Вася прикрыл микрофон рукой и откашлялся.
— Дорогие товарищи, что я могу сказать о себе? Заточка резцов — для меня самое любимое дело… (Тут он почему-то подумал о Тамаре).
— Одну минуточку, Василий Николаевич, что-то очень громко получается. У вас, видно, сильный резонанс в комнате. Попробуйте приблизить трубку ко рту и говорить немного тише… Начали!
— Дорогие товарищи, о себе я могу сказать так: заточка резцов для меня самое любимое дело…
В трубке смущенно закашляли.
— Товарищ Трубников, вы уж нас извините, но со звуком опять что-то неладно… Необходимо создать фоническую среду. У вас есть в комнате шкаф?
— При чем тут шкаф? — удивился Вася.
— Понимаете, какая штука, попробуйте войти с телефоном в шкаф…
— Как в шкаф?
— А просто так, как в кабину… Мы иногда так делаем, если резонанс слишком сильный.
— Но тут короткий шнур и до шкафа не достанет.
— Тогда не сочтите за труд передвинуть шкаф поближе… Вы уж не сердитесь на нас…
— Да ладно, чего там… Я его сейчас…
Шифоньер оказался на редкость малоподвижным, но Васино честолюбие могло сдвинуть с места и гору. Через минуту он доложил звукооператору:
— Шкаф у телефона.
— Начали!
Вася растолкал пиджаки и пальто и плотно прикрыл за собой дверцу.
— Дорогие товарищи, скажу несколько слов о себе. У каждого должно быть свое любимое дело. Я лично очень люблю Тамару…
В трубке немедленно раздался щелчок, а у Васи на лбу выступил холодный пот.
— Ой, извините, — смущенно сказал он. — Тут в шкафу такая духота, что я все перепутал.
— Ничего, Василий Николаевич, это не страшно. Все равно мы бы вас вынуждены были перебить. Со звуком снова что-то не выходит. Тембр какой-то дубовый получается. Вы не обратили внимания, ваш шкаф не из дуба?
— Из дуба… — упавшим: голосом признался Вася.
— Ну тогда ничего не выйдет. С этими дубовыми шкафами вечно ерунда выходит: искажают голоса да полной неузнаваемости. Нам это насчитывается как брак. Так что придется действительно ваше выступление отложить.
Но откладывать Васе ни за что не хотелось. Он уже видел восторженные лица радиослушателей и готов был ради этого на любые муки.
— Да вы не смущайтесь, хлопцы, — доверительно сказал он звукооператору. — Может, еще что-нибудь попробуем… Тут возле меня стоит такой круглый столик. Кажется, из ясеня… Ясень — это ничего?
— Ничего, неплохо.
— Ну, вот… А на столике такая бархатная скатерть до пола. Так, может… из-под него?
— Это неплохая мысль, — ответила трубка, — давайте попробуем. Начали!
— Дорогие товарищи, трудно говорить о себе, но ведь у каждого должно быть свое любимое дело…
— Ну, вот теперь все в порядке, — сказала трубка. — И тембр ничего, и качество звука приличное. Продолжайте, мы мешать не будем.
Под столом было темно и жарко, как в тропическую ночь. Не хватало только звезд. Но звезда Васи Трубникова была прочно зажата в его кулаке. Он с большой охотой рассказывал радиослушателям о своем раннем детстве, вспоминал, как однажды во втором классе получил пятерку по арифметике и с тех пор заинтересовался техникой, благодарил за это своего школьного учителя, потом уточнил, какого числа и в котором часу ему в голову пришла эта самая идея насчет резца, помянул добрым словом веснушчатого представителя горкома комсомола, который помогает ему творчески расти, распространяя его опыт, сказал, что больше всего на свете он любит свой токарный станок, и вообще старался быть на уровне. Семь минут, отведенные ему для выступления, давно истекли, но его не перебивали. Видно, текст нравился.
Когда Вася, закончив свой рассказ, попрощался с радиослушателями и на четвереньках вылез из-под стола, внутри у него похолодело. Ему захотелось немедленно залезть обратно. В комнате было полно гостей.
Кто-то сказал:
— Передача о нашем уважаемом товарище Задавакине была организована из соседней квартиры. Вел передачу наш общий друг Пашка.
Вася почувствовал, как эфирная слава, вильнув хвостом, скользнула у него между пальцами. Стало обидно. Захотелось даже послать гостей ко всем чертям. Но момент был явно неподходящий. Большая стрелка часов спешила обняться с маленькой у цифры двенадцать. А его уже поздравляла с Новым годом Тамара.
Вася улыбнулся и сказал:
— Разыграли, черти…
А потом расхохотался, как он умел хохотать еще до того, как на него легло бремя славы, и добавил:
— Так мне и надо.
Под Новый год нередко бывают чудесные превращения. В такую ночь это никого не удивляет…
Вит. ПашинИЗОБРЕТАТЕЛЬ
В дверь комнаты кто-то осторожно постучал.
— К вам можно?
Вошел Владик, сын моей соседки по квартире, великовозрастный детина, с довольно развязными манерами, лениво цедивший слова в разговоре и никогда ничему не удивлявшийся, — все для него было старо, избито, неоригинально. Он некогда окончил среднюю школу и вот уже года три безуспешно пытался «пробить себе дорогу» в какой-нибудь вуз. В десятимесячные перерывы между вступительными экзаменами Владик целыми днями гонял во дворе с ватагой школьников футбольный или хоккейный (в зависимости от сезона) мяч, а вечером, натянув серый мешковатый пиджак, отправлялся в вояж по танцевальным площадкам города.
