свою тогу, пусть скачет!
Добыть костюмы в последний момент не так‑то просто, но по этой части Сумятица и Суматоха себе равных не знали, да и в конце‑то концов тога – всего лишь простыня с большими амбициями. Отыскались и римские сандалии, и лавр, и пучок березовых прутиков, обвязанных красной ленточкой – вот и римские фасции, символ магистратской власти для Пети. Отыскался также и был предложен Мюррею Летту совершенно не вписывавшийся в эпоху шутовской колпак с колокольчиками, и я очень хотел, чтобы он согласился его надеть. Сыграл бы роль Дэнни Кэя в “Придворном шуте”[80], попрактиковался бы в скороговорках. Но он предпочел тогу, чтобы походить на Петю, и раз Петя собрался нести фасции, значит, Летт должен был нести кошку.
Так и сделали, и в таком имперском обличье они вышли из Сада, покинули дом, угнетенный потерями, влились в парад, праздновавший жизнь, и так, убегая прочь от смерти навстречу жизни, они встретили смерть, поджидавшую их, как напророчил старинный рассказ, в Самарре, то есть на Шестой авеню между Четвертой улицей и площадью Вашингтона. Смерть в костюме Джокера с AR-15 в руках. Негромкий треск винтовки заглушала какофония толпы, гудки автомобилей, выкрикивавшиеся в мегафон приказы, оркестры. Потом люди вдруг стали валиться наземь, и жестокая, без маски, реальность уничтожила этот праздник. Нет причин подозревать, что Петя или Мюррей Летт были специально выбраны в качестве мишени. Пушки Америки ожили, и смерть – их случайно раздаваемый дар.
И кошка, альпийская рысь. Камера наезжает – вытянутая рука погибшего римлянина, фасции выпали из руки (намеренная аллюзия в раскадровке на бессильно упавшую лапу умирающего Кинг-Конга в конце оригинального, 1933 года, фильма). Лео, свирепо рычащая на каждого, кто осмеливался подойти ближе. А когда все завершилось и крики затихли, когда толпа, слепо разбегавшаяся, спотыкавшаяся, успокоилась и рассеялась, когда убитых и раненных пулями или же раздавленных в паническом бегстве развезли, каждого куда следовало, когда улица опустела, оставался только гоняемый ветром мусор да стояли полицейские машины, когда все по‑настоящему закончилось, кошка пропала, и никто никогда больше не видел рысь по имени Лео.
И король, оставшийся один в Золотом доме, увидел, как все золото в его карманах, и во всех шкафах, и в мешках, и в корзинах полыхало все ярче и ярче, пока не вспыхнул огонь.
Часть III
30
По правде говоря, я надеялся на более приятную жизнь. Даже когда я мечтал добраться, в некотором дивном и неопределенном будущем, до подлинной славы, я надеялся, что на пути меня ждет больше доброты. Я не понимал, что Сцилла и Харибда, два чудища, между которыми корабль Одиссея должен был проскочить Мессинский пролив – одно “объясняется” как гигантская скала, другое как яростный водоворот, – символизируют, с одной стороны, людей (те скалы, на которых мы разбиваемся), а с другой – темный вихрь внутри каждого из нас (он затягивает в бездну, и мы тонем).
Теперь, когда мой фильм “Золотой дом” закончен и вот-вот отправится в фестивальный путь – после десяти без малого лет подготовки, после переворота в моей личной жизни под конец этой истории, кажется чудом, что я сумел завершить фильм, и мне следует записать то, чему я научился в процессе. Насчет кинобизнеса я узнал, во‑первых, что если человек с деньгами говорит тебе: “Мне нравится этот проект. Я в него влюбился. Такой креативный, такой оригинальный, ничего подобного в мире нет. Я буду финансировать тебя, тыщу процентов гарантии, всем, чем смогу, поддержу, полное и безусловное участие, тысяча и один процент, это гениально”, то на простом английском он всего лишь говорит “привет”. И я научился восхищаться любым человеком, кто сумел довести свой фильм до финишной прямой, до киноэкранов, что бы он ни снял в итоге, “Гражданина Кейна”, или “Порки XXII”, или “Тупые ублюдки XIX”, все равно, главное, вы сделали кино, ребята, уважуха. О жизни за пределами кинобизнеса я усвоил вот что: честность – лучшая политика. За исключением тех случаев, когда это не так.
Мы все – айсберги. Не потому что холодные, а потому что большая часть скрыта под водой и эта скрытая часть способна затопить “Титаник”.
В те дни после расстрела на Хеллоуин я большую часть времени проводил в Саду, готовый помочь Голденам, какие бы мои услуги им ни понадобились. С согласия Сучитры я несколько ночей в неделю оставался ночевать у мистера У Лну Фну. Он так и не сдал бывшую мою комнату и говорил, что рад иметь компанию в “ужасное время, ужасное время”. Что же касается моей Сучитры, в эти последние дни перед всеобщим голосованием она работала в студии примерно двадцать часов в сутки, резала и склеивала кадры фильма, который собирались использовать в кампании кандидата от демократов: Сучитра была одним из самых активных членов группы “Женщины в СМИ”, которая предложила команде кандидата свои профессиональные услуги. Она признавалась, что очень устала, перегружена, порой немножко падает духом, и мне, вероятно, следовало бы понять, что причина тут главным образом во мне. А я торчал в Саду не только из альтруистических побуждений, но и повинуясь чуть ли не хищническому инстинкту, острому чутью, говорившему мне, что история, которую я собирался рассказать, вот-вот подарит мне то откровение, которого до сих пор недоставало, и я лежал в засаде и дожидался, прятался в кустах Сада, словно голодный лев в высокой траве под акацией в африканской саванне, вот-вот мимо пробежит моя добыча. Мне в голову не приходило, хотя, казалось бы, рассказ мой уже был заполнен смертями, что передо мной развернется еще и криминальный сюжет об убийстве. Это Вито Тальябуэ первым навел меня на мысль: быть может, Нерон Голден страдает не только от постепенно прогрессирующей старческой деменции – вполне вероятно, что жена потихоньку малыми дозами травит его ядом.
