Я снова большой
1«Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь»
— Папа! Папа вернулся!
— Нет! Не надо!
Три человека схватили меня. Три великана.
— Папа вернулся!
Меня подняли в воздух: свежий, соленый. Вскинули вверх, к орущим чайкам. На мое счастье, поймали, иначе я непременно расшибся бы. Шесть рук мяли, тискали, гладили. Я был для них игрушкой. Любимой игрушкой.
— Папа! Что ты мне принес?
Три великана. Они творили со мной, что хотели.
— Хочу подарок! Где подарок!
— Отпустите меня! Поставьте на землю!
— Ну папа…
Стою. Отдуваюсь. Бока намяли, дышать нечем.
Под ногами песок.
— Подарок! — гремит сверху.
— Вот!
Я протянул им дротик. Больше у меня ничего не было. Один дротик, второй потерялся по дороге. Безумный поступок, да. Но ничего разумного в сложившейся ситуации я придумать не мог.
Где-то там умирали люди. Подыхал пес, раздавленный тяжкой пятой. Гибла Филоноя, волей случая оказавшись рядом с псом. Свирепствовал Хрисаор, мой неизменный спаситель. Вряд ли он разбирался, кто прав, кто виноват. Когда летишь стрелой, пущенной из золотого лука, не до разбирательств. Слабый я не сумел бы защитить Филоною от разъяренной двуглавой собаки. Сильный он не станет выяснять, кто тут достоин защиты, а кто — наказания. Чаша Артемиды? Миска, полная кровавой каши. Мама, Эвримеда Эфирская, ты тайком подкладывала мне в кашу козлятинки. Как насчет человечины? Я помнил, что осталось от львицы, посягнувшей на маленького Гиппоноя. Помнил сломанные деревья на краю гигантской вмятины. Хрисаор был там, я здесь. Мой рок, моя безысходность. Кто еще так боялся своих защитников, как я?
— Папа принес мне иголку! Острую иголку!
Я задрал голову. Надо мной ликовали, вопили от восторга три великана. С размаху я сел на песок, потому что колени ослабели, подогнулись. Три великана? Нет, ничего подобного. Это был один трехтелый великан.
Ребенок. Вышиной со скалу.
Он сделался меньше. Плюхнулся рядом, вертя дротик в пальцах второй левой руки. Земля содрогнулась от его падения. Дротик? Иголка, тут ты прав, громила. Хорошо, шило. Это если ты снова не вырастешь до небес, от радости. Тогда будет иголка.
Папа? С кем ты меня перепутал, чудовище?!
Безуспешно пытаясь укротить бурю чувств и вернуть ясность мыслей, я уставился на трехтелого. Я помнил, что говорила Сфено Горгона: имя, природа, возраст. Иногда у меня получалось, как с Гермием и Каллироей. С людьми не получалось никогда.
Имя я увидел сразу: Герион.
Ну да, ревет так, что оглохнуть можно.[13]
Природа? В моих ушах шумело море. Вылизывало берег дочиста, катало гальку, стачивало шероховатости и выступы. Пенные барашки курчавились на волнах. Колыхались ленивые медузы, цветы мелководья. Слышно было глухо, видно было плохо. Казалось, насмешник-невидимка приставил мне к ушам две виты́е раковины, а в глаза плеснул соленым. Что это значит? У Гериона морская природа? Или я просто выдумщик, выдающий желаемое за действительное?
Возраст?
Дитя. У нас такие лежат в колыбели.
— Вы уже помирились? — спросила Каллироя.
Только теперь я увидел ее. Океанида стояла у берегового утеса, опустив к ногам корзину, сплетенную из ивовых прутьев, доверху полную стираной одежды. На губах Каллирои играла слабая улыбка. Боги, как она была похожа на Филоною! Нет, это Филоноя похожа на нее. Нет, это…
Боги, она была прекрасна.
Она была спокойна. Кто угодно поверил бы, что в моем появлении на острове нет ничего особенного. Что я жил тут всегда, днем и ночью.
…где ты, остров? Без тебя я сойду с ума. Увидеть Каллирою, остаться с ней навсегда — ничего другого я не желал с такой испепеляющей страстью. И с кристальной ясностью отчаяния понимал: слово «навсегда» — прах, пустые мечты…
Ужасная мысль пробила мое сердце насквозь как копье, брошенное сильной рукой. В прошлый раз я побывал на острове незадолго до смерти Алкимена. Перед чьей смертью я попал сюда сейчас?!
