А с другой стороны, начитавшись писем Ларисы Щеголевой, еще и не то вообразишь. Она вот вообще своих детей подозревала в убийстве мужа. И, в общем-то, ее можно понять после такого потрясения. Она вот, например, сперва никого не подозревала. Всех любила. Всем верила. А что потом выплыло? Что один ее муж отравил другого.
Нет, нет, это все равно не повод так к людям относиться. И, несмотря на все трагедии Щеголевых, Максим не имел права так оскорбить Павла Ивановича. Надо встать и немедленно пойти просить прощения. Но дойти Максим смог только до порога комнаты, слабость была ужасающая. А днем приехала вызванная Павлом Ивановичем мама, и уж после этого ни о каком выходе из дома в ближайшие три дня речи не было.
Она то ругала старика за то, что сразу ее не вызвал. То отчитывала Максима, что не проверил, хлопнула ли у консервов крышка. Чистила кладовку, проверяя все банки с заготовками. Кормила его бульонами с гренками и кашами на воде. Охала. Ахала. Чистила и намывала дом и категорически настаивала на возвращении Максима домой.
– Ну как можно здесь жить? Ни нормального питания, ни условий. Ну хочешь, мы тебе пианино в городе купим, занимайся. Зачем сидеть в этой глуши, ни одного живого человека рядом. Стакан воды подать некому.
Максим отмалчивался. Сил спорить с мамой пока не было. А вот когда он окреп и стал твердо держаться на ногах, то первым делом отправился к старому композитору просить прощения.
Павел Иванович долго не открывал, но Максим был настойчив, он звал, кричал, стучал в окна, пока Павел Иванович не смилостивился и не вышел на крыльцо.
– Ну, знаете ли, это совершеннейшее безобразие, вы что же, решили мне окна выбить? – усиленно хмурясь и не глядя на Максима, сурово и холодно осведомился Павел Иванович.
– Павел Иванович, я дурак. Неблагодарный остолоп, заигравшийся в детектива. Вы мне жизнь спасли, нянчились со мной, учили меня. Продвигали, помогали, и все это бескорыстно, от чистого сердца, а я просто обнаглевший неблагодарный сопляк, – не стеснялся в выражениях Максим. За четыре дня лежания на койке у него было достаточно времени все обдумать и составить речь, достойную его безобразного поведения. – Я не удивлюсь и не обижусь, если вы вообще мне больше руки не подадите и знать меня не пожелаете. Я это вполне заслужил. Я просто хочу, чтобы вы знали, как сильно я раскаиваюсь. И если бы не мама, я бы к вам еще три дня назад приполз, да она не выпускала. Простите меня.
Максим был так искренен и так убедителен в своем самобичевании, что сердце композитора дрогнуло.
– Ладно уж, заходите, – приоткрыл пошире дверь Павел Иванович. – В комнату ступайте, всю прихожую выстудили.
В комнате, за круглым старым столом, покрытым коричневой с узорами толстой скатертью с кистями, они долго молчали, не глядя друг на друга, пока не заговорил старый композитор.
– Я, знаете ли, очень много думал о вашем рассказе, – проговорил он, постукивая пальцами по столешнице. – Все это, конечно, ужасно. Такая трагедия. Особенно для Ларисы Валентиновны, что же тут удивляться, что бедняжка так изменилась, хорошо хоть, рассудком не тронулась. Но вот что я подумал… Гм-гм, – неловко прокашлялся Павел Иванович. – Ведь если здраво рассудить, то охотник за камертоном и отравитель Гудковского, скорее всего, одно и то же лицо. И, уж как мне кажется, это точно не могут быть Щеголевы-младшие. И Лиза, и Илья могли беспрепятственно забрать камертон у матери, какой смысл его красть, они его законные владельцы. Ну да. А если предположить, что они не охотились за камертоном, но отравили отчима, то становится непонятной нынешняя охота за камертоном. Логичнее предположить, что эти события связаны.
– Совершенно с вами согласен, – поспешил поддакнуть Максим, на что Павел Иванович только крякнул неопределенно.
– Так вот. Опять-таки, думаю, что этот человек должен был каким-то образом узнать, что камертон попал к вам. Значит, он должен быть где-то рядом.
– Точно, – не удержался Максим. На этот раз его замечание было принято более благосклонно.
– Значит, этот человек должен был знать Гудковского, причем хорошо, и теперь быть в курсе ваших дел. Проще говоря, кому вы говорили о камертоне, кроме меня?
Вот она, загвоздка. Максим никому о нем не говорил, но камертон – не та вещь, которую утаишь. Неожиданный всплеск его таланта сам все поведал таинственному отравителю. Только вот как это объяснить Павлу Ивановичу.
– Ну так что же?
– Пытаюсь сообразить. Рассказывать я вроде бы никому не рассказывал, а вот видеть его у меня могли.
– Кто?
– Ну, тот, кто бывал у меня дома или, скажем, случайно проходя мимо, заглянул в окно, – уклончиво ответил Максим. – А как-то раз или два я брал его с собой, как талисман, когда мы с вами ездили в город. Возможно, я как-то неосознанно вынимал его из кармана, его могли видеть у меня в руках.
– Это усложняет задачу, – сделал очевидный вывод Павел Иванович.
Еще как, согласился с ним Максим.
