Высокие горы Ликии
Взросление — дело грязное, болезненное.
Вторые роды.
Надо дышать самому. Ходить самому. Есть, пить самому. Жить самому. Засыпать, просыпаться. Принимать решения: осознанно или нет. А вокруг тьма людей, которые не хотят, чтобы ты дышал. Мечтают, чтобы ты ходил туда, куда надо. Ел-пил у них с руки. Жил по указке. Заснул и не проснулся.
Новый мир для младенца — это воздух, вода, земля. Пища, наконец. Новый мир для взрослого — люди. Они и пища, и вода, и земля, и воздух. Можно насытиться, можно отравиться. Можно встать двумя ногами, можно поскользнуться, упасть с обрыва. Сегодня дыши ими, завтра задыхайся. Пей их, тони в их пучине.
Твой выбор, твоя жизнь.
Твоя смерть.
Эписодий девятнадцатыйЧужак в чужом краю
1Три в одном
Полосатый парус хлопнул, теряя ветер, и лениво обвис. Капитан, чернобородый крепыш, каркнул по-финикийски: отдал команду кибернетисам. Оба кормчих налегли на рулевые весла. Нос «Звезды Иштар», украшенный резной конской головой, описал короткую дугу. Дюжина ударов сердца — и парус туго натянулся, раздался, как грудь атлета на вдохе. Ладья пошла резвее. Даже я, уж на что не моряк, это ощутил.
— Сегодня будем в Ликии, — бросил капитан, поравнявшись со мной.
Двигался он боком, по-крабьи, хотя места на палубе хватало. Капитан и сам напоминал каменного краба, какие водятся в расщелинах скал, уходящих в воду. Приземистый, хмурый, сосредоточенный, насквозь пропеченный солнцем, выдубленный ветрами… И руки-клешни: ухватят — не выпустят.
Сегодня? Ну наконец-то!
Обещанный месяц плавания давно минул, минул и второй, и третий. Хоть я и вырос в городе у залива, с видом на две гавани, куда приходили корабли со всех концов света, морское путешествие было мне в новинку. Пара дневных переходов вдоль берега на кургузой лодке, гордо именуемой «кораблем» — вот и все мое мореходство.
А тут — целое путешествие.
Поначалу меня все радовало. Слаженный скрип снастей: в его мелодию чутко вслушивались моряки, ловя любой диссонанс. Едва заслышав сигнал, что с оснасткой что-то не ладно, они мчались подтянуть, закрепить, залатать. Неотступные запахи смолы и моря. Едва пробивающийся сквозь них тонкий аромат кедровых досок. Гортанные команды. Особый «морской» жаргон — к концу плавания я уже понимал значение большинства слов. Крики чаек. Неумолчный плеск волн о борт. Солнце и ветер, соленые брызги в лицо…
Острова, острова, острова. Кажется, мы не пропустили ни единого. Понимаю, что неправда, что в таком случае нам и трех жизней не хватило бы на путь из Аргоса в Ликию. Все понимаю, но избавиться от ощущения, что побывал везде, всюду, на самой захудалой груде камней, я не в силах.
Течения случаются не только в море. Нескончаемый поток тек с корабля на берег и обратно всякий раз, когда мы становились на якорь в очередном порту. Содержимое трюма менялось десятки раз. Амфоры с вином покидали борт, их место занимали тюки выделанных кож. Пифосы с зерном сменяла, сытно благоухая, копченая козлятина; ларцы с притираниями и благовониями — медная посуда; некрашеное полотно — мед и оливковое масло.
И так без конца.
Рябило в глазах от бесчисленных островов с их портами, рынками, складами, пестротой одежд, грузчиками, моряками, торговцами, шлюхами и разноязыким гомоном. Я выводил на берег Агрия, давая коню размять ноги и полакомиться свежей травой. Перед отплытием заводил обратно на корабль — надо сказать, место в трюме для моего любимца всякий раз приходилось буквально отвоевывать! Ушлый хозяин «Звезды Иштар» норовил заполнить товаром каждую пядь. Кое-что в итоге крепили на палубе. С третьего-четвертого раза Агрий окончательно привык к сходням. Теперь он спускался на берег с таким уверенно-небрежным видом, словно родился в море.
Ну да, еще один сын Посейдона. А вы как думали?
Случалось, налетали буйные осенние шторма. Небо темнело, хмурило Зевесовы брови грозовых туч. Море ярилось, вздымало громады валов, словно сотни языков с белой пеной кипящей слюны. Слизну, проглочу! Приходилось отсиживаться на берегу. Хозяин «Звезды Иштар» не терял времени даром, заключал сделки и долгосрочные договоренности, команда пила в харчевнях и любила доступных женщин, а я, разъезжая верхом на Агрии, осматривал местные достопримечательности: храмы, скалы, унылые рощи.
Погода налаживалась, мы плыли дальше. Осень сменилась зимой, но мы двигались на юг — пусть и медленней, чем мне бы хотелось. Серьезные холода нас не настигли. Погода стояла странная. Было холодно; в то же время было жарко. Ветер, брызги, соль на губах — стоя на качающейся палубе, я кутался в шерстяной плащ. А в небесах сияло солнце, бессильное прогреть зябкий воздух, но вполне способное чувствительно обжечь лицо. Короче, шляпа тоже была не лишней.
Ветер, море, солнце.
И серая полоска земли впереди. Вот и ты, Ликия. Если вначале путешествие увлекло меня, потащило прочь от родных мест, завертело, закружило, не давая опомниться, отвлекая от невеселых мыслей и воспоминаний, то теперь мне уже не терпелось сойти на землю. Добраться до цели этого вынужденного плавания, что бы там ни ждало блудного Беллерофонта.