— Вы уже помирились? — повторила она.
— А мы ссорились?
— По-моему, вы ссоритесь десять раз на дню. Чего еще ждать от великанов? Ссоры доставляют вам удовольствие. Ты ушел, не оглядываясь, а он плакал. Скажу тебе по секрету, он заплакал только тогда, когда ты ушел. Заплакать раньше, — кивком головы она указала на Гериона, поглощенного игрой с дротиком, — ему не позволяла гордость. Весь в тебя: гордый, глупый, милый.
— Где мы?
— На Эрифии, — она обвела простор рукой. — На Красном острове.
— Кто он?
— Остров?
— Нет. Ты знаешь, о ком я говорю.
— Герион? Мой сын.
Океанида засмеялась:
— Наш сын. И ты еще спрашиваешь?
Я смотрел на Гериона, а видел Химеру. Что с того, что тела, составляющие дочь Тифона и Ехидны, разные, а тела, из которых состоит дитя-колосс, одинаковые? И Герион, и Химера управлялись своими слитыми воедино телами с ловкостью, вызывающей зависть. Единственно, на Химеру я смотрел со страхом и ненавистью, а на Гериона с любовью. Откуда во мне взялась эта любовь? Чужая, она была моей, верней, стала моей во мгновение ока. В ком ином трехтелый великан вызвал бы ужас не меньший, чем Химера. В ком угодно, только не во мне.
«Наш сын…»
Неужели слов Каллирои достаточно, чтобы я принял Гериона как сына? Или я принял его как сына, еще не зная об этом? А может, его принял как сына Хрисаор Золотой Лук, и этого хватило, чтобы во мне, Беллерофонте, где бы я ни находился, высвободилось место для любви, способное вместить великана?!
Мне принесли Гериона. Принесли внезапно, как падает на рощу летний ливень. Так Персей и его спутница принесли младенца в акрополь Эфиры. Младенца, которого приняли как сына и внука, не спрашивая родства, не задавая вопросов.
«Наш сын…»
Сколько месяцев прошло с моего последнего появления на острове? Я повернулся к Гериону. Он возвышался надо мной, как скала над прибрежным валуном. Судя по поведению трехтелого ребенка, его это нисколько не смущало. Хотя казалось бы, будь я Хрисаором, это я возвышался бы над ним как гора над скалой. Наверняка Герион привык именно к такому положению вещей. Он смотрел на меня, а видел, должно быть, отца-гиганта, рядом с которым и великаны сущие дети.
Да и я, глядя на него, видел мальчишку, не смущаясь разницей в нашем росте. Сын радовался отцовскому подарку после размолвки, ссоры, вероятно, даже наказания. Эти дети с пеленок начинают совершать подвиги, а может, океаниды носят беременность иначе, чем земные женщины. Или следует признать, что время на Эрифии, сокрытой в седой мгле Океана, идет как ему вздумается.
— Где он?
— Герион? Вот, перед тобой.
— Я не о Герионе. Где он?!
Понять меня было сложно. Внезапное отцовство, свалившись как снег на голову, сделало меня косноязычным. Впрочем, Каллироя поняла. И ответила так, что я содрогнулся:
— Ты на западной оконечности острова, там, где луга. У нас новый пастух, ты передаешь ему стадо. Я сказала, что в этом нет необходимости, что лучше бы тебе остаться дома. Пастух управится сам, без понуканий. Но разве тебя, твердолобого упрямца, переубедишь? Ты хотел дать ему последние наставления, прежде чем доверить наших коров. Ты лбом сокрушал горы, доказывая, что без тебя пастух не сумеет даже крутить хвосты телятам.
— Новый пастух?!
— Эвритион, сын Арея. Я не знаю, как он попал сюда, на острова. Я не знаю, а он молчит. Он такой же скрытный, как и ты. Из тебя неделями слова не вытянешь. Ну и не надо. Я и так все о тебе знаю.
— Ты ничего обо мне не знаешь!
— Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, — улыбнулась океанида. — Настолько больше, что ты и вообразить не можешь. Можно сказать, я знаю о тебе все. При первой нашей встрече меня ослепили чувства. Вода принимает форму сосуда, я стала глупой влюбленной девчонкой, забыв, кто я, откуда родом. Я и сейчас, случается, забываю, кто я, когда ты обнимаешь меня. Но у меня было время все обдумать, вспомнить и сделать выводы.
— Ты не понимаешь!
