счувственности республиканцев по отношению к женским вопросам. Мы приобретали славу, в тот год наши видео были награждены премиями Полли, предназначенными для политической рекламы, особенный успех имел ролик с девочкой – жертвой секс-контрабанды, – рассказывавшей свою историю. Сучитра (для краткости она звалась теперь Сучи Рой) превращалась в медиазвезду, и я был счастлив ролью ее помощника. Итак, я отвернулся от смерти к жизни. Однако жизнь сделалась в тот год шумной и даже пугающей. За пределами закрытого Сада все было очень странно.
Выходишь из этого заколдованного – а ныне трагического – кокона и обнаруживаешь, что Америка порвала с реальностью и переселилась во вселенную комикса. Комиксы атакуют, говорила Сучитра. Год Джокера в Готэме и повсюду. Рыцаря в маске нигде не видно – время героев миновало, зато его главный враг в лиловом фраке и полосатых панталонах сделался вездесущ, явно смаковал пребывание в свете прожекторов и с очевидным наслаждением заграбастал всю сцену. Он быстро затмил Отряд самоубийц, жалких конкурентов, зато позволял некоторым из своих подручных воображать себя в будущем членами администрации при Джокере. Пингвин, Двуликий, Ядовитый Плющ, Загадочник выстраивались позади Джокера перед битком набитыми залами. Раскачивались, словно бэк-вокалисты ду-воп, пока их глава ораторствовал о несравненной красе белой кожи и красных губ перед восторженной аудиторией, сплошь в зеленых фриковых париках, распевавшей в унисон: “Ха! Ха! Ха!”
Происхождение Джокера было спорно, он и сам, похоже, охотно поощрял противоречивые версии, пусть сражаются в эфире, но один факт признавали все, и страстные последователи, и ожесточенные противники: он был законченный, со справкой, псих. Что изумительно, из‑за чего этот год выборов так отличался от всех прочих – безумец получал поддержку именно потому, что был безумен, а не вопреки. Любого другого безумие должно было дисквалифицировать – а его сделало героем в глазах приверженцев. Таксисты-сикхи и бесшабашные ковбои, неистовые блондинки из Старой правой и чернокожие нейрохирурги дружно признавались: мы влюблены в его безумие. Он не лепечет эвфемизмы, словно Каспар Милктоуст, стреляет прямо от бедра, говорит то, что хочет сказать, черт побери. Грабит любой банк, который ему приспичило ограбить, убивает всякого, кого ему припадет убить, вот наш парень. Тот черный рыцарь – летучая мышь улетел! Наступил новый день, то‑то будет весело! Гип-гип-ура Соединенным Штатам Джокера! СШД! СШД! СШД!
Год двух пузырей. В одном пузыре вопил Джокер, и толпы статистов смеялись как по команде. В том пузыре не менялся климат, и таяние арктического ледника означало всего лишь новые возможности для застройщиков. В том пузыре стрелки-убийцы осуществляли свои конституционные права, а родители убитых детей вели себя не по‑американски. В том пузыре, когда его обитатели победят, президент страны к югу от границы, откуда в Америку насылают насильников и убийц, принужден будет заплатить за строительство стены между обеими странами, чтобы убийцы и насильники оставались к югу от границы, где им самое место, и преступления прекратятся, и все враги страны будут сокрушены мгновенно и окончательно, и массовые депортации будут благом, а женщинам-журналистам никто не станет доверять, потому что у них кровь течет сами-знаете-откуда, и родители погибших на войне героев окажутся шпионами радикального ислама; международные договора больше не придется чтить, Россия станет союзником, и вовсе не потому, что российские олигархи участвуют в теневых предприятиях Джокера; значения многих понятий изменятся, многократные банкротства станут доказательством великой предприимчивости, и если против тебя подали три с половиной тысячи исков, значит, ты достиг высот в бизнесе; удушение партнеров и есть деловая хватка сурового парня; диплом от университета придурков свидетельствует о похвальной заинтересованности в образовании; Вторая поправка священна, а Первая нет, так что все, критиковавшие Лидера, за это поплатятся, и афроамериканцы это скушают, потому что им нечего, на хрен, терять. В этом пузыре знание приравнивалось к невежеству, верх стал низом, и самый подходящий человек, кому доверить коды от ядерного оружия – зеленовласый белокожий с красным, как рана, ртом смехунчик, четыре раза переспрашивавший военную комиссию, почему, собственно, так уж плохо пустить в ход ядерное оружие. В этом пузыре игральные карты с бритвенным лезвием – шутка, и цветок в петлице, брызгающий кислотой в лицо собеседнику – шутка, и хотеть секса с собственной дочерью – веселуха, и сарказм – шутка, даже когда то, что назвали сарказмом, не было саркастично. И ложь – шутка. И ненависть, и ханжество, и травля, и дата у нас на календаре была, или почти была, или скоро настанет, если шутки сработают, как задумано – 1984.
