдалась душная. Уснули даже вороны. Печальноликий мистер Коричневый и прочие бешеные псы ждали у парадного входа – в солнечных очках, несмотря на темноту.
– Мы отпустили ваше такси, – сказал мистер Коричневый. – Наш долг – доставить вас в международный аэропорт Чатрапати Шиваджи, бывший Сахар.
– Что за назойливость! – возмутился Апу. – Нам вы ни к чему.
– Это честь для нас, – сказал мистер Коричневый. – Видите, вас ждут три “мерседес-бенца”. Головная машина, ваша машина и машина прикрытия. Прошу вас. Все лучшее для вас, сэр-джи. “Майбах” С-класса – словно частный джет для дороги. Так пишут. Я лично поеду с вами в этом первоклассном автомобиле.
Ночной город скрывал от него свою суть, поскольку он его покидал, повернулся спиной к тому, кто повернулся спиной к городу. Лики зданий были хмурыми, замкнутыми. Они пересекли залив Махим по мосту Си-Линк, но слишком рано съехали с шоссе Вестерн-экспресс, прежде развилки на аэропорт.
– Почему вы сюда поехали? – спросил Апу Голден, и тогда мистер Браун обернулся и снял темные очки, и ответа уже не требовалось.
– Это бизнес, – сказал мистер Коричневый. – Ничего личного. Все дело в том, что один клиент перебил ставку другого. Приходится выбирать между клиентом, который давно уже не предоставлял работу, и другим, постоянным. Сэр, это делается затем, чтобы послать известие вашему достопочтенному отцу-джи. Он поймет, я уверен.
– Не понимаю! – вскричала Уба. – Какое сообщение?
Мистер Браун отвечал сурово:
– Сообщение гласит: “Ваши поступки, сэр, осложнили наше положение, хотя мы предостерегали вас от таких поступков. Но после того, как вы так поступили, вы уехали, и нас разделяли континенты и океаны, а мы не имели средств или желания последовать за вами. Но теперь вы неразумно позволили своему сыну приехать сюда”. Примерно такое сообщение. Приношу извинения, мадам, вы невинная жертва, все так, побочный ущерб. Об этом я глубоко сожалею.
Автомобили проехали по маловажному мосту над рекой Мити у края знаменитых трущоб Дхавари, в серебристом “майбахе” музыка гремела на полную мощность. Богатые люди развлекаются. Их дело. Выстрелов никто не услышал. К тому же пистолет был с глушителем.
24
В тропиках похороны происходят быстро, но расследование убийства неизбежно затягивает дело. Я проводил в Золотом доме каждый день с тех пор, как пришло это известие, и казалось, будто катастрофа остановила время. Никто и ничто, казалось, не двигалось в той комнате, где мисс Сумятица и мисс Суматоха подготовили все к возвращению тел, и даже их кабинет словно окутывала ткань молчания. Петя вернулся домой, чтобы поддержать отца, но по большей части сидел взаперти с австралийским терапевтом в той комнате, залитой синим светом. Д Голден тоже по большей части находился дома, почти невидимкой – в углу, весь в черном, держал Рийю за руку. Никто не разговаривал. За пределами дома эта история какое‑то время гремела. Фрэнки Соттовоче на каждом углу оплакивал смерть лучшего своего скульптора. Семейство погибшей женщины, все высокие, изящные, горделивые, как гвардейцы короля, стояли у Соттовоче за спиной на экране телевизора, скорбели с сухими глазами. Нерон Голден на публике не появлялся, но для нас, бывших в доме, стало очевидно: что‑то надломилось в нем, от полученного сообщения он так легко не оправится. На другом конце мира тоже были – и шум, и молчание. Были полицейские, было вскрытие, весь шум и треск, что полагается при насильственной смерти, но те, кто знал семью прежде отъезда в Нью-Йорк, оставались невидимы, ни слова от них, словно молчание окутало пеленой и утраченный мир Голденов заодно с новым. Неизвестная женщина, которая приветствовала Апу в холле отеля возгласом “Граучо”, исчезла, и ее не могли найти. Другие женщины, о которых он упоминал, три прежние любови, кружившие над ним бывшие, вроде бы его и не оплакивали. Город, похоже, повернулся спиной к тем, кто его покинул – и к эмигрантам, и к мертвецам. Если даже мистера Коричневого и его подручных арестовали, мы об этом ничего не слышали. А потом эти новости пропали со страниц газет. Граучо умер. Жизнь продолжалась.
Две дамы-охранительницы Золотого дома, как и ожидалось, отлично справились с проворной доставкой домой тел, как только мумбайские власти это разрешили. Почтенная компания с громоздкой аббревиатурой МПДОП – Международная программа доставки и организации похорон – взялась за дело и быстро подготовила все необходимое для транспортировки, включая два закрытых гроба и разрешенные правительством США бортовые контейнеры. Компания собрала все документы, получила апостилированный английский перевод свидетельств о смерти и письменное разрешение местных властей забрать тела, нашла место на ближайшем самолете, так что Апу и Уба без промедления отправились в Нью-Йорк. В аэропорту ДжФК произошло последнее расставание: Фрэнки Соттовоче и родичи сомалийской художницы забрали тело Убы, чтобы похоронить его по национальному обычаю, Апу вернулся на Макдугал-стрит.
Странное это было, неправильное прощание. Гроб не открывали. Тело не было вовремя забальзамировано, поэтому закон штата запрещал снимать крышку с гроба. Нерон отказался от любых религиозных церемоний и потребовал вместо погребения кремацию – директор МПДОП склонил голову и предложил оставить семью на час с усопшим. Позднее он обещал принести кремированный прах. Или же он сам распорядится.