— Это ты не понимаешь, — спокойно сказала Каллироя. В этот миг я с ледяной ясностью увидел ее возраст и задохнулся от осознания своей жалкой юности. — Это был ты. Здесь, со мной, все это время. Ты не понимаешь, он тоже не понимает.
— Кто?
— Хрисаор. Я сказала «он»? Нет, ты. Это все ты.
— Не понимаю, — решительно возразил я. — И никогда не пойму. Я скорее умру, чем пойму.
— Умрешь, — согласилась океанида. — И поймешь.
— Папа, смотри! Смотри, как я умею!
Три глотки издали торжествующий вопль. Три правых руки схватили три плоских камня, каждый размером с блюдо для сладостей. Широко размахнувшись, Герион запустил камни веером по воде. И махнул мне двумя левыми руками: ну что же ты?!
— …восемнадцать, девятнадцать.
Я считал, завороженный зрелищем. Так делал Делиад, мой брат, когда я впервые решил сыграть с братьями в «лепешечки». С моими живыми братьями. Да, тогда они еще были живы. Они могли смотреть, завидовать и считать.
— Двадцать, двадцать один…
Камни скрылись в искристой дали. Сгинули в золотистом мельтешении. Я хотел сказать Гериону, что он молодец, и не успел. Искры, золото — все это рикошетом вернулось обратно.
Радуга упала мне на голову.
Перед тем, как огонь сжег дотла мою способность видеть, слышать, чувствовать, я опустил голову, словно пытаясь спрятаться от удара, и взгляд мой наткнулся на фибулу с Пегасом. Нет, без Пегаса. Крылатый конь улетел, вместо него на заколке красовался серебряный человечек. Он был выкован грубо, лицо намечено двумя-тремя черточками — и все равно я ни мгновения не сомневался, кто это.
Я, Беллерофонт.
2Мы едем домой
Падение вышибло из меня дух.
Я лежал на спине, ощущая под лопатками ребра острых камней. Сипел от боли, боялся открыть глаза. Под веками мела разноцветная метель — последний привет радуги. Огнистый лук не стал со мной церемониться, выпроваживая с острова: приложило будь здоров!
Когда мне наконец удалось вдохнуть полной грудью, я отчаянно закашлялся, сотрясаясь всем телом, и перевернулся на бок. Глаза открылись сами. На меня в упор смотрела мертвая голова в глухом бронзовом шлеме. Сурово щурилась чернотой смотровой прорези. За бронзой таился мрак, вязкий и непроглядный, словно в шлем из подземных глубин натекла тьма Эреба.
Лужица крови вокруг головы уже начала подсыхать. В ней и на огрызке шеи пировали жирные мухи. Садились, взлетали, с раздраженным жужжанием вились вокруг, согнанные с места более удачливыми товарками.
Радуга. Хрисаор. Каша из львицы. Мухи…
Филоноя!
Я вскочил на ноги. Судорожно огляделся, холодея от ужасного предчувствия. У выхода из Чаши Артемиды лежали два трупа: разорванный надвое и безголовый. Их никто не топтал, в этом я готов был поклясться. Кровь на земле. Еще кровь. Оторванная кисть руки. Взгляд скользил дальше. Нигде не было видно останков двухголового пса. Утес! За ним я велел спрятаться Филоное.
Ноги отказывали в подчинении. Как я с ними совладал, не знаю. С замирающим сердцем обогнул утес: царевна лежала навзничь, лицом к небу, налитому глубокой закатной синевой. Одна рука на груди, пальцы вцепились в складки одежды, запутались в них. Другая бессильно откинута в сторону.
Живая? Нет?!
Я рухнул на колени, забыв о приличиях, сунулся ухом к груди Филонои. Прошла вечность, прежде чем я услышал тихий стук. В ушах до сих пор плескалось море, глушило слух. Сердце девушки билось ровно. Хотя я, конечно, не лекарь…
Вода! Нужна вода!
Я метнулся к озерцу. Мельком отметил великанский след: он отпечатался на прибрежном гравии. Хвала богам! Хвала тебе, Хрисаор! Все хорошо, она жива…
— А-а-а!
Из воды торчала голова. Одна голова, ничего больше. Мертвая? Живая?
Лошадиная.
— Агрий! Ах ты мерзавец!
Агрий фыркнул, мотнул башкой. Над конем встал царский венец — веер сверкающих брызг. Медленно и неуверенно, чего за Агрием сроду не водилось, мой верный спутник начал выбираться из озера. Даже присутствие хозяина не могло лишить коня сомнений: покидать убежище или еще немного пересидеть для верности?
