тело его засмоленное, — через каких-то три года восставший народ выкинул из гробницы. А ведь старался, сколько людей уничтожил, сколько сил человеческих потратил на свою пирамиду. А кому и зачем она нужна? Разве только как пример, что люди могут многое сделать. Они, конечно, все могут. Да силу их надо расходовать со смыслом. Сперва хорошее жилье для них построить, а потом уж упираться лбом в небо. Вот тебе и Хеопс…
Сахр засмеялся, и Руслан впервые уловил в его смехе столько яду.
— Или возьми, — продолжал Сахр, — удивительную судьбу шаха Ездегерда Третьего. Могучий персидский властитель, разбитый «покорными богу», покинутый всеми, никому не нужный, скитался в одиночестве в окрестностях Мерва, где мы с тобою побывали, пока какой-то бродяга его не зарезал, прельстившись роскошной царской одеждой. Уж лучше б он честно и терпеливо, как все, возделывал землю, плоды выращивал, — и оставил после себя хоть несколько цветущих деревьев. Может, и пришла ему в голову эта добрая мысль перед смертью, да поздновато…
(У моста через канал, за которым с грозным беззвучным ревом вздымались гигантские стены Хазараспа, города Тысячи коней, путники влились в толпу из трехсот восставших крестьян. К Хурзаду!)
— Смотри, тут люди разной веры, — заметил Сахр. — Больше всех, конечно, маздеистов. Но есть и евреи, — судите по пейсам. Радуйся, Аарон! И христиане, — судите по крестам: несториане, якобиты. (Руслан вспомнил Карасевых «настырных» и «яко битых».)
— А «рьяные»?
— Ариане? Их здесь нет. Они где-то в Европе. Ни разу я не видал, чтоб люди так дружно, с таким единодушием и рвением шли на молебен. Потому что бог все у них брал — и ничего не давал взамен, кроме обещаний. Но теперь у них — новый бог. За тысячелетия законники придумали огромное множество разных богов. На все случаи жизни свои боги, божки, духи-покровители. Чихнут — подходящего бога поминают. Даже у воров был свой Гермес. Не было только бога Свободы. Нигде, никогда, ни у одного народа, ни у одного племени. Каково? Свобода — первый враг всякому вероучению, ибо суть любого учения направлена как раз на ее подавление.
Чей — то визг. Путники встревоженно обернулись. Фамарь, о которой все забыли, корчилась в ближних кустах под ражим молодцом.
Слава богу, он не успел ничего ей сделать. Руслан рывком поднял распаленного дурака за шиворот, Аарон пнул в пах. Удалец с воплем упал, подогнул колени к животу.
Сахр дернул Фамарь за ухо.
— Иди рядом с ним! — кивнул он на Руслана. — На шаг не отставай.
Раздумья Руслана после беседы с лекарем:
«Чего больше между людьми — того, что разделяет их, или того, что сближает? Что их разделяет? Язык. Повадки. Вера. Но ведь все это преодолимо!
Многие языки сходны, а непонятные можно быстро выучить. Повадки и даже вера меняются на глазах.
Что сближает людей?
То, что все они — люди. Люди, одинаковые в главном. Люди, и это важнее всего.
Почему же они живут в дикой вражде?
Ведь в дружбе им всем было бы легче. Его, Руслана, например, спасла и спасает только чья-то дружба.
Есть огромная несуразность в устройстве человеческой жизни. И состоит она, как убедился Руслан, в том, что одни — до отрыжки сытые, а другие — до икоты голодные.
Отсюда все беды на земле, вражда как внутри племен, так и между народами».
И он всей душой откликнулся на слова Хурзада, когда тот, встретив их, сказал, явно довольный:
— А, Сахр. Я знал, что рано или поздно ты придешь ко мне. Сейчас место каждого честного человека — здесь, среди них. — Он показал тяжелой рукой на огромное шумное скопище повстанцев.
Длиннющий, сутулый до того, что казался чуть ли не горбатым, с каменно-строгим лицом, в немыслимо заношенном кафтане, Хурзад повернулся к стене, под которой стоял на коленях какой-то человек в богатой одежде, со связанными за спиной руками.
Приглядевшись к этому румяному упитанному человечку, Руслан еле удержался, чтоб не дать ему пинка.
Обнаженная лысая голова. Безобразно вздернутый нос. Верхняя губа глубоко втянута под толстую нижнюю, выступающую далеко вперед. А подбородка, считай, вовсе нет. Было в лице, у него нечто крысиное, гнусное.
Бывает, попадется человек с таким паскудным выражением на лице, что не успел он рта раскрыть, слова сказать, ничего плохого тебе еще не сделал, а уже хочется крепко съездить его по морде. Просто так. От омерзения.
— Как же мне поступить с тобою, Сабри? — Хурзад в задумчивости провел пальцем сверху вниз по точеному хищному носу. — Это мой главный подрядчик, — разъяснил он Сахру. — Человек он дельный, расторопный: и зодчих умелых сразу найдет, и лепщиков, и резчиков по дереву, и ваятелей. И все остальное, нужное. Но вороват, сукин сын! Приказал я ему пристроить к выступу южной башни, самой уязвимой, ниже верхних бойниц наружную стрелковую галерею из жженого кирпича. И что же? Он, подлец, соорудил из палок и глины какую-то — видишь? — зыбкую голубятню, — один удар камнемета, и все рухнет. А кирпич тайком отвез в свою усадьбу, снял с работы людей — и пристроил к старому дому новый. А, Сабри? Или тесно тебе было в старом доме? Я видел его — добротный, просторный, На три таких семейства, как у тебя, места хватило бы вдоволь. Или я плохо плачу тебе за службу? У них беру последние монеты, — он кивнул на столпившихся вокруг крестьян, — тебе отдаю полными горстями. Задумался ты хоть раз, где мы живем, в какое время живем, что в эти дни затеваем? — Хурзад безнадежно махнул рукой. — Если к хорошему делу примажется — негодяй, самое святое дело становится преступлением. Казнокрады несчастные! Когда перестанете грабить державу? Весь белый свет разорили. Ладно бы, если ты был дураком, но ведь умный, ученый!