Полоска надвинулась, выросла. Проступила неразличимая ранее изрезанная линия побережья. Серые выщербленные зубы скал, грязная желтизна осыпей, буро-зеленая шерсть кустарника. Позади скрипнула палуба под тяжелыми шагами. Мне не нужно было оборачиваться, я и так знал, кто это — могучий страж, приставленный ко мне Сфенебеей. Облаченный, как всегда, в боевой доспех, в шлеме с глухим забралом, ликиец подошел, встал рядом. Ухватился для надежности за край борта.
Сегодня он был без копья.
— Твоя родина? — я мотнул головой в сторону берега.
Он промолчал. За все плавание я не услышал от него ни слова.
Раздались команды, «Звезда Иштар» повернула. Заскрипели натягиваемые матросами канаты. Хлопнул и вновь поймал ветер парус. Мы шли наискось, огибая узкий скальный мыс: очертаниями он походил на припавшего к воде зверя. Волк? Вепрь? Медведь?
Три в одном.
За мысом вставали горные хребты — спины исполинских ящериц. Над ними клубились тучи. Самые дальние горы тонули в туманной дымке, смазывались, едва угадываясь. На фоне этой дымки я вдруг увидел неожиданно четкий крылатый силуэт. Он висел, словно приклеенный. Нет, уже отклеился. Существо двигалось, летело под облаками — ближе смазанных гор, хотя и заметно дальше береговых утесов. Прислушавшись, я услышал знакомое хлопанье парусов — эхо, передразнивавшее парус «Звезды Иштар».
Три в одном. Лев, коза, змея.
Химера!
Все во мне замерло. Я и сам замер, превратился в ледяную статую, выстуженную изнутри зябким порывом страха. Корабль! На корабле не спастись от летучего чудовища. Не уйти, не спрятаться — в море мы как на ладони. Кедровые доски, просмоленные на стыках, вспыхнут от пламени в один миг. «Звезда Иштар» превратится в погребальный костер, гуськом мы отправимся в царство мертвых: запить свой последний ужас глотком из Леты, реки забвения.
Прыгнуть за борт? Рискнуть спасаться в волнах? Если б не зима, я бы не сомневался ни мгновения. Но сейчас я медлил. Доплыву? Или стылое море высосет из меня тепло жизни раньше, чем ноги коснутся дна на прибрежном мелководье?
Смерть в огне? Смерть в воде?
Почему никто еще не поднял тревогу?! Куда смотрит дозорный в «вороньем гнезде»?!
Дозорный смотрел туда же, куда и я. Не было сомнений, что он прекрасно видит Химеру. На лице впередсмотрящего не отражалось и тени беспокойства. Сновавшие по палубе моряки тоже время от времени бросали взгляды в сторону гор: кто с любопытством, кто с равнодушием. Они что, не понимают, на что способна Химера?
Что сейчас произойдет?!
…со стороны Лехейской гавани вставало красное зарево. Его отблески играли на боках и мордах чудовища. Теперь зверь выглядел не серебряным, а окровавленным. Львиная голова взревела, извергла из пасти тугую струю пламени. Не боясь гнева богов, пламя ударило в белоколонный храм Гермия. Разбилось о святилище, взлетело ввысь прибоем, налетевшим на скалы. И упало обратно, охватив весь храм целиком, сжав его в пылающем кулаке…
Чудовище парило над горами, взмахивало перепончатыми крыльями. Резко пошло вниз, пропало из виду. Я ждал, что Химера появится вновь — ближе, над самым берегом. Ожидал багряных отсветов пламени, если тварь нашла себе добычу там, в горах. Я судорожно вцепился в борт. Ногти глубоко впились в дерево; сердце бешено колотилось, грозя выпрыгнуть. Холод внутри сменился жаром, в груди разгорался костер, подобный огню трехглавого чудовища.
Химера больше не показывалась.
Я стащил шляпу, утер испарину со лба. Вспомнились слова Кимона, произнесенные странником в первую нашу встречу:
«Она прилетает из Ликии, из-за моря…»
Табунщик еще спросил:
«Из-за моря? Выходит, и кораблям опасаться надо?»
«Насчет кораблей не слышал, — ответил Кимон. — Может, и жжет, так свидетелей нет…»
Повезло? Не заметила нас? Или она действительно пренебрегает кораблями, потому-то моряки так спокойны? Не впервые в Ликию ходят, знают, чего стоит опасаться, а чего нет. Я смотрел, как кормчие орудуют рулевыми веслами, направляя «Звезду Иштар» к берегу, как из-за мыса возникает гавань, порт, вырубленный в камне город, уступами карабкающийся вверх по склону…
Костер в груди пылал жарче прежнего. Не знаю, жжет ли Химера корабли, но меня жег стыд. Я готов был бросить корабль, людей на нем, бросить Агрия, в панике искать спасения в одиночку, бежать, плыть, забыв обо всем, гонимый ужасом. Я и не подумал предупредить команду об опасности. Даже если опасности не было — я-то не сомневался, что нам всем грозит гибель.
Моряки никогда не узнают об этом. Но я-то знал!
Кимон не соврал. Он врал куда меньше, чем мнилось нам, детворе. Чудовище моих ночных кошмаров, убийца Пирена — Химера действительно прилетала из Ликии. Из страны, что станет мне домом на ближайшие три года. Новое испытание судьбы: год за годом тебе, Беллерофонт, предстоит жить бок о бок со своим ужасом.
С ужасом, который ты опрометчиво пообещал убить.
Я закрыл глаза. День сменился ночью, меня объяла тьма. В этой темноте умерли краски и звуки, здесь звучал только голос Циклопа, тот, который я слышал на палубе каждую ночь, беседуя с мертвым абантом.
«Радуйся, Беллерофонт! — говорил он. — Ты начинаешь мыслить, как мужчина».
Не скажу, что я рад Циклопу. За время пути я устал от него.
2Ночные беседы
«Почему ты меня возненавидел? — спрашиваю я абанта. — Я не сделал тебе ничего дурного».
«Ничего, — смеется он. — Ты всего лишь убил меня».