– Нет, – сказал Нерон. – Отдайте его.
Директор похоронной конторы вновь склонил голову.
– Позвольте вас уведомить, – тихо заговорил он, – в этом штате нет закона, регулирующего, как вам хранить или рассыпать прах. Вы можете хранить его в склепе, нише колумбария, могиле или же в контейнере дома, как сочтете наилучшим. Если пожелаете развеять прах, поступайте, как пожелаете, единственное ограничение – позаботьтесь о том, чтобы останки не оказались в публичном месте, на виду. Кремация полностью обеззараживает прах, так что никакой угрозы здоровью людей не возникает. Чтобы развеять их в частном владении, требуется разрешение владельца, а перед тем, как рассеять их на государственной земле, рекомендуется изучить местные правила для разных городских зон. Если захотите развеять прах на берегу или в гавани Нью-Йорка, следует принять во внимание инструкции Агентства по охране окружающей среды, касающиеся погребения в море…
– Стоп! – сказал Нерон Голден. – Замолчите немедленно и убирайтесь прочь.
В следующий час никто не промолвил ни слова. Василиса с маленьким Веспасианом ушла наверх, а мы остались сидеть или стоять подле гроба, каждый наедине с собственными мыслями. За этот ужасный час я осознал, что Апу своей смертью сумел‑таки окончательно убедить меня в том, чему я противился во все годы нашего общения: непостижимое в человеке неизменно сосуществует с вполне познаваемым, в людях всегда есть тайны, которые никакими объяснениями не объяснить. Как бы я ни старался, я не мог постичь легкость, с какой он, именно он из всех Голденов, согласился стряхнуть с себя индийскую кожу и устремиться на Запад, в Виллидж. У Старика было достаточно темных дел в прошлом, у Пети достаточно былых и нынешних травм, у Диониса – достаточно тайных мечтаний о будущем, чтобы объяснить такой выбор, но Апу был с головой погружен в жизнь родного города, он любил, и его любили, горестная потеря казалась неудовлетворительным объяснением такой готовности все бросить. Голос разума шептал мне, что из всех сыновей Нерона Апу яснее прочих различал то, что его отец прятал в тени, он боялся того, что там видел, – может быть, в этом часть правды. Может быть, отчасти правда и то, что он мне сказал о воспитании в традиционном духе, что решение отца было для них законом, который попросту следовало исполнять. Но другой голос, голос, который он внедрял в меня, а я сопротивлялся, теперь вызывал перед моими глазами иную сцену: Апу сидел, возможно, скрестив ноги, медитируя, на широкой мраморной террасе старого семейного дома на холме, глаза его закрыты, взгляд обращен внутрь или туда, где он искал руководства, и он слышал иной голос, не тот голос, который бормотал что‑то мне, а может быть, тот же самый, или, может быть, это был его собственный голос или голос, который он выдумал, или, как он сам выразился бы, он подключался к тому, во что всегда верил, к вселенскому гулу, к мудрости всей совокупности всего, голосу, которому он доверял, и этот голос сказал: “Иди”. И вот, как Жанна д’Арк, как Иоанн Богослов, как выдуманный им “Апу Голден”, к которому в Нью-Йорке являлись духи его прежнего Я – как мистик, прислушивающийся к голосам или же повинуясь импульсу, как сказали бы мы, скептики, он отправился в путь.
Мистический опыт существует. Теперь я это понял. Когда мое рациональное Я брало верх, оно говорило: да, соглашусь, но это внутреннее переживание, а не внешнее, субъективное, не объективное. Если бы я стоял рядом с Апу в его студии на Юнион-сквер, я бы не увидел его призраков. Если бы я опустился рядом с ним на колени на той террасе в Валкешваре семь с половиной лет назад, Сила не заговорила бы со мной. Не каждому дано стать джедаем. Многие австралийцы, правда, утверждают, что им это по плечу. И Апу, возможно, учился доверять тому, что он как‑то назвал духовным уровнем, и пользоваться им. Но я – нет, нет, нет.
На сорок дней и ночей после возвращения Апу Дом Голденов погрузился в траур, сделался неприступным, гардины были задернуты и днем, и ночью, и если кто‑то входил или выходил, то двигаясь воздушно, словно призрак. Нерон укрывался от всех глаз. Я мог лишь предполагать, что Петя вернулся к себе и с ним вместе, наверное, терапевт Летт, но это были только мои догадки. Петя Голден не наведывался к гробу брата, пока тот стоял в большом зале Золотого дома, не простил его, никогда больше не произносил его имя и ни разу не спросил, что сделали с телом Убы, есть ли у нее могила, которую он мог бы посетить, – не спрашивал никогда. Иные раны не могут исцелиться. Соседи по Саду жили своей жизнью и с почтительным пониманием относились к тому, что подраненный дом закрылся от их маленького мира. Я не ходил туда, хотя мне все так же сильно хотелось видеться с малышом Веспасианом. Разок я даже подумал, не выпросить ли у Василисы свидания с ним, но я прекрасно понимал, какой меня ждет ответ наотмашь, и придержал язык. Тем более и времени у меня в ту пору было в обрез, и у Сучитры, и у меня полно дел. В тот политический сезон мы попали в мир политической рекламы, особенно для женских групп и организаций, в защиту планируемого родительства, против грубой бе