– Действительно. Что-то магическое в этой истории есть, – без всякой шутливости заметил Павел Иванович. – А вы знаете, что некогда эта дача принадлежала известному советскому композитору Модесту Щеголеву? Вы наверняка слышали его песни, например, «Ленинград – любимый город…», «Пушки молчат», «Береза белая склонилась…» – напел по несколько нот из каждой песни Павел Иванович.
– Да, слышал. Но фамилия у продавцов дачи была какая-то другая. Трегубовы вроде бы?
– Модест Щеголев умер еще в пятидесятых, так что дача перешла по наследству к его детям, сын, насколько я знаю, в Москве проживает, а дочь вышла замуж, сменила фамилию. Кстати говоря, ее муж тоже музыкант. Но у них своя дача, и после смерти Ларисы Валентиновны, это вдова композитора, надобность в этом доме отпала. Вот и продали. А Лариса Валентиновна была очень привязана к дому. Интересная была женщина. Когда умер Модест Петрович, она еще совсем молоденькой была, за ней тогда многие ухаживали. И она даже еще раз замуж выходила, но вот судьба, снова овдовела. Да… Но, давайте продолжим.
Максим устроился сторожем в дачном кооперативе, дни его были насыщенными, интересными, полными музыки и планов. Павел Иванович несколько раз брал его с собой в город на концерты, познакомил с несколькими влиятельными людьми, всем представлял как своего ученика, очень одаренного, подающего надежды, после чего брал собеседника под локоток и уводил в сторонку пошептаться, а Максим потел и краснел, ловя на себе любопытные, изучающие взгляды окружающих. О чем шептался со своими знакомыми Павел Иванович, Максим не имел понятия, но очень надеялся, что за него хлопочут, а не представляют законченным идиотом, возомнившим себя великим композитором.
Со Светланой они больше не встречались. Или она перестала приезжать на дачу, или избегала случайных встреч. Максим тоже старался не забредать на ее улицу, он по-прежнему чувствовал себя неловко.
Зато часто ходил гулять на озеро. Сейчас, в октябре, когда дачный поселок совсем опустел, а золотисто-алая листва с берез, осин и кленов почти совсем облетела, оголив графически четкие контуры их скелетов, беззащитных и хрупких на фоне пушистых густо-зеленых сосновых крон, безмятежная гладь озера стала еще прекраснее, а нарушаемая лишь редким вскриком птицы или всплеском воды тишина возвышала душу, рождая в ней череду удивительно чистых, вдохновенных, захватывающих душу образов.
Максим часами просиживал на торчащих из песка, как паучьи лапы корнях сосен, слушая, впитывая, любуясь, а потом приходил домой и играл, играл, играл до ломоты в пальцах.
Он жил почти полным отшельником, иногда приезжала мама, привозила кастрюльки с едой, плакала, рассказывала о чужих успехах. Максим всегда злился.
Поначалу в выходные к нему приезжали друзья, целыми компаниями, с полными рюкзаками закуски, с вином, магнитофоном, балагурили, жарили шашлыки, пели, смеялись. Максима их визиты тяготили, постепенно они это почувствовали, и набеги прекратились. Да и странный поступок Максима вызвал много толков среди его знакомых, некоторые, кажется, даже решили, что он сбрендил. Единственным человеком, который продолжал его навещать и чьи визиты были ему приятны, оставалась Оля.
С Олей Федоровой они дружили еще со школы, жили в одном дворе. Недавно Ольга развелась с мужем, и теперь одна растила сына Сашку. В последние годы они редко виделись, а встретились случайно пару месяцев назад в городе, разговорились и почувствовали, что по-прежнему интересны друг другу. С тех пор Оля с Сашкой стали частыми гостями на даче.
Они никогда не сообщали заранее о своем приезде, просто появлялись у него в субботу днем. Иногда он ходил встречать их на станцию, в последнее время стал замечать, что скучает, когда они долго не приезжают. В прошлые выходные Оля с Сашкой так и не появились. А потому в пятницу Максим прибрался в доме, хорошенько протопил печку в папиной комнате, там всегда ночевали Оля с Сашей. В комнате стоял удобный широкий диван, а еще ее окна смотрели на сосновый бор за поселком. А утром в субботу отправился на станцию встречать гостей.
Максим уже пропустил три электрички, а Оля с Сашей так и не появились. Наверное, Сашка заболел, и стоит им позвонить. А может, смотаться в город на денек? Может, им помощь нужна?
– Максим, как здорово, что ты позвонил! – обрадовалась его звонку Оля. – Неудобно получилось, вроде бы обещали навестить тебя в субботу, а сами не приехали, и не сообщить никак, почему не приехали, не извиниться.
– У вас все в порядке? Никто не заболел? Я сейчас в городе, если нужна какая-то помощь, не стесняйся, – взволнованно проговорил Максим.
– Нет, нет. Все в порядке, – успокоила его Оля. – Ну уж коли ты сейчас в городе, может, зайдешь к нам завтра? Сашка по тебе очень соскучился, все время спрашивал. Он у меня ветрянкой болел почти две недели и все время спрашивал, когда мы к тебе на дачу поедем, только на этих условиях соглашался зеленкой мазаться.
От этих слов у Максима потеплело на душе – по нему скучали, о нем думали.