В смехе Циклопа нет злобы. Нет обиды. После смерти он изменился, сделался дружелюбным, открытым, разговорчивым. Мы беседуем каждую ночь, устроившись на палубе «Звезды Иштар», под мачтой. В трюме тихонько ржет Агрий: чует меня. Вокруг, от борта до борта, вповалку спят моряки. Бодрствуют те, кому выпала ночная вахта. Если мы идем на веслах, бодрствует половина гребцов. Иногда, если погода сулит неприятности, бодрствует капитан.
Все они отоспятся днем.
«Так почему же ты меня возненавидел?» — повторяю я.
Если хочешь добиться ответа, надо быть настойчивым. С мертвыми всегда так. Впрочем, с живыми тоже.
«Это же очевидно! — абант удивлен. — Твое появление оскорбило меня. Ты был не человек. Ты был плевок мне в лицо».
«Я? Плевок?!»
«Разумеется. Это меня нанял Анаксагор, чтобы убить Персея. Знаешь ли ты, что это такое: когда тебе предлагают убить героя? Великого героя? Это подарок судьбы. Это твое имя, горящее в веках. Это честь, какую и представить нельзя».
Он мечтательно жмурится:
«Это слава. Рухнут горы, высохнут моря, а люди будут говорить: „О, Циклоп! Это тот, кто убил самого Персея!“ Даже если бы я пал от руки героя, люди все равно говорили бы: „О, Циклоп! Это тот, кто не побоялся восстать на самого Персея…“ Вспомнят Персея, вспомнят и меня. Теперь понимаешь?»
Я молчу. Не уверен, что мне бы понравилась такая слава.
«И вот я прихожу в Аргос, — продолжает абант. — И что же? Я узнаю́, что мне не доверяют. Что мне в подмогу шлют какого-то прощелыгу! Молокососа! Метателя-Убийцу, который только и сделал, что перебил своих братьев! Это ли не позор? Это ли не оскорбление?!»
Я молчу. Я не уверен, что это позор.
«Когда я впервые увидел тебя, — абант улыбается, — кровь закипела во мне. Я сразу понял, чего захочет от тебя Анаксагор. Когда Сфенебея предложила мне убить правителя, если тот откажется от покушения на Персея, я согласился не из-за денег. И не из-за славы — велика ли слава прослыть убийцей какого-то Мегапента? Я согласился, потому что это была моя месть ее трусливому, слабому сыну. Ничтожеству, которое одной рукой предложило мне честь, достойную бога — и другой рукой отобрало эту честь, разделило ее с тобой, превратило в половинку чести, а значит, в ничто. Понимаешь?»
«Нет».
«И не поймешь. Я бросил в тебя копьем, ты бросил в меня камнем. Мы квиты. А понимание — дело сложное. Для этого мы должны быть похожи. А мы разные, как камень и копье. Просто слушай и запоминай. Вырастешь, пригодится».
Впервые Циклоп сел напротив меня, когда мы проплывали Киклады, маневрируя между островками. Я не удивился. Я знал, что он плод моего воображения. Я только не знал, что плоды воображения бывают такими самостоятельными.
«Я тебя боялся, — говорю я. — Все время боялся, с первой встречи. Мне казалось, что рядом ходит чудовище. Нет, чудовища меня не тронули. Ты тоже меня не тронул…»
«Анаксагор запретил, — объясняет абант. — И Сфенебея. Сказали: потом сколько угодно. Хоть три раза друг друга зарежьте. А сейчас велели терпеть. Я терпел».
«Копье, — напоминаю я. — Ты бросил в меня копье».
«Если бы я хотел попасть в тебя, я бы попал. А может, ты бы увернулся. Не важно, главное, что я метил не в тебя. Мое терпение — оно такое. Сказать по правде, я надеялся, что ты выйдешь драться со мной вместе с теми олухами. Ты выйдешь, я сломаю тебе колено. Повинюсь перед Анаксагором: мол, случайно вышло. И останусь с Персеем один на один».
«Разумно», — соглашаюсь я.
Он смотрит вниз. Его очень интересуют смоленые доски палубы. Мне знаком этот взгляд — так Циклоп ведет себя, когда думает о том, что все могло сложиться иначе.
Корабль берет южнее. Наксос, Аморгос, Кос — мы минуем остров за островом. Хозяин, бойкий толстяк, что-то продает, что-то докупает. Если зовут, посещает дом правителя, делится новостями. Нетрудно догадаться, какая новость востребована больше прочих. После каждого такого визита к «Звезде Иштар» стекается толпа зевак. Поначалу я прятался, потом перестал. Торчу на палубе, схожу на причал, иду в город, возвращаюсь.
Когда меня спрашивают о событиях в Аргосе, я не отвечаю. Зеваки пристают, докучают. Кажется, торговец берет с них плату за показ меня. Что он рассказывает во дворце о бродяге Беллерофонте? Меня не в чем обвинить открыто.
За моей спиной судачат. Одни считают, что на моем месте переспали бы со Сфенебеей и избежали бы неприятностей. Другие уверяют, что ни за что не сделали бы этого. Хвалятся своей добродетелью, приписывают Сфенебее тысячу уродств. Затеваются споры. Иногда меня зовут в третейские судьи.
Я отказываюсь.
Чайки, волны. Высадка, отплытие. Месяц? Сфенебея погорячилась. «Звезда Иштар» уложилась бы в обещанный срок, но торговец гордится мной. Я — его лучший товар. Зерно или керамику можно продать только один раз. А меня можно продавать раз за разом — и от меня не убывает.
Точно так же гордится Агрий, когда я еду на нем верхом.
«Почему меня не убили? — спрашиваю я. — Там, в Аргосе. По-моему, это было бы разумно».
«О! — радуется абант. — Ты начинаешь понимать. Давай, расскажи мне: почему же тебя все-таки не убили?»
