— А вы как ушли? — спросил актера Алмазов.
— Сказал, что на концерт нужно. Совсем, мол, забыл про концерт. Шапку в охапку — и рысью!.. Я, ей-богу, не хотел к нему ехать. Темноватый он человек. Но ведь липучий, черт, и настойчивый!.. Не хочешь, а едешь. Хорошо, что вы его в упор своим вопросом резанули! Я, уходя, палку забыл. Вернулся с полдороги — жалко стало. Зашел на участок. Они меня не видят. Я стал за дерево, слушаю. Юрий Петрович сидит совсем уже «еле можаху», а его «четвертинка» стоит над ним и, как полагается, пилит: «Говорила тебе, старому идиоту, позови только своих — Наума Сергеевича и Жоржика. Не слушался — вот и получай!» А он мычит в ответ: «Дура, мне общество нужно, а не жоржики. Зови хоть сторожа, пусть лопает!» А она: «Звала, не идет!» Комедия!.. Я не стал палку брать, так ушел, на цыпочках.
Граев разлил вино по бокалам, поднял свой.
— Вот и давайте выпьем за наше общество! — сказал он серьезно. — За то, чтобы не проникали к нам такие, как этот Балкин, мой и, надеюсь, наш общий — бывший знакомый! Ксаночка, ты согласна со мной?
Ксана вспыхнула, потупилась, подняла свой бокал и чокнулась с мужем.
Рисунок Е. Щеглова
СО СВОИМ БАГАЖОМ
Рисунок Е. Щеглова
ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ!
М. ЛоктюховИВАН КУЗЬМИЧ ЗАНЕМОГ…
День начался.
В просторный кабинет Ивана Кузьмича вошел начальник планового отдела и, осторожно коснувшись кончиками пальцев края стола, печальным голосом доложил, что план полугодия выполнен всего-навсего на семьдесят три процента.
Иван Кузьмич, человек богатырского телосложения, как-то странно посмотрел ему в правое ухо, схватился руками за сердце и безмолвно поник в мягком кресле.
В этот день в приемной Ивана Кузьмича было тихо. Курьеры и машинистки ходили на цыпочках.
Каждому, кто переступал порог приемной, секретарша, как гусыня, шипела навстречу:
— Тише, ради бога! Занемог Иван Кузьмич… — и таинственно прикладывала палец к губам.
Иван Кузьмич уехал с работы раньше обычного. Он вышел из кабинета озабоченный и усталый. От всей его фигуры веяло подавленностью и скорбью.
На другой день на службу позвонила жена Ивана Кузьмича и сообщила, что у него повысилось кровяное давление.
— Подумайте только! — с ужасом говорила секретарша. — У Ивана Кузьмича повысилось давление!
— А кто ему нагнал? — спрашивали сотрудники.
— Нагнали! У нас кому хочешь нагонят! — говорила рыжеволосая секретарша и закатывала вверх белесые глаза с накрашенными ресницами.
Через месяц, выдержав предписанный врачами постельный режим, Иван Кузьмич уехал в санаторий. Чтобы успокоить свои, как он говорил, расшатавшиеся нервы, Иван Кузьмич целыми днями удил рыбу. Забравшись в тенистый уголок на берегу речушки, он усаживался на корягу, спускал ноги в живительную прохладу воды, насаживал червячка на крючок удочки и, поплевав на него, бросал в воду. Потом подолгу смотрел, как по речной глади медленно расходятся водяные круги.
Вечерами, прогуливаясь по тенистым аллеям парка и вдыхая вечернюю свежесть, Иван Кузьмич набирался сил. Раз в неделю звонил своему заместителю и как бы невзначай спрашивал:
— Ну, а как там с планом?
И когда узнал, что дела наконец улучшились и план будет выполнен, зашел к главному врачу санатория и заявил, что он не может и не хочет оставаться здесь, когда там решается судьба государственного плана.
Иван Кузьмич прервал отпуск и неожиданно вернулся на службу.
Сотрудники с тревогой спрашивали:
— А как здоровье Ивана Кузьмича?
— Слава богу, поправляется, — важно говорила секретарша и, круто повернувшись, исчезала в кабинете.
Между тем Иван Кузьмич не торопясь приступил к делу. Он долго и обстоятельно беседовал со своим заместителем.
— Я здесь один совсем замотался, — рассказывал заместитель. — Совещания, заседания, напряженное положение с планом. Вертелся как белка в колесе.
— Ну, ничего, ничего, — говорил Иван Кузьмич. — Труд строителей никогда не был легким.
Было чудесное время года — лето. Золотая пора для строителей. Дела шли день ото дня лучше. Иван Кузьмич был доволен. В газете появилось сообщение, что возглавляемые им организации успешно выполняют план. Он посещал стройки, дружески беседовал с рабочими, но никогда не подымался выше второго этажа. Когда его приглашали на третий или четвертый этаж, делал скорбное лицо, прикладывал ладонь к сердцу и тихо говорил:
— Не могу, братцы. Сердце.
Зато заседания и совещания Иван Кузьмич посещал охотно. При удобном случае говорил об успехах своего коллектива, но делал это всегда осторожно, скромно, потупив голову. Если его спрашивали, как коллектив добился хороших результатов, тихо и поучительно произносил:
— Трудиться надо, товарищи, трудиться!
Но вот наступила осень. Дожди, слякоть, холода мешали строителям, и подведомственные Ивану Кузьмичу тресты резко сдали темпы.
