«Да, это мой сын», — подумал Рамон и повелительно поднял руку.
— Подойди ко мне.
Девочка резко отшатнулась от него. Она выпустила руку Николаса и со всех ног побежала прочь по пляжу, вновь громко призывая на помощь, на этот раз свою мать. Рамон даже не взглянул в ее сторону. Дети часто реагировали на него подобным образом.
Николас заметно собрался с духом и только после этого откликнулся на призыв отца:
— Здравствуй, отец.
Он торжественно протянул свою маленькую ладонь.
— Здравствуй, Николас. — Рамон пожал протянутую руку. Он сам приучил мальчика здороваться за руку, как взрослый мужчина, но этому обращению научила его Адра. «Отец». Конечно, ему не следовало разрешать подобные вольности, но в глубине души он был доволен, что исе же в конце концов позволил себя так называть. При этом слове он всегда испытывал какое-то легкое сентиментальное покалывание в области сердца, но такую роскошь вполне мог себе позволить. В сущности, он и так позволял себе очень немного.
— Садись. — Рамон указал на место с собой; Николас вскарабкался на стену и уселся, свесив свои тоненькие ножки.
Они немного помолчали. Рамон не выносил детской болтовни. Когда же он наконец спросил:
— Чем ты занимался все это время? — Николас, прежде чем ответить, всесторонне обдумал вопрос.
— Я каждый день ходил в детский сад.
— И чему тебя там учили?
— Мы делали упражнения и учили революционные песни. — Николас немного подумал. — И еще мы рисовали.
Они опять помолчали, затем Николас для поддержания разговора добавил:
— После обеда мы плавали и играли в футбол, а по вечерам я помогал Адре по дому. А потом мы вместе смотрели телевизор.
Ему всего три года, в который раз подумал Рамон. Если бы подобный вопрос задали его ровеснику с Запада, тот наверняка ответил бы: «Ничем» или «Всякой ерундой». А Николас говорил как взрослый, как настоящий маленький старик.
— Я привез тебе подарок, — сообщил ему Рамон.
— Спасибо, отец.
— Разве тебе не интересно, что это за подарок?
— Ты же мне его покажешь, — резонно заметил Николас. — И тогда я увижу, что это.
Это была пластмассовая модель автомата АК-47. Фактически это миниатюрная копия, воспроизводившая оригинал вплоть до мельчайших деталей, со съемным магазином, заряженным раскрашенными металлическими патрончиками. Рамон купил его в магазине игрушек во время своего последнего визита в Лондон.
Глаза Николаса засверкали; он вскинул автомат на плечо и прицелился в сторону пляжа. После мимолетного страха, вызванного появлением Рамона, ребенок впервые открыто проявил свои чувства: он был в восторге. Когда нажал на курок, игрушечный автомат застрекотал почти как настоящий.
— Очень красивый, — сказал Николас. — Спасибо, отец.
— Это подходящая игрушка для отважного сына революции.
— А я отважный сын революции?
— В свое время ты непременно им станешь.
— Товарищ полковник, ребенка пора купать, — робко вмешалась подошедшая к ним Адра.
Она взяла Николаса за руку и повела его через веранду внутрь дома. Рамону на какое-то мгновение захотелось последовать за ними, но он поборол в себе это искушение. Не к лицу ему принимать участие в подобных низменных буржуазных процедурах. Вместо этого он направился к маленькому столику в конце веранды, на котором Адра оставила для него кувшин с соком лайма[10] и бутылку рома «Гавана Клуб», несомненно, лучшего рома в мире.
Рамон сделал себе коктейль «модхито» и выбрал сигару из стоящего на столе ящичка.
Он курил только у себя дома, на Кубе, и при этом только первоклассные сигары «Мигель Фернандес Ройг»; Адра хорошо это знала. Как и «Гавана Клуб», эти сигары не имели себе равных в мире. Он взял высокий бокал с подслащенным напитком, сигару, уселся поудобнее и стал смотреть, как закат превращает воду бухты в расплавленное кровавое золото.
Из ванной до него доносились плеск воды, счастливый визг сына и тихие упреки Адры.
Рамон всю свою сознательную жизнь был воином и скитальцем на этой грешной земле. Он знал, что сейчас оказался как никогда близко от того, что люди называют своим домом; и этим был обязан в первую очередь сыну.
К обеду Адра подала жареных цыплят и испанское блюдо под названием «Мавры и христиане»: черную фасоль, перемешанную с белым рисом. Используя связи в ДГА, Рамон выбил для своей маленькой семьи карточку на дополнительное питание. Хотел, чтобы его сын рос сильным и ни в чем не нуждался.
— Скоро мы с тобой отправимся в путешествие, — сообщил он Николасу за обедом. — Через море. Ты доволен, Николас?
— А Адра с нами поедет?
Этот вопрос неожиданно задел Района. В тот момент он не понял, что его раздражение было вызвано обыкновенной ревностью. Коротко ответил:
— Да.
— Ну, тогда я доволен, — кивнул Николас. — И куда мы поедем?
— В Испанию, — заявил Рамон. — На землю твоих предков, туда, где ты родился.
После обеда Николасу было разрешено целый час смотреть телевизор. Когда глаза мальчика начали слипаться, Адра отвела его в спальню.