«Меня оставили в живых, потому что отправили в Ликию, — я размышляю вслух. — Откажись я плыть, убили бы. Я осквернен, моя кровь доступна».
«Мегапент разделил с тобой хлеб и вино, — напоминает Циклоп. — Тебя защищал закон гостеприимства».
«Это сделал Мегапент, а не Анаксагор. Кроме этого, меня несложно было бы связать и тайно вывезти за пределы Аргоса. Полоснуть ножом по горлу, бросить в придорожную канаву. Кто станет разбираться в смерти такого, как я?»
Абант вскидывает руки к темному небу:
«Радуйся, Беллерофонт! Ты начинаешь мыслить, как мужчина. Как юный и неопытный, но мужчина. Поздравляю, это большой шаг вперед».
«А как бы мыслил мужчина взрослый? Опытный?»
Единственный глаз абанта вылезает из орбиты, взмывает в ночное небо, превращается в звезду. Корабль держит путь на эту звезду, как на самый надежный ориентир. Мерцая тьмой в глазницах, абант садится поудобней:
«В Эфире знают, что ты пошел в Аргос. Тебя должны были очистить. Не очистили по причине смерти ванакта? Веская причина, принимается. Нашли в придорожной канаве? Мертвым? После насильственной смерти ванакта? После темных делишек, о которых судачат на всех перекрестках?! Этого Эфира не приняла бы. Твой отец обязан был бы ответить, иначе Главка перестали бы уважать».
«Война?»
«Скорее всего. Многие правители поддержали бы разгневанную Эфиру, мечтая укротить, разграбить, столкнуть с вершины славы надменный Аргос. Новый ванакт молод? Ему не хватает житейской смекалки и воинского таланта? Вот тебе еще одна причина для большой войны. Нет, тебя не тронули бы в Аргосе. Анаксагор — пустое место, но его мать умеет сложить камень к камню».
«Я рад, что меня не стали убивать в Аргосе».
«Любой рад, если его не убили. Или ты хочешь сказать то-то другое?»
Я молчу. Я вижу меч, занесенный над моей головой. Нож у моего горла. Вижу радугу от крепких стен Лариссы до острова в Океане. Допускаю, что радуга опоздала бы. Тогда я бы отправился в Аид без помех.
Успей радуга вовремя, Хрисаор разрушил бы Аргос.
Не хочу. Не согласен. Почему, куда ни пойду, я всюду тащу смерть за собой, словно пса на поводке? Временами при разговоре с абантом мне кажется, что у борта напротив сидят мои мертвые братья. Слушают, кивают. Не знаю, так ли это. Подойти? Проверить? Задать вопрос?
Боюсь.
Подплываем к Родосу. Скоро Ликия.
3Тысяча ступеней
Едва «Звезда Иштар» пришвартовалась к причалу — длинному, дощатому, уходившему в море на добрых полстадии — приставленный ко мне ликиец начал проявлять признаки нетерпения. Куда и делась вся его выдержка? Улетучилась, как осенняя листва, сорванная с дерева порывом сердитого Борея.
Гигант тенью следовал за мной по пятам. Подгонял скупыми жестами, торопил: «Быстрей собирайся! Чего копаешься?!» Что это на него нашло? Может, у него тут родня? Не терпится маму обнять, жену, а я задерживаю?
Как я ни старался, представить ликийца добропорядочным отцом семейства я не смог. Но никакого другого объяснения внезапной перемене у меня не было.
Мы спустились на причал по скрипучим сходням: я с Агрием впереди, ликиец следом. Он старался держаться за мной, а не за конем. Соображает! К Агрию никому, кроме меня, сзади лучше не подходить: лягнет — мало не покажется!
Впрочем, к Агрию ни с какой стороны лучше не подходить.
На причале распоряжался краб-капитан. Я хотел с ним попрощаться, поблагодарить — как-никак, столько времени вместе. Но капитан лишь кивнул в ответ: мол, я тебя услышал. И обложил заковыристой бранью раззяву-матроса, едва не уронившего амфору с дорогим лемносским вином.
Ликиец обогнал нас. Обернулся, махнул рукой: за мной. Я не сомневался, что он ведет меня во дворец Иобата Второго, отца Сфенебеи — куда же еще? Я лишь надеялся, что за годы отсутствия телохранитель не забыл дорогу: идя наугад, в чужом городе заблудиться легче легкого.
Порт, рынок. Все как на бесчисленных островах, где мы успели побывать. Ладно, порт побольше, а рынок побогаче. Не Эфира, конечно — не всякому дано побывать в Эфире! — но и не какой-нибудь Патмос, гиблое захолустье. Здесь во всем ощущался если не размах, то некая основательность.
Чай, материк, не остров!
Плотными волнами накатывали запахи: свежевыделанные кожи, лавр, пряное вино, незнакомые фрукты, жареная баранина…
«Жертва принята. Моления о благоденствии стад услышаны…»
Я вздрогнул. Бросил взгляд на небо. В густой бездонной синеве сиял золотой диск Гелиоса. На горизонте копились облака. Ни зловещего хлопанья крыльев в вышине, ни трехтелого силуэта. Торговец вялеными дынями проследил за моим взглядом и тоже уставился в небо. Зажмурился от яркого солнца, дернул щекой: чего, дурачина, пялишься? Нет там ничего. Лучше дыню купи: слаще меда, во рту так и тает!
Душистая…
Я завертел головой, отыскивая ликийца. Ну да, тут Ликия, все кругом ликийцы, но мне-то нужен был лишь один. Провожатый обнаружился на краю рынка, шагах в тридцати. Ждал, махал рукой: давай, пошевеливайся!