В другом пузыре, как давно объяснили мне родители, находился город Нью-Йорк. В Нью-Йорке, по крайней мере на тот момент, еще сохранялось что‑то вроде реальности, жители города еще опознавали мошенника, если видели его воочию. Мы в Готэме знали, кто таков Джокер, и не желали иметь дела с ним и с дочерью, которую он вожделел, и с дочерью, о которой он никогда не упоминал, и с сыновьями, которые “спортивно” убивали слонов и леопарда.
“Я овладею Манхэттеном!” – вопил Джокер, свешиваясь с крыши небоскреба, а мы смеялись над ним самим, не над его шутовством и похвальбой, и ему приходилось вновь тащить свой бродячий цирк в те места, где люди еще его не разгадали или, хуже того, прекрасно все поняли и потому‑то его полюбили – в ту часть страны, которая была безумна, как и он. К своему народу. Слишком многочисленному, чтобы мы могли спать спокойно.
То был год великой битвы между слетевшей с катушек фантазией и серой реальностью, между, с одной стороны, la chose en soi[65], возможно, непознаваемой, но, вероятно, существующей вещью в себе, миром, как он есть, независимо от того, что о нем говорится и как он воспринимается, Ding an sich[66], используем термин Канта, и, с другой стороны, тем мультяшным персонажем, который пересек границу между жизнью и страницей – тоже ведь нелегальный иммигрант, говорил я себе – и собирался превратить всю страну, псевдоразвлекательно, в пошлый комикс на современный лад, заполненный преступлениями черномазых, и жидами-предателями, и заднеприводными, и дырками, все эти слова он охотно пускал в ход, и пусть либеральная элита корчится; в комикс, где выборы подстроены, СМИ извращены, все, что нам ненавистно, в заговоре против нас, но в конце! Йееес! Мы побеждаем, пугало-парик превращается в корону, Джокер становится королем.
Оставалось дождаться и увидеть, когда наступит ноябрь, разделяет ли страна умозрение ньюйоркцев или все нацепят зеленые пугало-парики и захохочут: “Ха! Ха! Ха!”
25
Драма, вернее, трагедия Дома Голденов приближается к последним актам, и я вновь сосредотачиваю внимание – только теперь! Плохо же я выполнял свои обязанности! – на все более мучительной жизни Диониса Голдена. Трудно было поддерживать какой‑либо контакт с [ним]. (Я все еще использовал местоимения мужского рода, когда думал о [нем], хотя это казалось все более неправильным, поэтому как знак признания [его] неоднозначности я заключаю местоимения в квадратные скобки. Не получив от [него] ясных указаний – “Я сам пока не знаю своих местоимений”, сказал [он] мне с очевидной растерянностью, – я принял для себя такое промежуточное решение.) Мир вокруг Д, мир, в котором Д обретал хоть какую‑то безопасность, сводился теперь к двум с половиной местам: женскому клубу “Два моста” на Маркет-стрит возле трех игровых площадок на углу Манхэттенского моста и моста ФДР, где [он] волонтерил четыре вечера в неделю, и квартире в Чайнатауне, где [он] жил с Рийей З. Иногда они выходили в ночное заведение на Орчард-стрит, где пела огненновласая Айви Мануэль, и это было еще полместа в [его] зоне комфорта, но тут возникал вопрос, как одеться, и кто может к ним подойти, и что сказать, и Д страдал от усиливавшейся, непереносимой застенчивости. В “Двух мостах” проблема с одеждой решалась благодаря униформе сотрудников клуба, строгий унисекс: белая рубашка с воротником, надеваемая поверх свободных черных штанов в китайском стиле, и черные кеды на ногах, но в любой другой ситуации Д терялся: как себя подать? После вылазки в гардеробную Василисы [он] признался [самому себе] в том, что получает удовольствие от женской одежды, и собрался с духом рассказать Рийе о том, что произошло, и Айви тоже рассказал, и они это обсудили.
– Хорошо, – сказала Рийя. – Это первый шаг. Смотри на это как на начало ближайших трех лет примерно. Представляй себе переход как магию замедленного действия. Твои личные тысяча и одна ночь, за которые ты перестанешь быть лягушкой, которой не хочешь быть, и станешь, например, принцессой.
Айви уточнила:
– И нет нужды заходить дальше, чем сам захочешь. Может быть, ты как раз лягушка, просто хочешь одеваться в розовое.
[Он] получал профессиональную помощь, но это не помогло. [Его] так и подмывало поспорить со специалистом. Кто именно его лечил, Д так и не сказал мне, вместо этого [он] использовал меня как отдушину для фрустраций, которые [ему] приходилось скрывать от Рийи, слишком увлеченной идентичностью, полностью предавшейся идее трансформной флюидности личности: порой казалось, что она чересчур торопит Д с переходом М в Ж и требует непременно полной метаморфозы. Я обязан был как‑то помочь [ему]. Может быть, я сумел бы предотвратить то, что произошло. Может быть, все вместе мы сумели бы. А может быть, Д Голден не был создан для жизни на этой планете.
Представляю себе разговор в пустой, черно-белой похожей на камеру комнате, говорящий сидит с неподвижным лицом на металлическом стуле с прямой спинкой, а [его] собеседник, Специалист, андроид высочайшего уровня, сочетание Алисии Викандер в “Ex Machina”[67]