Итак, я видел темное пламя. Черное пламя ада, облизывавшее со всех сторон священное убежище моего детства, единственное место, где я всегда чувствовал себя в безопасности, где всегда было все хорошо, никаких угроз – мой заколдованный Сад, и я усвоил заключительный урок, тот самый, что отделяет нас от детской невинности. Нет безопасного места, монстр всегда у ворот, и отчасти монстр всегда внутри нас, мы сами – те чудища, которых мы боялись, и какая бы красота ни окружала нас, как бы ни были мы удачливы в жизни, деньгах, в талантах и любви, в конце пути пылает пламя, и оно пожрет нас всех.
В фильме “Ангел-истребитель” гости на пиру в Мексике оказались заперты неведомой силой в зале огромного особняка Эдмундо Нобиле. Сюрреализм допускал поэтическую уклончивость и странность. Реальная жизнь Сада намного прозаичнее. Нерон, Василиса, “бабушка” и мой сын были заперты в Золотом доме самой банальной, убийственной и привычной, смертоносно реальной силой огня.
Если б жизнь была фильмом, я бы узнал о пожаре, примчался бы туда мигом, словно супергерой, оттолкнул пытающиеся остановить меня руки, бросился бы в огонь и возвратился бы среди падающих по обе стороны горящих балок с невредимым сыном на руках. Если бы жизнь была фильмом, он бы уткнулся мне в плечо и прошептал: “Папа, я знал, что ты придешь за мной”. Если бы жизнь была фильмом, этот фильм завершился бы широким планом Виллидж, в центре экрана дымился бы дом Голденов, а я бы шествовал прочь с ребенком на руках под знаменитую песню – наверное, под титры пустили бы “Красивого мальчика” Джона Леннона.
Но было не так. К тому времени, как Сучитра и я добрались до улицы Макдугал, все уже было кончено. Майкла Макнэлли уже увезли в больницу Маунт-Синай, а потом его допросят детективы и полностью снимут с него ответственность за пожар. Другие взрослые обитатели дома погибли прежде, чем пожарные успели приставить лестницы и добраться до них. Нерон и бабушка быстро задохнулись в дыму, лишились сознания и так и не очнулись.
Один миг оперной страсти: прекрасная миссис Голден, Василиса, показалась в окне верхнего этажа, держа на руках почти четырехлетнего сына. Она прокричала: “Боже, молю, спаси мое дитя” – и прежде, чем кто‑либо успел до нее добраться, она выбросила ребенка в окно, прочь от огня. Один из пожарных, Мариано “Мо” Васкес, тридцати девяти лет, кэтчер любительской бейсбольной команды Стейтен-Айленда, ринулся вперед и успел подхватить измазанного сажей мальчишку, “словно мяч”, как выразился он потом перед камерами. Он вдул воздух в легкие мальчика, и тот раздышался. “Несколько раз кашлянул, а потом завопил, заплакал. Это было прекрасно, друг. Просто чудо, настоящее чудо, а теперь я слышу, завтра мальчику исполняется четыре года, так что у него точняк имеется ангел-хранитель, присматривает за ним. Дивно это и прекрасно, и я воздаю хвалу всемогущему Господу, который привел меня в нужное время в нужное место”.
Василиса же рухнула обратно в комнату, спиной вперед, и все ее надежды, все амбиции, все стратегии рухнули вместе с ней, никто не заслуживает такого конца, кем бы он ни был в жизни, и через несколько минут после того, как она упала и скрылась из виду, огонь с ревом вырвался в открытое окно, и ее уже нельзя было спасти. Потом, конечно, огонь погасили, обгоревшие тела вынесли и т. д., не стоит об этом говорить. Здание придется снести и на его месте построить что‑то новое. Соседние дома от пожара не пострадали.
Так закончилась история Дома Голденов. Они воображали себя римлянами, но это была всего лишь фантазия. Их римские игры, давшие им римские имена, – игры и только. Они воображали себя королем и принцами, но не были на самом деле цезарями. Цезарь на самом деле вырос в Америке, его царство близилось, берегись, цезарь, думал я, люди превозносят тебя и несут твой трон по экстатически ликующим улицам, а потом они обратятся против тебя, и раздерут твои одежды, и толкнут тебя на твой же меч. Приветствуем тебя, цезарь! Остерегись ид марта. Привет тебе! Остерегись SPQR, senatus populusque Romanus, сената и римского народа. Привет тебе, цезарь! Помни Нерона, последнего в своем роду, как он бежал под конец на виллу Фаона за городом и распорядился вырыть ему могилу, Нерона, столь трусливого, что он не решился сам пронзить себя мечом и в последний момент приказал это сделать своему личному секретарю, Эпафродиту. Эпафродит, убийца цезаря. Да, некогда в мире были цезари, а теперь в Америке воссела на престол их новая реинкарнация. Но Нерон Голден не был настоящим властителем, и умер он не как свергнутый цезарь. Всего лишь пожар, всего лишь случайное, бессмысленное возгорание. Как бишь его дружки по криминальному миру прозвали его – там, в Бомбее? Прачка, да? Дхоби. Вот тебе грязное белье, дхоби. Отмой его. Не король на троне – всего лишь прачка.
Прачка.
Грязное белье на крыльце. Мешок, полный индийской одежды.
Я начал лихорадочно прочесывать СМИ в поисках фотографий с места пожара, выложенные записи на айфон, все подряд, что мог отыскать, профессиональные съемки или ролики, сделанные зеваками. Толпа любопытствующих у ограждения. Лица сквозь дымку и воду. Ничего. Снова ничего. А потом – кое‑что. Двое мужчин южноазиатской внешности следят, как разгорается огонь, один из них – карлик. Ног второго не видно, однако я догадывался: стопы у него необычайно велики.