Рынок заканчивался у подножья скалистого холма, что нависал над заливом. Выше начинался город, и такой город я видел впервые! Десяток-другой ближних — самых нижних — домов был построен, как везде: в Эфире, Аргосе. Стены, крыша, портик с колоннами, если это храм или дом побогаче. Но те, что выше… Их вырубили прямо в склоне холма, уступами поднимавшегося к плоской, словно срезанной ножом вершине. Камень, камень, камень. Всюду один только камень. Серый, желтоватый, охристый; шершавый и гладкий. Ноздреватость песчаника, суровая твердость гранита. Десятки, сотни жилых пещер — и в то же время вовсе не пещер. Плоские фасады и фронтоны в обрамлении изломов дикого камня. Грубо вытесанные; отшлифованные гладко, с любовью и тщанием. Темные проемы световых окон. Дощатые двери — наконец-то хоть что-то, кроме камня! Затейливая резьба; едва обработанные поверхности…
Ступени, ступени, ступени. Ровные площадки перед домами. Узкие тропинки, на которых с трудом разминулись бы два человека. Деревянные мостки.
Город-холм. Город-скала. Город-лабиринт.
И на самой вершине — дворец. Он был возведен по всем правилам, даже отсюда видно. Нам — туда? Сможет ли Агрий взобраться по этим головоломным каскадам? Я потрепал коня по шее. Агрий недовольно фыркнул. Город ему не нравился, но деваться было некуда. А я еще собирался ехать верхом! Куда уж тут верхом?
Дождавшись меня, ликиец решительно двинулся вперед. Ничего он не забыл, дорогу находил безошибочно.
Когда я не ехал на Агрии, мне обычно не требовалось вести коня под уздцы. Жеребец шел рядом или позади меня, как собака, сам выбирая себе место. Не помню случая, чтобы он отстал, потерялся, ускакал вперед или заставил себя искать. Но сейчас, на вздыбленных улочках этого странного города, вытертых до блеска босыми ступнями и подошвами сандалий, Агрий нуждался в моей помощи. Тут и человеку ноги переломать недолго, а уж коню…
Здешние лестницы не были предназначены для лошадей. Агрий храпел, оскальзывался, спотыкался. В особо неприятных местах он приседал на задние ноги, отказываясь идти дальше. Лишь моя рука на потной шее коня да ободряющие слова, что я шептал ему на ухо, успокаивали Агрия, позволяли продолжить путь. Случалось, я подставлял плечо под круп, толкал вперед, давая дополнительную точку опоры.
Местные косились на нас с удивлением. Уступали дорогу, провожали взглядами. Заговорить не пытались: суровая фигура закованного в латы стража, идущего во главе нашей маленькой процессии, отбивала всякую охоту к разговорам.
Уверен, в скальном городе было чем полюбоваться. Но мне быстро сделалось не до здешних красот и чудес пещерной архитектуры. Взобраться на крутизну. Втащить под уздцы Агрия. Перевести дух на крохотной площадке перед чьим-то двухъярусным — надо же! — домом. Отыскать взглядом провожатого, приплясывающего от нетерпения в конце наклонного проулка. Загнать в проулок упирающегося Агрия. Идти сзади, понукая, приказывая. Ф-фух, выбрались! Огляделись. Куда дальше? Что? По змее-улочке? По чешуе стертых до матового блеска булыжников, скользких даже на вид?! Оступимся — костей не соберем! Ладно, деваться некуда…
Казалось, восхождению не будет конца. Идти, карабкаться, хвататься за стены и уступы, тащить, толкать, искать глазами, куда удрал неутомимый ликиец… Проще взойти на Олимп и стать богом. Когда я втащил Агрия на очередную скальную площадку, я не сразу понял, что убийственный подъем все-таки закончился. Площадка обернулась даже не площадью — настоящим плато, ровным и плоским как стол. Ни лестниц, ни подъемов — счастье, великое счастье!
Все плато покрывала жухлая зимняя трава. В ней кочками-переростками торчали бодро зеленевшие кусты кипарисника и можжевельника. Впереди, прямо перед нами, высился окруженный крепкой стеной дворец. Стену я оценил сразу: сложенная из громадных черных валунов, высотой в два с лишним человеческих роста, она вызывала уважение. Хотя, если честно, я плохо представлял себе врага, который, взобравшись ко дворцу, найдет силы для штурма. За стеной виднелась часть здания: судя по далеко разнесенным дозорным башням, строили здесь основательно. Может, не так красиво, как у нас или в Аргосе, зато крепко и надежно.
Ну да, я уже понял: ликийцы — народ суровый.
К воротам вела тщательно расчищенная дорога. По краям она была обсажена кипарисами — не кустарником, а настоящими деревьями, похожими на давно не чищенные, покрывшиеся темно-зеленой патиной наконечники копий.
Мой провожатый махнул рукой и с упрямой решимостью, будто шел на приступ, двинулся к воротам. Я последовал за ним. Ворота не разочаровали: они были сколочены из огромных дубовых брусьев, стянутых бронзовыми скрепами толщиной в три пальца. Караульный окликнул телохранителя Сфенебеи за пять шагов, тот вместо ответа извлек что-то из кожаного мешочка на поясе и продемонстрировал страже. Мотнул головой в мою сторону: этот со мной.
Удивительное дело, но ворота нам отворили без возражений. Что же такое он им показал? Жаль, рассмотреть не успел. Когда я подошел, ведя Агрия в поводу, страж что-то сказал мне по-ликийски — словно воздух мечом рубанул. Я развел руками:
— Прости, не понимаю.
Стражи переглянулись.
— Конь ставить тут, — объяснил один.
— Хорошо, — согласился я.
Привязать Агрия было решительно не к чему. Кипарисы для этого не годились, а больше ничего подходящего вокруг не наблюдалось.
— Я оставлю коня без привязи. Он не убежит. Потом я вернусь за ним.
— Никто не забрать твой конь.
Я кивнул и вошел в ворота. Тяжкие створки сомкнулись за спиной. Жди, показал телохранитель. Его жест нельзя было истолковать иначе.
— Гляди, — предупредил я, — не задерживайся долго.