Жизнь в Саду всегда немножко напоминала “Окно во двор” Хичкока. Каждый присматривал за каждым, все мы отчетливо и ярко выступали на фоне своих окон, словно на миниатюрных экранах внутри большего экрана, мы разыгрывали свои драмы наперекрест, для соседей, как если бы актеры кино могли одновременно смотреть другие фильмы и актеры из этих фильмов наблюдать за ними. Герой “Окна во двор” Джеймс Стюарт жил неподалеку от нас, на вымышленной Западной Девятой улице, номер 125, чему в реальной мире соответствует дом 125 по Кристофер-стрит, это и есть Девятая улица к западу от Шестой авеню, однако Сады для такого замысла подходили ничуть не хуже. Я собирался ввести в законченный фильм несколько жителей Сада, обдуманный оммаж персонажам великого фильма Хичкока, экстравертную танцовщицу мисс Торсо, старую деву мисс Одинокое Сердце и так далее. Может быть, даже коммивояжера, продавца ювелирных украшений, который походил бы на Рэймонда Бёрра. Мой первоначальный план вовсе не предусматривал в сюжете покушение на убийство, однако вот так сюжеты с нами и обходятся, они устремляются в непредвиденном направлении, а тебе только и остается, что цепляться за их фалды. Так и вышло: я шел через Сад от дома мистера У Лну Фну к Золотому дому, когда Вито Тальябуэ высунул красивую голову с прилизанными, как всегда, волосами, из задней двери своего дома и к полному моему изумлению произнес буквально:
– Пссст!
Я резко остановился, брови у меня взлетели до линии волос.
– Простите, – сказал я, желая поскорее в этом разобраться, – вы только что в самом деле сказали “пссст”?
– Si, – прошипел он, подманивая меня жестом. – Вас это обидело?
– Нет, – ответил я, подходя ближе. – Просто я никогда раньше не слышал, чтобы кто‑то не в кино шептал “пссст”.
Он затащил меня в кухню и закрыл дверь в Сад.
– А как надо говорить? – Вид у него был взволнованный. – Это не по‑американски?
– Думаю, обычно говорят “эй”, или “прошу прощения”, или “на минутку”.
– Это не то же самое, – возразил Вито Тальябуэ.
– Ну, как уж есть, – сказал я.
– Как уж есть, – повторил он.
– Вы что‑то хотели мне сказать?
– Да. Да. Это важно. Но об этом трудно говорить. Разумеется, я рассчитываю на полную конфиденциальность. Я уверен в вашей честности. Вы никому не скажете, что услышали об этом от меня.
– О чем, Вито?
– Интуичу. Можно так сказать: “Интуичу?” Да, интуичу.
Я жестом попросил его продолжать.
– Эта Василиса. Жена синьора Нерона. Крепкий орешек. Она беспощадна. Как все… – Он примолк. Я ожидал, что он даст волю своей личной обиде: “Как все жены” или “Как все женщины”. – Как все русские.
– О чем вы говорите, Вито?
– Говорю, она его убьет. Она уже сейчас этим и занята: убивает его. Я вижу его лицо, когда он выходит погулять. Не в старческом упадке сил причина. Тут что‑то еще.
Его экс-жена Бьянка Тальябуэ переехала к своему новому возлюбленному, Карлосу Херлингэму, который в моем сценарии именовался “мистер Аррибиста”, – через дорогу от прежнего своего дома. Каждый день эта парочка фланировала в саду, унижала Вито, носом его тыкала в свою любовь. Если кто‑то здесь помышляет об убийстве, подумал я, уж не сам ли Вито. Однако я решил потрафить ему еще немного.
– Как она это делает? – спросил я.
Он на оперный манер пожал плечами:
– Понятия не имею. Откуда мне знать детали? Я просто вижу, каким больным он выглядит. Неправильно больным. Может быть, что‑то добавляет в лекарства. Ему столько лекарств приходится принимать. Так что это просто. Да, что‑то добавляет в лекарства. Я уверен. Почти на сто процентов.
– Зачем ей это? – настаивал я.
В ответ он снова пожал плечами, отмахнулся.
– Очевидно же, – сказал он. – Все прочие наследники, их больше нет. Остался только ее малыш. И если по случайности Нерон тоже… – тут он чиркнул себя пальцем по горлу, – кто унаследует все? На латыни есть выражение cui bono? – кому выгодно? Понимаете? Все совершенно ясно.
В средоточии этого заговора – мое дитя. Мой сын двух с половиной лет от роду, который почти не знал меня, то и дело забывал, как меня зовут; сын, которому я не мог дарить подарки, не мог играть с ним в Саду или за пределами Сада, мой сын – наследник чужого богатства, пропуск в будущее для его матери. Мой сын, в чьем маленьком личике я так отчетливо различал свои собственные черты – я удивлялся, что никто не замечал столь явного сходства, на самом деле все говорили, что он вылитый отец – отец, который вовсе не был его отцом, торжество предполагаемого над реальным. Люди видят то, что ожидают увидеть.