– Дело осложняется тем, что Гудковский был известной фигурой в музыкальном мире Ленинграда. Да и вы успели достаточно примелькаться в нашем кругу. Вычислить преступника будет совсем непросто.
– Да. Вот если бы речь шла только о жителях нашего поселка… – мечтательно протянул Максим.
– Да… А вы знаете, и в нашем поселке имеются подходящие люди. Вот, например, был у Анатолия Михайловича, я о Гудковском сейчас говорю, знакомый администратор. Некто Горелик Марк Абрамович. Очень известный в нашей среде был человек, организовывал различные концерты, ну знаете, такие, после которых денежку в конверте выдавали. Самое прибыльное для артиста дело. И они с Гудковским были близкие приятели, чуть ли не лучшие друзья, – оживился Павел Иванович. – Так вот, его вдова сейчас неподалеку дачу снимает, через две улицы от нас. Вероника Вольфовна. Тоже, знаете, весьма оборотистая дама была, – с усмешкой пояснил композитор. – Лет пятнадцать назад была большим человеком. Заведовала универсамом на Московском проспекте, сейчас, разумеется, на пенсии. На пенсии замечу, не в тюрьме.
– А что же у нее своей дачи нет? – удивился Максим, не страдавший излишней наивностью и прекрасно понимавший, что при подобной должности человек мог себе не одну дачу построить.
– Вот-вот. На самом деле с дачей очень все непонятно. Ее года два назад у прежних хозяев кто-то купил, но сам жить не стал. А потом появилась Вероника Вольфовна. И всем и каждому стала рассказывать, что дачу снимает у одного знакомого, он дом купил, а сам в заграничную командировку уехал, вот и пустил ее пожить за сущие копейки. Думаю, все врет. Очень уж хитрая дамочка. Может, конечно, оформила на кого-то из родственников, но, по сути, думаю, дом ее.
– А что это за дом, может, я знаю?
– Да наверное, видели. Направо от нас, через две улицы. На горушке стоит среди сосен, двухэтажный, коричневый, и на веранде такие приметные витражи, очень красиво.
– Это же дом Аллиной тети! Тети Веры, – сообразил Максим.
– Кого, простите?
– Аллы. Мы с ней познакомились незадолго до Нового года, на платформе. Она как раз приехала тетю навестить.
– Так вот из-за кого вы ушли в «творческую командировку»? – усмехнулся Павел Иванович.
– Не совсем, мы с ней и виделись-то всего раза два. Но, насколько я знаю, в ее семье нет музыкантов.
– А при чем тут музыканты?
– Ну, я думал, что камертон может заинтересовать только причастных к музыке людей, – пожал плечами Максим.
– Потому что принадлежал Чайковскому? Дорогой мой, такой кусок обработанного золота, да еще и антикварного, может заинтересовать любого. Правда, представить себе, что Вероника Вольфовна или кто-то из ее родственников пошел на кражу со взломом, верится с трудом. А вот насчет музыкантов вы ошибаетесь. Ее младший сын скрипач, играет в оркестре, звезд с неба не хватает, но и неудачником его не назовешь.
– А я и не знал, что у нее есть сын. Алла говорила, что ее послали к тете, потому что никто из старших членов семейства не мог приехать, но относительно дяди-скрипача ничего не говорила. Тогда получается, что Вероника эта Вольфовна не столько ей тетя, сколько двоюродная бабушка.
– Наверное. Не могу сказать. А в доме у них вы бывали?
– Однажды, чай пили в гостиной. Очень красивая комната. У нас в городской квартире скромнее обстановка. Но Аллина тетя Вера сказала, что перевезла на дачу всю обстановку, привыкла в знакомым вещам, к тому же она теперь за городом круглый год проживает.
– Сомневаюсь. А впрочем, не наше дело. Но я не верю, что дама столь преклонных лет стала бы нападать на вашу Олю. Да и чужое добро ей не надо, свое девать некуда, – отмахнулся от этой версии Павел Иванович, а вот Максим задумался.
– Давайте подумаем, кто еще знал Анатолия Михайловича из жителей поселка, – тормошил он Максима.
– Я даже не знаю. Может, Альты? Я вообще мало с кем здесь знаком, – пожал плечами Максим.
– Эти точно знали! Они же близко дружили со Щеголевыми. Помнится, их сын даже собирался жениться на Лизе Щеголевой. Как раз незадолго до смерти Анатолия Михайловича. Мне, помнится, жена говорила. Пока моя Тоня была жива, к нам частенько ее подруги в гости заходили поболтать, чайку попить, посплетничать, – со вздохом припомнил старый композитор.
– Анна Ивановна рассказывала, что свадьба расстроилась из-за смерти Гудковского.
– Вот как? Сомневаюсь. Лиза не была привязана к отчиму, у них были довольно прохладные отношения, не только я так считал, но и Тоня, а она была в курсе всех местных дел. Сколько мне помнится, – прищурился, припоминая, Павел Иванович, – на Лизином горизонте появился другой молодой человек, она попросту бросила Жору. Я, признаться, этому не удивлен. Жора был этаким маменькиным сыночком, пресный, скучный. Без гусарской удали. Такие девушкам не нравятся.
– Ну, зато он стал выдающимся музыкантом, – проявил благородство по отношению к Светланиной семье Максим. Он все еще ощущал легкое чувство вины.
– Кто вам сказал?