— Аусвайс!
«Глухонемой» не шевельнулся. Немец потормошил его за плечо. Кузнецов открыл заспанные глаза, потер их кулаками и сделал вид, что ничего не понимает.
— Аусвайс! — повторил немец.
Те, кто находился в купе, вынули документы. Показали их и Иван Кузьмин, и Вацлав Забродский. Все в порядке. Видя это, Кузнецов просунул руку во внутренний карман пиджака и достал свой паспорт. Немец повертел его в руках, прочитал особую отметку «таубштум», что означало «глухонемой», заглянул в лицо проверяемого.
«Глухонемой» ничем не выказал волнения. Полуоткрыв рот, он тупо уставился на немца, то и дело всхлебывая слюну от якобы разболевшегося зуба.
— Ауфштейн! — крикнул немец и дернул Кузнецова за пиджак.
Пуговицы отлетели, и из-под полы выглянул пистолет, прицепленный за кожаный ремень.
Фашист заметил пистолет. Но не подал виду.
Вацлав Забродский переглянулся с Иваном Кузьминым и указательным пальцем вычертил в воздухе зигзаг: мол, надо выйти в тамбур.
Немец возвратил паспорт Кузнецову и перешел в другое купе.
— Они во Влохах его арестуют, — шептал Вацлав.
— А мы не допустим этого, — возразил Иван. — Открывай дверь.
— Но на таком ходу прыгать опасно...
— Открывай дверь и держи ее, чтобы не закрылась. Сейчас мы устроим стопроцентный кордебалет...
Немец вышел в тамбур, Иван Кузьмин тотчас присел, с неимоверной силой боднул врага в спину, и тот, крякнув, мешком вылетел на железнодорожное полотно.
Расправившись с фашистом, партизаны покурили и возвратились в вагон. Кузьмин сел против Кузнецова и, размахивая руками так, как это делают в разговоре с глухонемым, дал понять, что все в порядке, не волнуйся.
Но волновались все трое. А вдруг немец остался жив и о происшедшем успел сообщить, куда следует? А может быть, кто-то набрел на труп, узнал по документам, что за человек, и уведомил полицию?
Не покинуть ли вагон на ходу? Нет, такой вариант не приемлем. Поезд мчался очень быстро. На всякий случай надо приготовиться к схватке. У каждого есть по пистолету, по паре гранат.
Александр Кузнецов нервничал пуще всех. Подвели некрепко пришитые пуговицы. Хотелось извиниться перед товарищами. Да разве извинениями сейчас делу поможешь.
Поезд затормозил. Кондуктор объявил:
— Влохи. Стоянка — три минуты.
Кузьмин и Забродский, а вслед за ними Кузнецов неторопливо поднялись с мест и покинули вагон. Моросил мелкий, теплый дождь.
Миновали дверь, на которой четко выделялось слово «полиция», и скрылись в темноте привокзальной площади.
— Порядок в танковых войсках, — заговорил Иван. — Похоже, удар мой получился стопроцентный.
Друзья были очень довольны, что все прошло на редкость гладко.
Забродский хорошо знал Влохи и поэтому вызвался в провожатые. За ним шагал Кузнецов, а замыкающим — Кузьмин. Шли долго по самым темным закоулкам.
Во дворе дома под островерхой черепичной крышей остановились. Кузнецов поднялся на крыльцо. Постучал.
В дверях, скрипя протезом, появился тщедушный человек, блестя в темноте лысиной.
— Скажите, здесь проживает портной Згрудек? — спросил Кузнецов.
— Згрудек переехал на другую квартиру. Я, конечно, тоже портной, только маленько устарел, — ответил хозяин.
Это был пароль.
Хозяин представил советского офицера низкорослому, седеющему мужчине.
— Владек, — отрекомендовался тот и рассказал, что ему вместе с Кузнецовым поручено из разрозненных отрядов создать в районе Прушкува партизанскую группу с единым штабом.
Эту группу предстояло возглавить русскому летчику лейтенанту Александру Кузнецову.
Снова неволя
Аркадия Ворожцова, схваченного восемнадцатого апреля на квартире Марии Крапп, привели в гестапо.
— Покажите ваши документы, — спокойно предложили арестованному.
Он достал из внутреннего кармана пиджака клеенчатый бумажник и подал отпечатанное типографским способом удостоверение на имя Владислава Пянтковского. Гестаповец неторопливо начал читать. По тому, как на его крупном лице расплылась ехидная улыбка, Ворожцов понял: предъявленный документ не спасет.
— Прошу располагаться, господин Пянтковский.
Аркадий сел на стул.
— Вы есть поляк по национальности?
— Поляк.
— Тогда прошу ответить на некоторые вопросы.
Листая карманный словарь, офицер начал спрашивать, как по-польски сказать: артист, письменный стол, кушетка, дом, офицер, летчик. И, Ворожцов, конечно, половину слов перепутал.
— Вы кто есть против меня? — возмутился гестаповец. Он встал и заходил по комнате короткими торопливыми шагами. — Вы есть мальчишка. Я занимался допросами, когда вы имели грудной возраст. Хитрить передо мной, господин Ворожцов, — это, стало быть, просить больше наказания. Это значит увеличить свою вину...
«Все. Теперь попался в волчьи когти, — подумал арестованный. — Им известно, кто я такой. Теперь не вырвешься».
Офицер порылся в портфеле, в разноцветных папках, в ящиках стола и, отыскав нужные фотокарточки, положил их перед Ворожцовым.