— Давай, выходи. Все в порядке, не бойся.
Пустые слова, читалось в конских глазах. Ничего не в порядке.
— Если я здесь, опасность миновала. Радуги нет?
Нет, согласился Агрий.
— Значит, и собаки нет. Угрозы нет, понял?
Ну, не знаю, откликнулся Агрий. В смысле, заржал.
Оставив пустые споры с глупым животным, я зачерпнул полные пригоршни воды и поспешил к Филоное. Жаль, треть расплескал по дороге.
— Умоляю простить мою дерзость…
На лицо девушки пролился слабый дождь. Филоноя вздрогнула всем телом. Ресницы царевны затрепетали, глаза открылись. Из расширившихся черных зрачков плеснул ужас:
— А-а-а!
Я отшатнулся. Ткнулся спиной во что-то живое, сам чуть не заорал. С размаху сел на задницу, грозя Агрию кулаком. Занят Филоноей, я не заметил, как он подошел. Похоже, конь тоже решил принять участие в спасении царевны. Теперь он осторожно пятился, стриг ушами, косился на меня: «Чего это она? Мы ж помощники, мы из добрых побуждений…»
— Нет, не надо! Прочь!
Девушка вжалась спиной в камень утеса.
— Филоноя, это я! Все хорошо, все закончилось…
— Чудовище! Двухголовое…
Я, дурак, звонко хлопнул себя ладонью по лбу. Ну конечно: ужас, кровь, смерть, двуглавый пес-убийца… Упала в обморок, очнулась, а над ней две головы. И одна точно не человеческая!
— Не трогай меня!
— Филоноя, это я! Я и мой конь. Все хорошо, не бойся…
Медленно, стараясь не делать резких движений, я поднялся на ноги, отступил. Пусть сама увидит, поймет, успокоится. Чего я не ждал, так это плача. Царевна горько разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони. Забыв все благие помыслы, я кинулся к ней, уже не думая, напугаю или нет. Упал на колени, обнял за плечи. Прижал к себе: тесно-тесно, словно мы пытались срастись воедино.
— Все, все, успокойся. Я с тобой, чудовища нет, оно ушло. Все закончилось, давай выбираться отсюда. Домой, домой, к твоему отцу… вставай, вот так…
Она слушалась, будто маленький ребенок. Не спорила, не кричала, лишь всхлипывала время от времени. Я помог ей взобраться на спину Агрию. Конь стоял смирно, даже присел, согнув ноги, желая стать пониже — помогал, как мог. Устроив Филоною впереди себя, я обнял ее. Царевна спрятала лицо у меня на груди.
— Не плачь, прошу тебя. Мы едем домой…
Она плакала, стараясь делать это как можно тише. Не умею я женщин утешать! От слез Филонои моя грудь сделалась горячей и мокрой. Царевна дрожала всем телом, как от холода. Дрожь то усиливалась, то ослабевала, но не исчезала до конца. Вдруг Филоноя так и не оправится до конца? Хорошо хоть, по сторонам не смотрит. Многое из того, мимо чего мы проезжали, я бы тоже предпочел не видеть.
Когда мы выбрались на дорогу, полого уходящую вверх, и следы бойни остались позади, я вздохнул с облегчением.
3Хозяин и его пес
Когда мы покинули горный лабиринт, Филоноя всхлипнула в последний раз. Глубоко вздохнула, подняла ко мне заплаканное лицо:
— Откуда он взялся?
— Кто?
Я знал, о ком шла речь. Я не знал другого: что ей ответить. Вот и тянул время.
— Это был бог?!
— Не знаю. Я его не видел.
Почти правда. Я видел Хрисаора только в снах.
— Не видел?! — голос ее сорвался. — Ты не видел?!
Что делать? Сейчас начнет кричать, вырываться. Или снова разрыдается. Не рассказывать же ей про остров, про полет на другой конец радуги?!
— Когда полыхнуло…
— Ты про радугу?
— Да. Когда радуга упала на землю, я… У меня в голове помутилось. Очнулся, а все уже закончилось.
Опять почти правда. Я был сам себе противен.
— Врешь! — отрезала Филоноя.