— Прости, государь, — гадостно всхлипнул Сабри. — По глупости… Я и есть дурак, совершенный дурак.
— Дурак?! — взревел Хурзад. — Почему же ты сразу не предупредил нас об этом? Почему обманывал, прикидываясь умным?
— Бес попутал. Прости, государь. Жадность… Ненасытность…
— А, жадность, — кивнул Хурзад удовлетворенно. — Ну, я тебя сейчас насыщу.
Он что — то шепнул есаулу. Живо принесли из кузницы жаровню с пылающим углем, щипцы, бронзовый тигель. Хурзад покопался в сумке на поясе, вынул плоский слиток золота. Глаза у Сабри загорелись: может, Хурзад сменит гнев на милость, наградит, чтоб поощрить его честность?
Хурзад бросил слиток в раскаленный тигель. Через некоторое время золото, точно кусок желтого масла, подтаяло, осело, размякло — и растеклось сверкающей лужицей.
— Сейчас я тебя насыщу, — проворчал Хурзад зловеще. Он железной рукою стиснул снизу казнокраду челюсть — и Сабри, охнув, широко раскрыл рот. Хурзад взял щипцами тигель — и точным движением влил ему в рот расплавленное огненное золото.
— Все видели? — Хурзад отпихнул ногою судорожно бьющееся тело Сабри. — Не забывайте…
«Н — да, — подумал остолбенелый Руслан. — С этаким — не балуй. Никому спуску не даст».
— Ты еще не разучился ячменную водку пить? — обратился к Сахру грозный вождь. — Пойдем. Захвати всех своих.
— Беда мне с ними, — вздохнул он уже в шатре. — Вздорный народ. Расскажи Сахру, Бувайх, что случилось вчера, — кивнул Хурзад молодому человеку с тонким лицом, тонкими усами и тонкими руками.
— Э, тошно вспоминать. Нелепая история.
— Расскажи, расскажи! — загорелся Сахр. — Я любитель нелепых историй.
— Она, может быть, не столь уж нелепа, скорей, поучительна. Я работал с утра в новой башне. Внутри. Краски растер, развел на клею, делаю роспись по сырой штукатурке. Изображаю подвиги древнего витязя Рустама. (Руслан: «Должно быть, об этом витязе пела тогда Иаиль».) В башне прохладно, тихо, уютно. Вдруг вломился какой-то верзила, потный, усталый и злой, орет:
«Ишь, где укрылся! Хорошо ему тут. Ты бы пошел глину месить, таскать ее, бить». Я говорю:
«Зачем шумишь? Не надо». Люди на крик сбежались. Он — свое: «Отчего это мне не шуметь? Ты прохлаждаешься здесь, а я снаружи под солнцем жарюсь. Чем я хуже тебя?»
Я — ему:
«Я делаю, что умею. И ты делай, что умеешь».
Он вопит:
«Всякий олух, если только он не слепой, может кистью по стенке водить».
Кое- кто ему поддакивает:
«Верно, верно! Много ли мудрости в этой легкой мазне? Ты бы глину ворочал, узнал бы, что значит труд».
Тот горлопан, Гарпаг, хохочет. Этак нагло, знаешь, злорадно. С тупым превосходством. Доволен. Допек, мол, неженку. Я обозлился.
«Изволь, — говорю. — Вот тебе краски, вот тебе кисть. Работай. А я пойду глину бить».
Показал ему наброски углем на стене, растолковал, какую краску где положить.
— И неужто пошел глину бить? — улыбнулся Сахр недоверчиво.
— Пошел! А что? Экая невидаль. Я — самоучка. Прежде чем стать живописцем, тоже когда-то, еще мальчишкой, глину месил, таскал кирпичи. Любой человек в конце концов может научиться глину месить, если, конечно, он не безногий. Трудно, конечно, пришлось поначалу. Давно отвык. Ну, ничего, приноровился, освоился — и разошелся, не удержишь. Трудился весь день не хуже других. Видишь, мозоли на ладонях.
— А как этот, Гарпаг?
— Смехота! Сам весь обляпался краской — и росписи испоганил, запачкал. И меня же ругает, а? Избили глупца его же приятели: чтоб не сбивал с толку людей, не отлынивал от работы и другим не мешал. Бог с ним. Вот штукатурка подсохла — это похуже. Стены пришлось опять затирать, роспись заново делать. Ладно. Я не жалею, что так получилось. Я его понимаю, конечно: мало радости — глину месить, таскать ее, бить. Но всякий, кому легко смотреть со стороны, как трудится мастер-искусник, пусть попробует сам справиться с его работой.
— Всяк осел тащи свою поклажу, — жестко заключил Хурзад. — Ты, Бувайх, заменишь Сабри, мир его праху. А Манучехр… — Он угрюмо взглянул на Шауша. — Манучехр, Манучехр… Надоело мне слышать о нем. Вот что, други! Войско у нас теперь достаточно сильное. Есть оружие. И есть боевой задор. Левобережных «дехкан» мы всех растрясли. Не пора ли правый берег проведать?