— Что, спикуль, опять до железки подался? Гроши зашибать, меня позорить?
Еремей Захарыч знал, что спикуль — это значит спекулянт, и поэтому сердился. Постное, морщинистое лицо его покрывалось пятнами, он тряс головой и кричал фальцетом:
— А ты, дура безмозглая! Что ты за баба, не понимаю! Вон другие идут к поезду, торгуют чем ни есть…
— А я не пойму, что ты за мужик. Семечками бегает к поезду торговать… Тьфу, пятно кладешь на нас!
— Много ты разбираешься! Пусти с дороги! — И, выставив вперед кошелку, Еремей Захарыч грозно шел прямо на супругу. Та нехотя отступала в сторону.
Шагая из станицы на станцию, Еремей Захарыч обычно рассуждал о глупости жены. Вот дожила до сорока лет, а понятия никакого. Дура безмозглая! Чего ж тут зазорного — подторговать на станции? Все, глядишь, в дом прибыток: двадцатка за вечер — она на улице не валяется. А колхоз колхозом. Верно, трудодень неплохой, так ведь подработать никогда не вредно. А рынок, хоть он какой малый, не подведет, не-ет, не подведет!..
В пристанционном скверике Еремей Захарыч водружал свою кошелку на скамейку и ждал прихода поезда. Пассажиры налетали на базарчик, шумливые и веселые. Кто хватал жареную курицу, кто яйца, кто сметану. Подбегали и к Еремею Захарычу. Он важно отвечал: «Рупь два», — то есть рубль за два стакана, и отмеривал граненым стаканом с необыкновенно толстым дном. Пассажиры неодобрительно переглядывалась, но семечки брали.
На этот раз все получилось по-иному. Едва состав остановился, как к Еремею Захарычу подошел пассажир — пьяненький, без ремня, в тапочках на босу ногу, косоглазый — и запустил руку в кошелку. Он высыпал себе в карман жменю семечек, и тут Еремей Захарыч узнал его:
— Неужто Федька Кривой? Здоров!
— Привет, Еремей, привет! — сказал тот и высыпал в свой карман вторую жменю.
Когда-то Федька жил в станице, работал в колхозе конюхом, но был лодырем и пьяницей. Лет пять назад удрал из колхоза, а вот теперь, гляди, объявился.
— Ты что, к нам приехал? — спросил Еремей Захарыч, разглядывая Федьку.
— Никак нет, я проездом. Все торговыми операциями занимаюсь. Деньги делаю…
Обтрепанные брюки и рваные тапочки как-то не вязались с этими словами, но голос Федьки звучал бодро и уверенно:
— Ох, дела заворачиваю!.. А ты все с семечками? Все мелочишься? Плюнь ты на них да займись настоящим делом. Вот возьми, к примеру, помидоры. Их тут, на Кубани-то, завались, а в Сибири — фьють! Раскусил? Сам года три назад возил туда ящиками, знаю. Деньги сделал…
— Сколько? — почему-то шепотом спросил Еремей Захарыч.
— Большие тыщи, — сказал Федька Кривой и насыпал себе третью жменю.
Поезд давно ушел, а Еремей. Захарыч все стоял задумавшись. Да, заманчивая штука, это тебе не на рупь два. Сразу можно взять… как он сказал-то?.. Большие тыщи!
Дома Еремей Захарыч рассказал о разговоре с Федькой Кривым жене. Акулина Ивановна всплеснула полными руками:
— Тю, скаженный! Уж не собрался ли ты ехать с помидорами в ту Сибирь?
— Об этом подумать надо. Помадоры — штука стоящая, — Еремей Захарыч так и произнес, ласково и вкусно: «помадоры».
Ночью он спал беспокойно, ворочался, бормотал:
— Помадоры… Большие тыщи…
Мысль о том, чтобы съездить в Сибирь, свозить туда помидоры, крепко засела в голове Еремея Захарыча. Целыми днями он прикидывал, как это сподручнее сделать. Во-первых, выработать минимум трудодней, чтоб не придирались. Во-вторых, взять бумажку в сельсовете, что помидоры выращены на своей усадьбе. Понятно, помидоры надо везти недозрелые — в дороге дойдут. Ящики легкие для того подготовить. Ну, железнодорожников придется подмазать…
Акулина Ивановна знала о приготовлениях мужа, бурно ругалась с ним, а потом вдруг стихла. Накануне отъезда Еремея Захарыча она подошла к нему с большим рогожным мешком:
— Ну, собрался в бега? Давай, давай! Это даже к лучшему — будешь позориться не в станице, не на глазах, а на стороне. Смотри только в тюрьму не угоди. Жалко будет тебя, дурака… А вот это на, возьми, — и она протянула мешок.
— Для чего?
— Для больших тысяч!
Хлопнув дверью, Акулина Ивановна вышла. Ну и безмозглая баба! Никакого понятия! Да за такую поездку можно сколотить целый капиталец. И — на сберкнижку!..
Утром приехала машина, сговоренная в соседней станице. Быстро погрузили ящики. Еремей Захарыч залез в кабину, поглядел на крыльцо. Жена не вышла. Сердится, не одобряет. Ну и пес с ней! По-другому она запоет, когда он, Еремей Захарыч, вернется домой. Тогда и про рогожный мешок можно будет вспомнить!
…Долог и труден путь от Кубани до Сибири. Ну и натерпелся Еремей Захарыч в дороге! Сколько раз перегружали ящики, сколько раз «подмазывал»! А сколько раз заходилось сердце, когда мимо проходил милиционер. Ну, страхи…
Зато теперь все позади. Вот он, один из областных сибирских городов, в который Еремей Захарыч так стремился. Многоэтажные здания, тонущие в тополевой зелени, трубы заводов, трамваи, троллейбусы. И жара, такая жара, как будто это на Кубани. Асфальт на перроне был податлив, как желе.