Вернувшись в маленькую, бедно обставленную гостиную, она спросила Рамона:
— Я нужна вам сегодня ночью?
Рамон кивнул. Ей было уже за сорок, но живот оставался по-прежнему плоским, а бедра были упругими и сильными. Она ни разу не рожала и в совершенстве владела каждым своим мускулом. Он часто просил ее исполнить один маленький трюк, который действовал на него возбуждающе. Держал за один конец графитовый карандаш, а она переламывала его пополам молниеносным сжатием своей вагинальной мышцы.
Это была любовница высшего класса, одна из наиболее раскованных и тонко чувствующих женщин, которых он когда-либо знал; к тому же смертельно боялась его, что только увеличивало их взаимное влечение.
* * *
На рассвете Рамон сплавал к выходу из бухты, а затем вернулся обратно во время отлива, преодолев две мили неспокойного моря; это оказалось весьма нелегким делом.
Когда он пришел с пляжа, Николас был уже готов к отправке в детский сад, а у задней двери коттеджа его дожидался армейский «джип» с шофером. Рамон был одет в простую коричневую форму десантника; на голове — мягкая пилотка. Это кубинская революционная форма, резко отличавшаяся от цветистых галунов, пурпурных кантов и орденских планок, которыми украшали себя русские. Николас гордо уселся рядом с ним на заднем сиденье «джипа»; они довезли его до детского сада, находившегося неподалеку, и высадили у главного входа. До Гаваны пришлось добираться более двух часов, ибо сезон уборки сахарного тростника был в полном разгаре. Небо над холмами затянуто дымом от бесчисленных костров, а дорогу запрудили огромные неповоротливые грузовики, доверху набитые срезанным тростником, развозимым по ближайшим мельницам.
Когда они наконец въехали в город, водитель высадил Рамона на дальнем конце широкой площади Революции, посреди которой высился стометровый обелиск в часть Хосе Марти, народного героя, основавшего в далеком 1892 году Кубинскую Революционную партию.
Эта площадь была традиционным местом проведения демонстраций и митингов, собиравших миллион, а то и более людей, которые, затаив дыхание, слушали пламенные речи Фиделя Кастро. Рабочий кабинет главы государства располагался в здании Центрального Комитета Компартии Кубы, первым секретарем которой и являлся Эль Хефе[11].
Помещение, в котором он принял Рамона, было обставлено весьма скромно, в полном соответствии с революционными принципами. Под вращающимся на потолке вентилятором стоял массивный стол, заваленный рабочими документами и отчетами. На белых стенах не было никаких украшений, если не считать портрета Ленина, висевшего над столом. Фидель Кастро встретил Рамона с распростертыми объятиями.
— Ми Зорро Дорадо, — довольно усмехнулся он. — Мой Золотой Лис. Я так рад тебя видеть. Ты слишком долго отсутствовал, мой старый товарищ. Слишком долго.
— Я рад, что вернулся домой, Эль Хефе. — Рамон говорил абсолютно искренне. Он уважал и любил этого человека, как никого другого. Каждый раз при встрече он поражался громадным размерам того, кого он называл Вождем. Кастро возвышался над ним, как гора; он буквально задушил Рамона в своих медвежьих объятиях. Затем отстранился и посмотрел ему а глаза.
— Ты выглядишь усталым, товарищ. Ты очень много работаешь.
— Зато с превосходными результатами, — заверил его Рамон.
— Садись поближе к окну, — пригласил Кастро. — И расскажи обо всем по порядку.
Он выбрал две сигары «Ройг» из ящика, лежащего на углу стола, и предложил одну из них Району. Подержал вощеный фитиль, пока тот раскуривал сигару; затем зажег свою, уселся на стул с прямой спинкой и чуть подался вперед, выпустив струю дыма из сигары, торчащей в углу его рта.
— Ну, какие новости, из Москвы? Ты встречался с Юденичем?
— Да, Эль Хефе, и эта встреча прошла очень удачно… — Рамон подробно изложил суть прошедших переговоров. Что характерно, они сразу приступили к делу, безо всяких преамбул и ненужной болтовни. Им не надо было прощупывать друг друга или хитрить. Рамон мог говорить предельно откровенно, не боясь оскорбить вождя и не заботясь о собственном положении. Ибо его положение было незыблемым. Они были братьями по крови и по духу.
Разумеется, Кастро был непредсказуем. Его благосклонности можно было лишиться в мгновение ока. Именно так произошло с Че Геварой, еще одним из восьмидесяти двух героев, высадившихся на берег с яхты «Гранма». Че впал в немилость после того, как выразил несогласие с экономической политикой Кастро, и в результате ему пришлось покинуть Кубу и стать странствующим рыцарем революции, этаким Уолтом Уитменом[12] с гранатой и АК-47. Да, с Че это случилось, но подобного никогда не случится с Районом.
— Юденич согласился поддержать нашу новую экспортную программу, — сообщил ему Рамон, и Кастро фыркнул в усы. Это была их обычная шутка. Кастро был блестящим политиком, и к тому же обладал редким даром заражать своими вдохновляющими идеями широкие народные массы. Однако, несмотря на свою образованность — он был квалифицированным юристом и добился немалых успехов на этом поприще, прежде чем революция вознесла его на своем гребне, — он мало что смыслил в экономике.