Иван Кузьмич нервничал, кричал на совещаниях, а когда почувствовал, что план будет сорван, снова занемог. Произошло это почти так же, как и в первый раз. Утром к нему зашел начальник планового отдела и сообщил, что план девяти месяцев выполнен на восемьдесят два процента, что социалистические обязательства находятся под угрозой срыва. Иван Кузьмич промычал что-то непонятное, злобно посмотрел на начальника планового отдела и сжал ладонями голову.
На этот раз его положили в больницу.
— Черт ее знает, — говорил он доктору, — колет что-то в затылке.
— Странная болезнь у нашего начальника, — шутили сотрудники. — План — вниз, давление — вверх.
Две недели лежал Иван Кузьмич в палате и, глядя на больных, с тревогой думал, что когда-нибудь и он тоже заболеет и, чего доброго, помрет.
Из больницы Ивана Кузьмича отправили в санаторий.
Он ходил по аллеям парка сгорбленный, печальный и подолгу смотрел на скованную стужей землю. К Ивану Кузьмичу приезжали сотрудники и спрашивали с тревогой:
— Как здоровье, Иван Кузьмич?
— Плохо! Очень плохо! — тихо, как и полагается больному человеку, отвечал он.
На службе стали поговаривать:
— Плох наш Иван Кузьмич. Чего доброго, помрет!
И действительно, вид у него был больной, ходил он, медленно передвигая ноги. Казалось, толкни человека — упадет и не встанет.
Проявляя заботу о здоровье Ивана Кузьмича, к нему в санаторий приехал вышестоящий начальник.
— Ну, как дела? — спросил он бодро, чтобы поднять настроение у Ивана Кузьмича.
— Плохо! Очень плохо! — ответил Иван Кузьмич. — На такой работе при моем здоровье меня хватит на полгода. Хорошо бы подобрать что-нибудь полегче, поспокойнее.
— Это можно, — обнадеживающе говорил гость…
Между тем Иван Кузьмич нет-нет да и позвонит заместителю.
— Ну, как там наши дела? Как с планом? Но вести оставались неутешительными…
И вдруг случилось неожиданное.
— Помогли нам, Иван Кузьмич, — слегка заикаясь от волнения, кричал в телефонную трубку заместитель. — Крепко помогли. Да и сами мы прилично поработали, так что, думаю, годовой план обеспечим. Может быть, даже досрочно.
За несколько дней до конца года, прервав лечение, Иван Кузьмич вернулся на службу. Вошел в кабинет, сел за стол, нажал кнопку звонка и внушительно сказал замершей в дверях секретарше:
— Позовите начальника планового отдела с материалами о досрочном выполнении годовой программы. Надо немедленно послать рапорт начальству.
Но… обеспокоенное состоянием его здоровья, чуткое начальство уже приняло решение о переводе Ивана Кузьмича на другую, менее ответственную и более спокойную работу.
На этот раз Иван Кузьмич занемог всерьез.
Н. ЛомсковНЕЧИСТАЯ СИЛА
Вы спрашиваете: есть ли нечистая сила на свете? Заявляю вам авторитетно: есть. Должен вам сказать по секрету, современная нечистая сила стала похлеще прежней. Раньше, помню, если нечистый дух и проказил, то обычно по мелочам. Глядишь, бывало, сани как сани, вдруг оглобли поднялись, заржали и… фьють, нет твоих саней. Утром же, когда проснешься, пойдешь допивать горилку к куму, глядишь: а сани-то на месте. Во! Знать, с понятием сила-то была. А сейчас что? Все эти представители таинственной нечисти только и думают, как бы урвать побольше. Не много, правда, ихнего брата осталось среди нас, но есть, и приносят они сплошной вред и опиум. Не верите? Так вот послушайте, какой со мной однажды случай произошел.
Заболел у меня что ни на есть коренной зуб. И уж так заболел, что я света вольного невзвидел. И чем я только не лечился: и компрессами, и куревом, и водкой. Бывало, так налечишься, что сам ничего не чувствую и не помню, а он ноет и сверлит, сверлит и ноет.
И решил я его тогда выдернуть. Выбрал наикрепчайший шпагат, привязал им больной зуб к дверной ручке и что есть силы толкнул ногою дверь. Словно кувалдой, меня в скулу ударило. Когда очнулся, гляжу: дверная ручка на шпагате болтается, а зуб на месте. Меня даже в дрожь бросило. Ну, что я с ним, треклятым, делать буду, если против него четыре гвоздя не устояли.
— Ты бы, Миколай, — сказала мне моя старуха, — к Лукиничне сходил. Бают, она мастер зубы заговаривать.
— Отстань ты со своей Лукиничной, — простонал я, — тут в больницу идти надо.
— И не вздумай. Да ты что?! Ручку вон погнул и то не вырвал. Неужели думаешь, наша докторша вырвет?
«И правда, — решил я. — Не вырвать этой худенькой девчушке мой коренник. Знать, к бабке на поклон идти придется».
— Вижу, мил человек, зубы у тебя болят, — проскрипела Лукинична при встрече.
А чего тут видеть, если тебе портрет наизнанку вывернуло.
— Могу помочь твоему горю, — продолжала старуха, а сама при этом на себя таинственный вид так и напускает, так и напускает. — Только тебе как заговорить: просто или с прокладкой?
— А какая разница? — спросил я. — Лишь бы зуб не болел.
— А разница, м