Время проходит. Крупные фигуры съеживаются, маленькие толстеют. Одни к старости убывают, у других влияние только растет. Они простирают руки и дотягиваются до тех мест и тех людей, кого раньше не могли достичь. Здесь есть компании, посредничающие в интересах других компаний, организующие поездки, осуществляющие планы. Шуты становятся королями, древние короны лежат в канаве. Времена меняются. Так устроен мир.
Новости в тот день дули в одну дуду: свихнувшийся домохозяин обвиняется в убийстве второй степени. Трагедия. Чудо, что выжил ребенок. Дело закрыто.
И еще один сюжет, не представляющий интереса для американских СМИ, я случайно наткнулся на него в компьютере. В дальней стране умер некогда внушавший страх дон мафии. Замзама Аланкар, бывший крестный отец могущественной индийской “семьи” “Компании-З”, предстал перед последним судом. Неподтвержденная информация.
36
Туман спускается на реку, через гавань плывет китайская джонка с коричневыми парусами, солнце висит низко, по воде, словно брошенный камень, проносятся пятна серебряного и солнечного света. За столом со стеклянной столешницей в стеклянном углу – где сходятся два окна – сидим мы со стеклянными слезами в глазах и не знаем, куда смотреть и как что‑то увидеть. Под нами несется сквозь белизну женщина с рыжими волосами и тиарой на голове, словно королева, убегающая от похитителей, спасающая свою жизнь. Сучитра и я сидели напротив друг друга, от кофейных чашек поднимался пар и дым от ее сигареты – три тонкие шаткие колонны.
Вообразите куб воздуха, с ребром примерно в тридцать сантиметров, он движется по обширным открытым пространствам мира. Это или что‑то в этом роде я однажды услышал от канадского кинорежиссера Дэвида Кроненберга. Куб – вот что видит камера, а суть в том, как движется куб. Вот что значит снимать фильм – двигать куб по миру и смотреть, что он захватит, в чем выявит красоту, в чем выявит смысл. В этом заключается искусство кино.
Вот мы сидим друг напротив друга, вы видите нас обоих в профиль, на широком экране, краски размыты. Видите, как камера вдвигается между нами, точно посередине, затем вращается на оси, описывая полный круг, медленно, многократно, так что наши лица скользят одно за другим и снова одно за другим, а между нашими лицами течет река и медленно поднимается туман и свет занимающегося дня. В руке Сучитры – лист бумаги. Это – центральный объект. В нем смысл всей сцены.
Сцена, которая не вошла в окончательную версию фильма: я в полицейском участке, расспрашиваю, что сталось с маленьким Веспой, с кем он, куда его отвезли, кто за ним смотрит. Бреду безутешно по Четвертой улице, поддаю мыском ноги камешки, руки глубоко упихал в карманы, голову повесил. И наконец, я в конторе адвоката в мидтауне, он зачитывает и передает мне документ, и я киваю, я поставлю вас в известность, и на том точка. Слишком на виду. Важна другая сцена – там, где нас двое и лист бумаги в первом свете дня.
– Я не думал, что он это сделает, – говорю я. – Да если бы и сделал, она бы оспорила, сказала бы, что он выжил из ума.
– Мать.
– Да, мать, его жена. Но теперь у него нет других близких родственников. Есть только эта бумага. Если что‑то случится с нами обоими, назначаю опекуном мальчика мистера Рене Унтерлиндена.
– Ты понимаешь, о чем ты просишь? – говорит она.
– Да.
– Сначала она убедила его принять ребенка от другого мужчины как собственного. Теперь ты хочешь, чтобы я приняла этого же самого ребенка, сына другой женщины, как своего. И ты знаешь, что дети в мою программу не входили.
Внизу под нами промелькнула бегунша, рыжеволосая, в тиаре. Остановилась руки в боки, переводя дыхание, склонила голову набок, словно тоже дожидаясь ответа. Хотя, разумеется, она не видела Сучитру и меня и ничего о нас не знала. Мы стояли на двадцать первом этаже.
– Ты не могла бы подумать об этом? – говорю я, и камера уходит от моего лица.
Сучитра закрывает глаза, камера останавливается, ждет, затем приближается к ней. Сучитра открывает глаза – и весь экран заполняют ее глаза, больше ничего нет.
– Думаю, мы справимся, – говорит она.
Резкая смена кадров.
Другая пара глаз заполняет экран. Очень медленно камера отъезжает, чтобы мы увидели: это глаза маленького Веспы. Он смотрит в камеру без эмоций, без выражения. За кадром раздается голос юриста.
Наследственная масса изучается юристами обеих стран, и обнаружено множество нарушений.
Тем не менее наследство чрезвычайно велико, другие претенденты отсутствуют, а мальчику всего четыре года.
И вот мы втроем – маленький Веспа, Сучитра и я, в комнате без особых примет – где‑то в Бруклине, в доме приемной семьи, куда ребенка поместили на время. Камера входит в центр нашего треугольника и начинает очень медленно вращаться вокруг своей оси, так что наши лица проплывают одно за другим. Все они лишены выражения. Камера вращается быстрее, еще быстрее. Наши лица начинают сливаться. И вот уже камера кружится так стремительно, что лица исчезают, остается только пятно, инверсионный след, призрак движения. Люди – мужчина, женщина, ребенок – не так важны. Есть только вращающаяся воронка жизни.