Когда он скрылся среди хозяйственных пристроек, я огляделся. Двор больше нашего, эфирского, меньше аргосского. Слева, должно быть, гинекей — женская половина. Справа — кухня, кладовые. По центру — мегарон, покои правителя, комнаты для гостей. Ряд колонн у входа, каждая с меня толщиной. Угловатые барельефы на фронтоне: Аполлон сражает Пифона, Аполлон кладет драконьи кости в треножник, Аполлон пророчествует в Дельфах. Похоже, местные обитатели ценили Сребролукого превыше иных богов. Широкие ступени лестницы: пять, как у нас. Никаких излишеств вроде мрамора.
Дворец?
Крепость. Припавший к земле, затаившийся хищник. Мощные угловые башни странным образом усиливали это впечатление. Чудилось, что и там стоят дозорные аполлоны: натягивают тетивы, метят стрелами в сердце дерзкого.
По двору деловито сновали рабы и слуги. Мой ликиец не появлялся. Я скользил взглядом по людям: тут одевались проще, чем у нас. Кажется, к слугам я впопыхах отнес кое-кого из знати. Вот, к примеру…
Сердце ухнуло в груди. Пропустило удар.
4Свежий хлеб для царских зубов
— Каллироя!
Океанида шла по двору. Боги, как она шла! На голове Каллироя несла корзину с хлебом, судя по запаху, свежей выпечки. Запах мог свести с ума любого голодного; бедра нимфы, покачиваясь при ходьбе, могли свести с ума любого вожделеющего.
Во всяком случае, я точно обезумел.
— Каллироя!
Догнал, преградил путь. Ударил себя кулаком в грудь:
— Это же я! Ты помнишь меня?
Океанида что-то ответила на незнакомом наречии. Кругом галдела челядь, я не понимал ни слова. Да что тут понимать!
— Каллироя! Я хотел вернуться к тебе! Я пытался…
Бронзовый обруч перехватил мою грудь, прижал руки к телу. Дыхание сбилось, но я все кричал, хрипел:
— Вепрь! Если бы вепрь убил меня… Я бы вернулся, да!..
Меня вздернули в воздух. Я отчаянно замолотил ногами: без толку. Со стороны я был похож на безумца. Трещали ребра, в левом боку началось дикое колотье.
— Каллироя! Я бы никогда…
Она что-то сказала, поставив корзину на землю. Ликийский телохранитель Сфенебеи — это он обхватил меня могучими руками, не позволяя приблизиться к возлюбленной океаниде — ослабил хватку, отпустил меня. Остался рядом, готовый в любой миг отправить наглеца в царство мертвых.
Я упал на колени:
— Каллироя!
— Меня зовут не Каллироей, чужеземец, — она перешла на язык, известный мне. Так говорили критские купцы, посещая Эфиру. — Я Филоноя, дочь Марпессы.
И добавила, понимая, с кем говорит:
— Дочь Марпессы и Иобата. Иобат Второй, царь Ликии — мой отец. Я его младшая дочь, после меня детей нет. У вас таких, как мой отец, называют ванактами.
Сестра Сфенебеи?!
…угольная статуя в пламенном ореоле Гелиоса. Женщина в белом пеплосе, затянутом на поясе, по-мужски. Мертвый лик статуи из пентеликонского мрамора. «Ты позволишь мне прилечь? У меня устала спина…» Первая капля дождя щелкает ее по носу. Вторая ударяется о шлем телохранителя. Третья падает просто так, за стену, на два остывающих трупа…
Лучше бы ликиец меня задушил! Надежда погасла, оставив после себя чад и дым. Я уже видел, что это не Каллироя. Сходство несомненно, но и различия очевидны. На старшую сестру, знакомство с которой привело меня сюда, за море, она тоже была похожа. Достаточно сбросить со Сфенебеи груз в двадцать прожитых лет, смыть свинцовые белила с лица и поубавить надменности.
Сфенебея, дочь Антии. Филоноя, дочь Марпессы.
Общий отец, разные матери. Мать Сфенебеи умерла и царь женился во второй раз? А может, у здешнего владыки две, три, пять жен. Откуда мне знать? Да и не все ли тебе равно, Беллерофонт?! Перед тобой стоит царевна. А кто стоит перед ней? Бездельник и грубиян. Кинулся, закричал, напугал. И ты еще хочешь, чтобы тебя здесь очистили? Да ты сам измажешься, как свинья, в первой же грязи, которая подвернется под ногу!
— Прости меня! Я спутал тебя с другой…
— Каллироя? — она улыбалась. — Твоя жена?
Если бы, подумал я.
— Нет.
— Возлюбленная?
— Это трудно объяснить. Полагаю, я никогда не увижу ее.
— Каллироя? — задумчиво произнес какой-то старик в длинных одеждах. Он дергал себя за бороду, словно пытаясь освежить память. — Дочь Тефиды и Океана? В Афинах есть фонтан, посвященный ей. Восточный склон холма… Как же назывался этот холм? Увы, забыл. Красивый фонтан, пышный.
— Ты тоже говоришь, как критяне? — удивился я.
С невыразимым презрением старик уставился на меня:
— Всякий знатный человек Ликии говорит по-критски. Наши предки явились сюда с Крита, юноша. В те дни Ликия именовалась Милиадой…
Судя по виду старика, он был бы рад заполучить меня в свое распоряжение и запытать насмерть рассказами о былых временах. К счастью, Филоноя жестом велела ему замолчать.
— С Каллироей мы разобрались, — в голосе царевны прятался смех. — Ее трудно объяснить и ты никогда не увидишь ее, чужеземец. Осталось разобраться с тобой. Как тебя зовут?
— Беллерофонт.
— Чей ты сын?
— Главка Эфирского.
Я солгал. Я сказал правду. Так бывает.
— Ты прибыл на «Звезде Иштар»?
— Да.
— С какой целью ты заплыл так далеко от Эфиры? На торговца ты не похож.
— Я сын Главка Эфирского, но приплыл я из Аргоса. Меня прислала твоя сестра.