Глава 13
Декабрь 1982 года. Ленинград
Максим пробирался к крыльцу по занесенной снегом дорожке. За три дня дом порядком замело, и теперь он с трудом открыл дверь веранды. В доме было студено и неуютно. Не надо было ему уезжать так надолго, да и инструмент теперь наверняка расстроился, ругал себя Максим, закладывая в печку поленья. Затопив обе печки и плиту, Максим отправился к Павлу Ивановичу за порцией нравоучений и упреков, вполне заслуженных, а еще за горячим чаем с сушками.
– Это, знаете ли, дорогой мой, не дело, – сердито выговаривал ему старик, сидя напротив за столом и глядя, как непутевый ученик, обжигаясь и торопясь, прихлебывает горячий чай из большой, украшенной крупными розовыми цветами кружки. – Да. Это вам не физика. Сегодня занимаюсь, завтра передумал. Тут системность нужна. Ежедневная работа, упражнения. А вы что же? Встретили хорошенькую девушку, и музыка побоку? А у вас, дорогой мой, талант. В вашем возрасте начинать поздновато, но с вашими данными, при определенном усердии… А вы что делаете? Стыдно! Да!
Максиму действительно было стыдно. Уговорил старика позаниматься. Тот согласился. Причем бесплатно, исключительно из альтруизма, а он? Максим усиленно краснел, то ли от чая, то ли от стыда. А потом, допив чай, долго извинялся, винился и отправился домой совершенно раскаявшимся.
Печи уже давно прогорели, но в доме все равно было зябко. Максим, закрыв печные задвижки, отправился в обход по дому, может, форточка где-то не прикрыта или ветром вырвало? И с удивлением обнаружил в маминой комнате едва прикрытую оконную раму. Максим хорошо помнил, что мама в своей комнате окно плотно закрывала и даже заклеила к зиме, потому что боялась сквозняков. А теперь окно было открыто, на полу под ним намело небольшой сугроб, а под окном Максим обнаружил уже заметенные снегом провалы чьих-то следов. Ну вот. Не хватало еще, чтобы какие-то хулиганы дом обнесли, с досадой подумал Максим и поспешил к себе в кабинет.
Он лукавил. По-настоящему его беспокоила не возможная пропажа ложек, вилок, маминого любимого чайника или даже книг, а камертон. Как он мог быть так беспечен? Как мог оставить его на даче? Легкомысленный безумец!
Вбежав в комнату, он сразу же бросился к книжным полкам, торопливо шаря рукой за книгами, и, холодея, понял, что футляра на полке нет. Максим принялся скидывать с полки книги, все больше волнуясь. И тут его словно током ударило, он выронил книги, которые держал в руках, и бросился к кровати.
Камертон был под подушкой. Господи, какое счастье, что в то утро он так торопился, что даже не вспомнил о нем, не стал убирать толком кровать! Максим присел на край своего дивана, прислушиваясь к громкому стуку сердца и нежно гладя рукой камертон. Он законченный идиот. Безответственный, безвольный, легкомысленный обалдуй.
Сейчас, сидя на даче с драгоценным камертоном в руках, глядя на заснеженный сад за окном, слыша тихие, неуловимые звуки музыки, витающие под крышей старого дома, Максим вдруг осознал, сколь суетной и бесцельной была его прежняя жизнь. До музыки, до камертона.
Новый год Максим встречал на даче с Олей и Сашкой. Сашка получил в подарок огромную пожарную машину производства ГДР с выдвигающимися лесенками, разматывающимся шлангом и открывающимися дверцами. Увидев ее, мальчик от счастья и восторга минуты три ничего сказать не мог. А Максим с Олей сидели в обнимку на диване и, глядя на довольного Сашку, молча радовались своему нежданному тихому счастью.
Дни Максима снова наполнились смыслом, занятиями, творческим непокоем. Павел Иванович уже хлопотал в музыкальном училище, чтобы талантливому молодому человеку разрешили экстерном сдать экзамены, чтобы он сразу же мог поступить в консерваторию. А музыка захватила Максима, наполнив до краев. Она лилась из его сердца легко и свободно, и Павел Иванович, слушая его сочинения, все чаще с тяжелыми вздохами приговаривал, что завидует его дарованию, что никогда не мог так легко и ярко творить. То мрачнея, то радуясь за своего ученика.
А потом случилось несчастье.
Это было в конце января. В субботу вечером они собирались пойти прогуляться на озеро, но Оля уснула, и они с Сашкой не захотели ее будить, а тихонько оделись и ушли, оставив на кухне записку, чтобы она не волновалась. Было еще не поздно, и, уходя они не стали включать в доме свет. И когда вернулись, света тоже не было, и дверь была не плотно прикрыта, а в комнате на полу лежала Оля, бледная, с закрытыми глазами, а изо рта у нее стекала тоненькая струйка крови.
Милиция сказала, что в дом залезли хулиганы, наверное, деньги искали или ценности, а тут Оля проснулась, вышла из своей комнаты и спугнула их. Они ударили ее по голове подвернувшимся под руку бюстом композитора Глинки и сбежали. Четких следов в доме найти не смогли, вместо них остались только грязные лужи, а на дворе слабый снежок, который пошел вечером, к приезду милиции превратился в настоящий снегопад.