На вокзале Еремей Захарыч подрядил грузовое такси. Шофер, разбитной малый в соломенной шляпе, понимающе стрельнул глазами на ящики:
— Яблоки, дядя, привез?
— Почти, — кратко ответил Еремей Захарыч.
Погрузились и покатили прямо на базар. Еремею Захарычу страшно хотелось заговорить с шофером о помидорах, о рыночных ценах, но он промолчал из предосторожности. Да и за всю дорогу от самой Кубани он никому не проговорился, с чем и куда едет. Зря болтать не надо…
Машина въехала на рынок, остановилась. Еремей Захарыч, потный, усталый, разминая затекшие ноги, вылез из кабины. И первое, что он увидел, — это помидорные горы. Красные, крупные помидоры грудами лежали на деревянных столах, вытянувшихся чуть ли не на целый квартал.
Пораженный Еремей Захарыч замер на месте: «Опоздал! Другие обскакали!» Потом он, с трудом переставляя ставшие непослушными ноги, подошел к крайнему столу и спросил у бородатого старика в белом фартуке:
— Откуда помидоры?
— Из колхоза «Красный огородник», — бодро отрапортовал старик в фартуке. — Знаменитая продукция, гражданин!
— Я не про то, не про колхоз. Привезли откуда? С Дона? С Кубани?
— Ах, вы вот про что, гражданин… Нет, свои, сибирские. Теперь уже не завозим с юга, хватит. Теперь у нас не только кедровые орехи да картошка. И овощ пошел, а как же! Скоро яблоки свои будут — свободно покупай. Вот так-то, гражданин… Помидоры будете брать?
— А почем они? — сипло спросил Еремей Захарыч.
Говорливый старик назвал цену за килограмм, ненамного выше той, что была на Кубани. Еремей Захарыч рассеянно глядел на белый фартук старика, а его мозг в это время лихорадочно подсчитывал килограммы и рубли. И получалось, что после продажи помидоров денег наберется как раз на обратный билет.
Еремей Захарыч смотрел на высившиеся в кузове машины ящики, вспоминал о рогожном мешке, который ему преподнесла перед отъездом Акулина Ивановна, и лицо у него скучнело с каждой секундой.
Г. СоколовМАСТЕРА РАПОРТАЖА
В разгар уборки пшеницы председателя колхоза «Рассвет» Сергея Ивановича Непейпиво вызвали в райком партии. В кабинете секретаря райкома Прохора Семеновича Накачаева он увидел председателя райисполкома Кибалова.
— Садись, — кивнул секретарь лысеющей головой. Когда Непейпиво сел, секретарь сказал: — Разговор будет серьезный, товарищ председатель. Дело идет о чести района.
Непейпиво беспокойно заерзал на стуле. Начало разговора предвещало расходы. Не впервые после рассуждения о чести района ему приходилось по возвращении в колхоз уговаривать колхозников выделять из артельной кассы сумму то на благоустройство районного центра, то на строительство какого-нибудь объекта районного масштаба, то на проведение смотра чего-нибудь.
Накачаев взял в руку карандаш и, направляя его острие на грудь председателя, спросил:
— За сколько дней думаешь выполнить план госпоставок зерна?
«Ах вот о чем речь», — сообразил председатель и облегченно вздохнул. Уборка и вывоз зерна проходят нормально, и ему не приходится краснеть.
— За десять-двенадцать дней зерно будет на элеваторе, — сказал он уверенно. — Все идет по графику.
— Что?! — вскипел вдруг Накачаев, и карандаш в его руке закачался. — Да ты зарежешь нас всех! Кто надоумил вас составить такой нелепый график?
— Исходя из реальных возможностей, Прохор Семенович. Мы же самые дальние, до элеватора более двадцати километров, а автомашин у нас всего шесть.
— Так вот, дорогой председатель, — карандаш в руках Накачаева стал описывать круги. — График ваш мы отменяем. Дело чести района — досрочно выполнить план хлебопоставок. Мы должны первыми в области рапортовать. Ради этого мобилизуем все силы.
— Быстрее невозможно, — пожимая плечами, сказал Непейпиво. — Возможности ограниченные.
Накачаев нахмурился, и карандаш вдруг застучал по столу.
— Плохой ты коммунист, Непейпиво! Всегда тебя приходится наталкивать!
— Да какая разница, — вырвалось у председателя. — За десять дней или на несколько дней раньше мы свезем зерно на элеватор? Там же суматоха несусветная, не успевают все зерно принимать. Не горит же над нами и под нами! К чему такая спешка, нервозность?
Накачаев повернулся к председателю райисполкома, и карандаш замер в воздухе, словно недоумевая.
— Слышишь? Вот они — антигосударственные тенденции придержать зерно! Что с таким делать? Ставить на бюро? Отнимать партбилет?
Председатель райисполкома с укоризной покачал взлохмаченной головой.
— Своевольничать начинают председатели. Воли много дали… Сами планируют…
И на его широком лице с серыми острыми глазами появилась кривая усмешка.
Несколько мгновений Накачаев молчал, затем, опять направив острие карандаша на грудь председателя колхоза, с басовитыми нотками заговорил:
— Так вот, товарищ Непейпиво, мы поможем тебе. Подбросим автоколонну из сорока машин. Мощно?! То-то! Обеспечь бесперебойную погрузку зерна. Взыщем, если случится простой. На бюро голову открутим! Все ясно?