Когда‑то французы послали нам статую, что стоит в гавани, рассуждала Рийя, а теперь прислали нам вот это.
Идентичность сделалась кличем неофашизма, и музею пришлось многое менять, а знаменосцем перемены стала Рийя. Мы обленились, говорила она. Восемь лет мы уговаривали себя, мол, прогрессивная, толерантная, взрослая Америка, воплощением которой был президент, и есть то, чем стала Америка, и теперь она всегда будет такой. И эта Америка тоже никуда не делась, но никуда не делась и темная сторона, и тьма вырвалась из вольера и пожрала нас. Тайная идентичность Америки – не супергерой. Оказывается, это вовсе – суперзлодей. Мы попали во вселенную Бизарро[91], и нам придется иметь дело с Бизарро-Америкой, постичь ее природу и понять, как же вновь ее уничтожить. Нужно узнать, как вынудить мистера Миксиспитлика[92] произнести свое имя задом наперед, чтобы он вновь растворился в пятом измерении, а мир вернулся к нормальности. Нам пора всмотреться в самих себя и понять, как же мы сделались такими омерзительно слабыми и апатичными и как нам перевооружиться и вернуться в бой. Кто мы теперь? Хрен знает.
Ладно, ладно, говорил я себе, теряя терпение от ее болтовни (однако не подавая виду). Рад за тебя. Хорошо, что ты снова встала на ноги и снова пустилась бегом и что ты делаешь это, вот это все, давай! А мне хотелось одного: заткнуть уши пальцами и петь: “Ля-ля-ля”. Хотелось только, чтобы исчезли новостные телепередачи, чтобы рухнул и не восстановился интернет, чтобы мои друзья оставались моими друзьями, а еще – вкусные ужины и слушать хорошую музыку, и пусть любовь восторжествует надо всем и каким‑то чудом Сучитра вернется ко мне.
А потом однажды ночью в одинокой и печальной постели я припомнил то, что сказал Нерон Голден после гибели моих родителей: приобрети мудрость. Научись быть мужчиной.
На следующее утро я отправился в студию, где – пар из ушей – трудилась Сучитра. При виде меня она окаменела. Я очень занята, сказала она. Я подожду, сказал я. Я буду работать допоздна, сказала она. Можно мне подождать? – спросил я. Она обдумала мою просьбу. Можешь, если хочешь, ответила она. Тогда я подожду, повторил я. Она повернулась спиной и в следующие пять часов и сорок три минуты ни разу не оглянулась на меня. Я стоял в углу, тихо, безмолвно, стараясь не мешать. Когда она закончила и нажала на кнопку “завершить работу”, было уже без четверти одиннадцать. Она развернула компьютерное кресло – лицом ко мне.
– Ты очень терпеливо ждал, – сказала она почти по‑доброму. – Что‑то важное?
– Я люблю тебя, – сказал я и увидел, как поднимаются ее защитные барьеры.
Сучитра ничего не отвечала. Компьютер пискнул, выскочило диалоговое окно: одна из программ отказывалась закрываться. Сучитра устало и раздраженно вздохнула, вышла из программ и снова нажала кнопку “завершить работу”. На этот раз все получилось.
Порой в крайних обстоятельствах люди получают – откуда именно, определяется индивидуальной системой представлений, то ли изнутри, то ли от некой высшей силы – дары языков, правильные слова в правильный момент, ту речь, что откроет раненое, отчужденное сердце и исцелит его. Так произошло в тот поздний час посреди потемневших мониторов. И не только язык, но и обнаженность, стоявшая за словами. А за этой наготой – музыка. Первые сорвавшиеся с моих губ слова не принадлежали мне, и все же они сработали – только потому, что я, никогда не попадавший в ноты, попытался запеть, сначала неуклюже, а потом сквозь слезы, которые текли по моему лицу, и я их не скрывал: “Птица на проводе”[93], пел я и словами песни присягал в том, что я, изменник, буду верен, и обещал исправить все, что натворил. Прежде чем прозвучала последняя строка, Сучитра засмеялась – сначала надо мной, а потом мы смеялись вместе, плакали и смеялись, и все было хорошо, все будет впредь хорошо, провозглашали два наших надтреснутых голоса пьяниц из полуночного хора, мы постараемся на свой лад быть свободными.
Потом, когда мы вместе лежали в постели, я добавил к магии песни кое‑какие практические соображения. Прошло уже больше года с тех пор, как Америка покорилась Джокеру, а мы все еще пребывали в шоке и проходили последовательно стадии горя, но теперь нам следовало соединиться и противопоставить чудовищной угрозе любовь и красоту, солидарность и дружбу. Человечность – единственный ответ мультяшкам. Любовь – вот и весь мой план на тот момент. Я надеялся, что со временем появятся и другие планы, но пока нам оставалось лишь крепко сжимать друг друга в объятиях и делиться силой – тело к телу, уста к устам, дух к духу, я и ты. Только держаться за руки и постепенно избывать страх перед тьмой.
– Замолчи, – сказала она и притянула меня к себе.
Дни рождения – воскресенье и среда, сказал я. Информация из Мьянмы: такое сочетание грозит нам злыми чарами.
– Я тебе другой секрет расскажу, – сказала она. – Бирманским проклятиям въезд в Штаты запрещен. Существует целый список стран, чьи проклятия сюда не впускают – по большей части страны ислама, разумеется, но и Мьянма тоже.
– Значит, пока мы в Штатах, мы в безопасности?