— Сфенебея? Ты — посыльный вдовы аргосского ванакта?!
Я задохнулся:
— Ты уже знаешь?!
Она взяла лепешку из корзины. Есть Филоноя не собиралась. Вертела хлеб в пальцах, чтобы чем-то занять руки, отламывала кусочек за кусочком.
— Ты был свидетелем убийства? — тихо спросила она.
Я кивнул. И сразу же пожалел об этом. Что им известно? В какой степени? Я боялся расспросов. Боялся сболтнуть лишнего.
— Уже третий корабль доставил нам новости из Аргоса раньше вас, — хлебные крошки падали на землю, к ним подбирались мелкие пичуги. Лицо Филонои оставалось спокойным и приветливым, волнение выдавали только руки. — Мой царственный отец глубоко скорбит по поводу смерти своего зятя Мегапента. Вероятно, это и стало причиной того, что мой отец отправился посетить гробницы предков во внеурочный час. Уверена, он захочет услышать новости из первых рук, от непосредственного участника событий.
— Возможно ли прервать бдение царя? — вмешался старик. Обделенный вниманием, он побледнел от обиды. — Надо дождаться возвращения твоего отца, Филоноя.
Царевна протянула ему остаток лепешки:
— Советник Климен, твое мнение всегда ценно для нас. Скажи, этот хлеб свежий?
Старик изучал лепешку долго и тщательно, будто золотых дел мастер — украшение, которое может оказаться подделкой.
— Свежий, — наконец согласился он.
— Это хорошо?
— Это очень хорошо. Особенно для моих бедных зубов.
— Черствый хлеб был бы столь же хорош для твоих зубов?
— Увы, нет. Черствый хлеб я вынужден размачивать в воде, молоке или вине.
— Так и новости. Они хороши, когда свежие. Гонец моей сестры немедленно отправится в горы к нашему царю. Чтобы он не заблудился, я сама сопровожу его.
За моей спиной громыхнули латы. Телохранитель ударил себя кулаком в грудь: я пойду с царевной!
— Подготовить повозку? — спросил старик.
Он был обижен, но помалкивал на сей счет. Я представил, что моя мать разговаривает с кем-то из отцовских советников в духе юной Филонои — и понял, что не в состоянии это представить. Есть вещи, недоступные самому пылкому воображению.
— Повозку? — Филоноя задумалась. — Да, для первой трети пути. Тебе отлично известно, советник Климен, что дальше повозка не пройдет.
— Конь пройдет? — вмешался я.
— Конь пройдет.
— Тогда повозка не нужна. Я отвезу тебя, хорошо? Мой конь ждет за воротами.
Наградой мне была улыбка.
— Без повозки?
— Без повозки. Верхом.
— Этот чужеземец, — вмешался старик, указав на меня. Шагнул в сторону, преграждая царевне путь к воротам: — Мы не знаем, кто он. Не знаем, говорит ли он правду. Не знаем, действительно ли его прислала твоя сестра. Он мог присвоить чужое имя. Солгать насчет новостей. Притвориться свидетелем. Ты не думаешь, что его стоит опасаться, Филоноя? Путь к гробницам неблизок, я пошлю с вами охрану.
Она разглядывала меня так долго, что я покраснел от смущения. Будь на месте Филонои богиня, нимфа вроде Каллирои или чудовище, как Сфено Ужасная, я бы решил, что она видит меня насквозь: имя, природа, возраст. Возможно, она и впрямь видела меня насквозь.
— Нет, — наконец произнесла царевна. — Не думаю.
И обрадовала меня:
— Твоему коню не придется спускаться через город. Отсюда к гробницам есть дорога, более подходящая для лошадей.
СтасимКормление домашнего скота
Женщина шла от холмов.
Туман стоял от земли до неба. Он слабо светился, вызывая в памяти образ моря после заката. Так бывает, когда солнце падает в соленые волны — и вода какое-то время насквозь пропитана огнем, совмещая несовместимое.
Вершину последнего холма, за которым начиналась узкая, еле заметная тропа через вересковые пустоши, венчала груда камней. Женщина миновала холм, не останавливаясь, но потом все-таки сдержала шаг. Обернулась через плечо, подняла взгляд на заброшенный алтарь Реи, Матери Богов. Кучка камней обросла грязно-зеленым мхом, сделалась похожа на отрубленную голову сатира.
Над алтарем начал мерцать огонек. На сучьях иссохшего можжевельника висели клочья тумана, огонек был едва заметен. Вскоре огонь погас.
— Нет, мама, — сказала женщина. — Эта жертва не для тебя.
И добавила вполголоса:
— Это вообще не жертва.
Речь шла о корове. Корова брела за женщиной, низко опустив голову. На шее животного не было веревки, но корова не отставала и без понуканий. Ни разу она не встала, как вкопанная, заинтересовавшись едой или желая отдыха. Можно было подумать, что их с женщиной связывает что-то крепче веревок, более властное, чем голод и усталость.
Вереск терся о шерстистые бока.
Вскоре под копытами чавкнула грязь. Змеей тропа скользнула в Лернейские хляби, расплескала болотную жижу. Каким-то чудом кочки выдерживали вес коровьей туши. Местами корова, не разбирая пути, шла прямо по трясине, похожей на травянистую поляну. Кто угодно на ее месте провалился бы, пошел на дно, задирая к небу рогатую башку. Похоже, корову поддерживала опора более твердая, чем скальный гранит — божественная воля, способная на чудо.
Женщина шла беззвучно. Грязь не касалась подошв ее сандалий, не марала одежд. Лезвия осоки избегали встречи со стройными ногами. Комары боялись подлетать к путнице: сесть на нежную кожу, вонзить хоботок, насытиться тем, что текло в этих жилах, было все равно что ринуться в костер и сгореть без следа.