— Эти личности вам знакомы?
— Знакомы. Это — я.
— А помните, где фотографировались?
— Нет. Меня столько раз фотографировали, что собьешься со счету.
— Фельдфебель, а ну-ка освежите ему память.
Стоявший навытяжку фельдфебель с двумя гитлеровскими крестами на выпуклой груди подскочил к пленному, стянул с него пиджак, поднял рубаху и дважды крест-накрест стеганул плеткой по спине. Ворожцов, наклонив голову,закрыл лицо ладонями и не издал ни звука.
— Теперь, думаю, хватит хитрить? Мы знаем все. Знаем и вашего головореза Кузнецова, с которым вы убежали из лагеря военнопленных. Давайте разговаривать как офицер с офицером. И хочу предупредить вас, что за неправильные ответы будем пороть самым жестоким образом, по-настоящему, как говорится на вашем языке. Вы меня понимаете, Аркадий Николаевич?
— Понимаю.
— Тогда отвечайте. Где теперь советский бандит Кузнецов Александр Васильевич?
— А откуда мне знать? Вы, наверное, о нем знаете больше.
— Фельдфебель, покажите ему карточки убитых партизан, — приказал офицер. — Пусть опознает Кузнецова.
Фельдфебель открыл дверку несгораемого шкафа, извлек оттуда картонную коробку с кипой фотокарточек и разложил их по столу.
Аркадий Ворожцов долго и внимательно всматривался в лица убитых и повешенных партизан, но Александра Кузнецова так и не отыскал.
— По этим карточкам трудно опознать, господин майор, — заметил лейтенант. — У многих сильно изуродованы лица.
— А я вот найду вашего главаря, — сказал майор.
Он быстро пробежал взглядом по карточкам и в ту, что лежала с левого края стола, ткнул указательным пальцем:
— Вот ваш Кузнецов. Капут ему пришел на нашей земле. Капут придет любому, кто будет приносить вред немецкому командованию.
У Аркадия Ворожцова екнуло сердце, на лбу выступила испарина. С лицом, залитым кровью, партизан лежал навзничь подле купы сросшихся сосен. В правой руке, упавшей на извилистое корневище, он держал пистолет. «Неужели это Кузнецов? Нет. Не может быть, фигура Александра Васильевича плотнее и короче. Не поверю, чтобы он попал под фашистскую пулю. Никак не поверю».
А гестаповец, следя за поведением Аркадия Ворожцова, определял, как он реагирует на смерть друга, удовлетворенно потирал маленькие, тонкие ладони и приговаривал:
— Капут Кузнецову.
Потом осторожно спросил:
— Он?
— По фигуре — он, но лицо не узнаю, — не желая раздражать фашиста, ответил Аркадий.
— Теперь найдите вашего главаря Лога-Совиньского.
— Я не знаю такого.
— Вы не знаете Лога-Совиньского? А кто же вам помогал убежать из лагеря? Фельдфебель, дайте ему еще порцию...
Порция оказалась столь солидной, что спину пленного вдоль и поперек искрестили черные и лиловые рубцы.
Начались скитания Аркадия Ворожцова по тюрьмам Варшавы, Кракова, Лодзи.
Однажды в фашистскую ловушку попало семнадцать партизан. Их выстроили в один ряд на асфальтированном плацу возле центрального входа в тюрьму. Привели Аркадия Ворожцова и приказали:
— Внимательно осмотрите всех и скажите, кого вы знаете.
Медленно проходя вдоль строя, вглядываясь в исхудалые, небритые лица партизан, летчик узнал добрую половину.
Назови он двух-трех человек — жизнь потечет по-иному. Но разве можно пойти на такую подлость ради своего благополучия? Разве забыл он клятву, которую дал боевым соратникам — Игнацы Лога-Совиньскому и Александру Кузнецову? Аркадий Ворожцов молчал.
О Кузнецове вспоминать перестали, и Ворожцов решил, что тот погиб вместе с группой польских партизан, окруженных немецким карательным отрядом в Псарских лесах. Слухи об этом бое уже дошли до сюда.
Потом в казематы тюрьмы ворвалась новая страшная весть. Она острой болью отдалась в сердце Аркадия. Гестаповские агитаторы, чтобы подавить моральный дух заключенных, восторженно объявили:
— Наши солдаты напали на новый след партизан и перебили крупный отряд. В бою убит секретарь Лодзинского подпольного окружкома партии Лога-Совиньский. Многие партизаны побросали оружие и сдались в плен...
В эти же дни появилась листовка, которая подробно расписывала гибель руководителя лодзинских партийных подпольщиков.
Аркадий Ворожцов окончательно загрустил. Еще несколько дней назад он надеялся, что рано или поздно друзья сумеют вызволить его из неволи. Теперь надежды рухнули.
Но свет не без добрых людей. Нашлись такие и в лодзинской тюрьме — члены Польской рабочей партии. Один из них, поняв состояние Аркадия Ворожцова, спросил:
— Ты почему грустишь, россиянин?
— Веселиться нечему.
— А ты скажи правду, не бойся. Я — коммунист. Зовут меня Яном.
Аркадий еще раньше слышал о делах польского друга Яна. И когда тот рассказал, что знает историю бегства из лагеря Кузнецова и Ворожцова, Аркадий стал откровеннее.
— Хороший человек был Саша-летник, — сказал он. — Человек-кремень. Это был друг, каких не везде найдешь.