– А когда поедем в отпуск за границу, тогда что‑нибудь придумаем, – сказала она.
35
Огонь облизывает края моего рассказа, подбираясь все ближе, и хочет вырваться на волю. Золотой дом в те последние дни превратился в осажденную крепость. Осаждающие войска оставались невидимыми, но все в доме ощущали их присутствие, незримых ангелов – или бесов – надвигающегося рока. И служащие, один за другим, начали увольняться.
Здесь сюжет вторит, вероятно, величайшему из шедевров великого Бунюэля. Первое название этого фильма, “Потерпевшие бедствие с улицы Провидения”, не было безусловно религиозным – “провидение” ведь бывает и не божественное, это всего лишь метафора, как и его коллеги карма, кисмет и рок, – так что персонажи, меченные судьбой, могут быть всего лишь неудачниками, проигравшими в лотерее жизни, однако на экраны этот фильм вышел под названием “Ангел-истребитель”, то есть к тому времени режиссер однозначно прояснил, что имеет в виду. Когда я впервые посмотрел этот фильм в центре Ай-Эф-Си, я, вероятно, по молодости не вполне его понял. В роскошном особняке устраивают пышный прием, и пока прием длится, вся прислуга под разными предлогами оставляет свои места и обязанности и покидает дом. Лишь гости и дворецкий остаются, чтобы дождаться того, что с ними должно случиться. Я воспринял это просто как сюрреалистическую социальную комедию. Это было еще до того, как я узнал, что некоторые люди способны предугадать надвигающуюся катастрофу, подобно тому, как животные предчувствуют землетрясение: их иррациональное с виду поведение объясняется инстинктом.
В доме Голденов никакого приема не устраивали, и прислуга разбежалась не в один миг, уж настолько рабски жизнь искусству не подражает. Но постепенно, из недели в неделю, тревога и недоумение хозяйки дома нарастали: все уходили. Первым исчез мастер на все руки Гонзало, попросту однажды в понедельник не вышел на работу, и с тех пор его никто не видел. В большом доме всегда что‑то нуждается в починке: то унитаз забьется, то лампы в люстре перегорят, дверь или окно требуется подогнать. На исчезновение Гонзало Василиса отреагировала досадливым раздражением и некоторыми замечаниями насчет ненадежности мексиканцев, которые не очень‑то пришлись по душе тем, кто жил в цокольном этаже. Дворецкий-мажордом Макнэлли взял на себя большую часть обязанностей Гонзало, и он знал, кого позвать на помощь, когда сам не справлялся, так что хозяева дома не слишком пострадали от этого первого дезертирства. Но следующие увольнения нарушили привычный ход жизни. Василиса всегда была груба с горничными, доводила их до слез свирепыми придирками к их вполне добросовестному труду, и в ее царствие среди персонала, отвечавшего за уборку дома, отмечалась значительная текучесть кадров, так что никто не удивился, когда очередная юная ирландка из Бостона заявила, что никакого повышения платы ей не надо, она просто хочет уйти. Потом проблемы начались в кухне: повар Гуччи уволил своего подручного Джилберто после эпидемии мелких краж. Когда уж и хорошие кухонные ножи стали пропадать, Гуччи обличил юного аргентинца, а тот наотрез отрицал свою виновность – и бросился прочь. “Это не ты ушел, – крикнул ему вслед Гуччи, – это я тебя уволил”. Макнэлли попытался и эту прореху закрыть, обратившись в агентства по временному найму, он также просил своих коллег из других известных домов одалживать ему помощников, если найдется свободная пара рук, и в такой манере хозяйство кое‑как продолжало ковылять. Но крысы все бежали и бежали с корабля.
Отчасти я – хоть и против воли – восхищался тем, как быстро и эффективно Василиса устранила последствия разоблачения, то есть моего монолога, прозвучавшего в ее гостиной. Нерон Голден подвергся публичному унижению, а он ведь не тот человек, чтобы кротко снести подобное. Однако Василиса ухитрилась не только сохранить свой брак, но и добиться, чтобы Нерон и впредь признавал маленького Веспу сыном и наследником. Какая‑то фантастическая изобретательность, говорил я себе. Какие‑то хитрости, благодаря которым она заслужила место в пантеоне самых ловких женщин. Она умела удержать своего мужчину. Не мне гадать о том, что происходило или не происходило между ними в спальне. Подобных сальностей я буду избегать, сколь ни соблазнительно воображать Василису за делом. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, но если про секс ничего не известно, что еще остается сказать? Да и, по правде говоря, я не уверен, в самом ли деле основа ее позднего могущества – постель. Более правдоподобным кажется, что она воспользовалась умственным угасанием Нерона. Старик все хуже себя чувствовал, все больше забывал, его разум петлял узкой струйкой, лишь изредка прорывалось прежнее грозное течение. Василиса нянчила его самолично, прогнав и дневных, и ночных сиделок, которые прежде были наняты ей в помощь. Итак, еще одна часть прислуги покинула дом, и Василиса без малейшей жалобы взяла на себя заботу о Нероне. Теперь она и только она подавала ему лекарства. Сумятица и Суматоха тоже почти не допускались пред лицо своего хозяина вплоть до того дня, когда Василиса вкрадчиво и свирепо заявила им: “Мне хорошо знакомы все его дела, и я вполне способна стать его личной помощницей, так что спасибо за верную службу и обсудим компенсацию за увольнение”. В огромном доме воцарилась пустота и перекатывалось эхо. Василиса разыграла все козыри до последнего.