Была ли она красива, эта женщина? О да! Весь ее вид манил зрелой красотой супруги, хозяйки дома, матери семейства. Властная складка меж бровями, строго очерченный рот не портили ее. В конце концов, кого портит власть? Сияние венца в волосах? Аура могущества?!
Всех, скажут те, кто далек от власти. Никого, скажут владыки.
Заслышав трубный рев быка, корова подняла голову. Крик выпи смутил животное. Ложный бык замолчал, к небу вознесся дружный хор лягушек, сопровождаемый флейтой ветра. Там, в вышине, паслись свои стада — кочевое племя туч. Удушливые миазмы вставали над болотами, тянулись к тучам, мечтая стать такими же, очиститься, влиться в косматые громады — и бессильно опадали, расточались, чтобы вновь наполнить воздух ядом.
На островке твердой земли женщина остановилась. Неподалеку росла дуплистая ветла, больная горбунья. Рядом с деревом топь разверзалась черным провалом. Гнилостные воды, расступившись, открывали взгляду ступени из красной меди, поросшие блестящей чешуей. Ведя вниз, в далекие отсветы багрового пламени, лестница извивалась, как если бы была живой.
Из преисподней донесся собачий вой.
— Нет, Аид, — сказала женщина. — Я не к тебе.
Больше она не произнесла ни слова. Стояла, молчала, ждала. Ждала и корова — похоже, животное задремало, забылось сном, похожим на оцепенение. Шелестел камыш. Шелест его терял вкрадчивость, делался громче, настойчивей. Мгла густела, будто горячий воск, вылитый в форму. Трясся от страха зеленоватый свет гнилушек. В нем мелькнул изгиб, извив, петля. Проявилась и исчезла змеиная голова: другая, третья. Казалось, тропа ожила, превратилась в чудовище.
— Ешь, — негромко велела женщина. — Я пришла, как обычно.
Отойдя ко входу в Аид, открывшемуся в неурочный час, она присела на верхнюю ступеньку. Мгла, словно только этого и ждала, лопнула гнилым пузырем, пропуская на островок тугое тело чудовища. Шесть, а может, семь голов уставились на корову. По бокам животного пробежала дрожь, но корова не двинулась с места.
Две змеиные головы прильнули друг к другу, соприкоснулись шеями. Миг, и они срослись: две головы стали одной, вдвое большей, шея сделалась толще. К новой голове прильнула третья, затем четвертая. Вскоре чудовище уже было трехголовым: две обычных, таких как прежде, и одна исполинская, наводящая ужас.
Лернейская Гидра разинула пасть.
Она заглатывала корову медленно, без спешки. Надевалась на добычу, будто перчатка на руку. Сжала в убийственных кольцах, ломая ребра, хотя корова не сопротивлялась, не пыталась вырваться и убежать. Женщина следила за трапезой Гидры без отвращения. На своем веку ей довелось видеть и более страшные сцены.
В недрах преисподней на три голоса лаяла собака — тоже хотела есть.
Прошло немало времени, прежде чем корова превратилась в бугор, упругое вздутие на теле Гидры. Став ленивой, преисполненной сытости, Гидра все же не легла спать прямо здесь. Уползла в туман, огибая горбатую ветлу, сгинула без следа. Напоследок одна из голов чудовища — та, что поменьше — вынырнула из мглы, сверкнула желтым глазом. Можно было подумать, что Гидра запоминает свою кормилицу, откладывает что-то в памяти, распределенной на множество комков слизистой массы в узких вытянутых черепах.
— Ты помнишь, — с уверенностью заявила женщина. — О да, ты помнишь меня.
— Тебя трудно забыть, тетушка, — рассмеялись позади нее.
Когда женщина сорвалась с места? Как изменился ее облик?! Человек не успел бы отследить перемену. Не мать, супруга, хозяйка, но гневная воительница, оживший кошмар стоял лицом к спуску в Аид. Руки воздеты к небесам, между ладонями пляшет белое пламя. Вот-вот сорвется, падет, испепелит…
— Почему ты гневаешься, тетушка? Я напугал тебя?
Пламя пошло красными пятнами, как и щеки женщины.
— Умоляю простить меня, тетушка. Или ты предпочитаешь, чтобы я звал тебя мачехой? Матушкой? Великая Гера, вспомни: я Водитель Душ. Пути Аида — мои пути; здесь я в своем праве. Я редко бываю в этой части царства мертвых. Я не знал, что встречу тебя, о Гера, владычица Олимпа, жена моего царственного отца!
— Хватит, Гермий.
Пламя погасло. Гера опустила руки.
— Хватит, говорю. От твоих восхвалений несет насмешкой. Я готова стерпеть твою отвратительную манеру подкрадываться, но насмешки не потерплю. Даже если в твоих словах не к чему придраться — помни об этом.
Гермий присел на лестницу — ступенью ниже, чем раньше сидела Гера.
— Я слышал, — он играл жезлом: подбрасывал, ловил. Лукавый бог готов был сорваться с места в любой миг, — что кто-то подкармливает Гидру. Чепуха, думал я. Пустая болтовня. Кто рискнет? Я и предположить не мог…
— Это преступление? — с достоинством спросила Гера.
— Нет.
— Ты доложишь об этом Зевсу?
— Не вижу необходимости. Одни подкармливают бродячих собак. Другие — птиц. Третьи кормят Лернейскую Гидру. Что тут такого? Кормят и хотят, чтобы Гидра их запомнила. Отличная идея! Всякому охота, чтобы о нем помнила дочь Тифона и Ехидны. Дочь пленного Тифона и убитой Ехидны. Чудовища тоже помнят добро, в этом можно не сомневаться.
Гера повернулась, чтобы уйти.
— Чудовища, — бросила она через плечо, — это те, кто для нас опасен. Те, кто нам полезен, не чудовища.
— Кто же они, тетушка?
— Союзники. Или домашний скот.
Оставшись в одиночестве, Гермий еще долго сидел на лестнице.