Два раза в месяц, отсчитывая определенную толику из своей получки в пользу сына, мать снисходительно говорила:
— В его возрасте тяга к удовольствиям закономерна…
Владик посещал меня очень редко. Говорить нам было не о чем; поздороваемся, бывало, в коридоре, и точка. Я его считал лоботрясом и лентяем высшей марки, он называл меня за глаза «рехнувшимся во учениях». Короче говоря, мы не совсем равнодушно, относились друг к другу, поэтому я был весьма удивлен, увидев его на пороге своей комнаты да еще с газетой в руках.
— Не читали? — начал Владик.
— Что?
— Вот, извольте взглянуть. Новость. Объявляется конкурс на лучшую детскую игру.
Владик лениво ткнул пальцем в измятый листок и прибавил:
— Обратите внимание на сумму первой премии.
— Да, сумма немаленькая, — пробормотал я, читая объявление.
— Заманчиво, черт возьми, Пет Федыч. Игра стоит свеч, а? Не желаете в компанию со мной… совместно подумать?
— Нет уж, уволь. У меня и без этого дел хватает.
— Как знаете, а то я ищу партнера.
— Ты бы поискал кого помоложе, вот моего сынишку.
Владик презрительно усмехнулся.
— Вашему Кольке четырнадцать лет, у него еще школьное мышление, а детская игра — не детского ума дело… Гуд бай.
Мать Владика часто просила меня:
— Хоть бы вы, Петр Федорович, повлияли на моего сына. Ведь очень умный, смышленый мальчик, а вот есть в нем что-то такое… понимаете… мешающее проявиться его таланту.
Я обещал и несколько раз пытался поговорить с молодым человеком, как мужчина с мужчиной, урезонить, пристыдить его. Но слова мои всегда наталкивались на непонятное равнодушие Владика, и это меня страшно злило. В такие минуты я готов был наговорить ему массу грубостей, но он с подчеркнутой вежливостью останавливал меня:
— С удовольствием бы послушал вас. Дальше, но… простите — тороплюсь на вечер.
И исчезал. Я негодовал на свой мягкий характер: вот сейчас, кажется, так бы и дал ему хорошего подзатыльника, а завтра встретит он меня в коридоре, скажет: «Здравствуйте, Пет Федыч», и я, глупо улыбнувшись, отвечу: «Добрый день, Владик». Владик! Вот дурная, привычка. Парню двадцать лет, он ростом выше меня, под носом щетинка чахлых усов, а я все еще по старинке называю его ласкательным именем.
Дня через два Владик снова заглянул ко мне.
— Ну, как, не придумали?
— О чем ты?
— Будто не помните? Насчет игры.
— Ты все о пустяках!
— Зря, куш порядочный! Скажу больше, у меня кое-что наклевывается, так что если хотите…
— Извини, дорогой, мне некогда, видишь — я занят делом.
Владик искоса взглянул на стопку лежавших передо мной книг и, скривив брезгливую примасу, взялся за ручку двери.
— Напрасно вы считаете меня лентяем и недоучкой. Судьба! Она, как говорится, играет человеком. Но скоро все изменится… в вашем сознании, конечно.
— Очень буду рад.
После этого разговора прошло больше недели. Однажды в воскресенье, когда я возился на кухне с подтекавшей батареей, мать Владика вышла из своей комнаты и шепотом попросила меня стучать потише.
— Владик занимается, бедный, с головой ушел в работу. Уж неделю на танцы не ходит. Сидит дома, чертит какие-то таблички, что-то вырезает из журналов, клеит. Похудел даже!
Заинтересованный, я решил зайти к нему. Может быть, и впрямь парень нашел свое призвание! Ведь всякий труд хорош, если он полезен. Владик сидел за письменным столом и что-то писал.
— Ну, как дела, изобретатель? — крикнул я с порога.
— Спасибо, идут, — недовольным тоном ответил он. — Поздненько пришли, Пет Федыч, теперь я вас в компанию не возьму.
— Да я не за этим…
— Вы ведь, кажется, называли мое занятие пустяком? — не без иронии спросил он. — Ну, так вот, читайте.
Владик протянул мне несколько листов, исписанных корявым почерком. Я прочитал заголовок: «Выполним план на 210 %».
— Почему же именно на 210?
— Читайте, читайте, там все сказано.
Под заголовком более мелкими буквами было написано: «Универсальная детская игра».
На первом листе — условия игры. Читаю:
«Игра предназначена для детей школьного возраста, умеющих складывать цифры до 250—300. Развивает в детях любовь к перевыполнению плана и страсть к производственным успехам. Перед игрой таблички тщательно смешать!»
— Я объясню вам игру на словах, а пока ознакомьтесь вот с этим.
Владик вынул из стола изрядную пачку картонных табличек величиной с почтовые открытки и передал мне. На первой по бокам было нарисовано восемь каких-то шестеренок, а в центре — цифра 80 %; на следующей — шесть гаек с цифрой 60 %; дальше, вырезанный из «Огонька», — снимок улыбающегося паренька в спецовке с числом 20 на груди, еще дальше — старый усатый рабочий и 40 %. Потом снова замелькали гайки, шестеренки, болты, электрические лампочки, работницы в платочках и без платков с цифрами «30». Я смотрел и ничего не понимал.