Я замолчал. Она тоже молчала. Отвернулась от меня, хоть ей и было неудобно. Впереди, стадиях в четырех, темной громадой проступил дворец Иобата. Там мерцали далекие трепещущие огоньки — факелы, должно быть. Солнце скрылось за горами, лишь дальние вершины на горизонте обрамляла медленно гаснущая алая кайма. От гор протянулись тени: длинные, мрачные. Быстро холодало.
Я не выдержал. Спросил:
— Куда пес делся? Тот, двухголовый?
Она долго, испытующе смотрела на меня в упор. Вздохнула:
— Не знаю. Крики, вой. Радуга с неба. Огненная! Потом явился он, великан, — Филоноя вздрогнула, как если бы заново пережила потрясение. — Огромный, страшный. В доспехе, с золотым мечом… Или с луком? Я смотрела и не понимала…
О да, подумал я. Тут кто хочешь задрожит. С небес рушится край радуги. На месте, где только что был жалкий изгнанник Беллерофонт, встает в полный рост Хрисаор Золотой Лук, в блеске и славе. Гребень шлема возносится к облакам, выше краев Чаши Артемиды. В руках сияет аор — имя-оборотень, оружие-оборотень…
— Я сперва решила: Аполлон взял нас под защиту. Не зря же мы так чтим Сребролукого! Но тут вспомнила: лук у Аполлона — серебряный. Аполлон не носит доспехов, не скрывает лицо под шлемом. Арей? Это был Арей, бог войны?!
— Нет, не Арей.
— Откуда ты знаешь?!
— Разве Арей лучник? — нашелся я. — И потом, что ему здесь делать? Ты слышала, чтобы Арей кого-нибудь спасал? Кого-нибудь из смертных? Да еще и не на поле боя?
— Нет.
— И я не слышал. Что было дальше?!
— Страшно было. Радость была: бог на помощь пришел! Ну, я и выглянула… А он как бросится!
— Великан?!
— Пес!
Вижу. Клянусь, вижу как наяву: скалятся широченные пасти, истекают слюной. Каждая способна перекусить человека пополам. Раздуваются, втягивают воздух две пары ноздрей. Чудовище поворачивает головы. Учуял, приметил добычу. Громоздкий с виду зверь стрелой срывается с места, несется, скрежеща когтями по камням…
— …я решила: все, конец! А он — прямиком к великану!
— Пес напал на великана?!
— У меня чуть сердце из груди не выскочило. Ну, думаю, сейчас! Сейчас бог его прихлопнет. Что ему этот пес? Как тебе жаба. Наступил и раздавил.
— Великан раздавил пса?
— Не перебивай! Кто все видел, я или ты? Нет, это я так подумала: мол, раздавит. А пес на великана прыгнул — и давай лизаться! В два языка, представляешь! Всего обслюнявил, будто хозяина встретил. Великан меньше сделался: большой, но не такой. Гладить начал, за уши трепать. Одну голову гладит, вторая лижется. Пес трижды обмочился от счастья…
Разум отказывался верить услышанному. Но воображение оказалось проворней неверия. Картины сменяли друг друга: двухголовый пес, чудовище с быка величиной, переполненный счастьем, прыгает вокруг Хрисаора. Скулит, повизгивает, пытается лизнуть хозяйскую ладонь. Возьми меня, умоляет бездомный бродяга. Я хороший, послушный, я буду верен тебе до самой смерти. Я устал быть один, мне страшно! Хрисаор приседает, уменьшается: так бывало в моих снах, еще до львицы и Горгон, до встречи с Каллироей, когда великан опускался на корточки, замирал на краю острова, каменел, превращался в береговой утес…
Неужели и ко мне пес бежал вовсе не для того, чтоб разорвать на куски? Меня не тронула Химера, я остался жив после встречи с Гидрой. И вот теперь… Но почему радуга?! Если Беллерофонту не грозила смерть, зачем явился Хрисаор?
Воображение мигом откликнулось: нет никакого Хрисаора, вместо него — я. Стою, выставил дротики, жалкие улиткины рожки. Готов умирать и убивать. С разгона пес прыгает на меня, визжа от восторга. Но если великану его прыжок что комариный укус, то меня эта туша сносит с ног, даже не заметив сопротивления. Сдавленный вопль, треск ломающихся костей. Затылок с маху ударяется о камень. Голова размозжена, я корчусь, хриплю…
Пес замирает. Пес в недоумении. Жалобно скулит: «Вставай! Я только тебя нашел, куда же ты…» А передо мной открываются медные ступени, уводящие во мрак, в вечную тьму Эреба…
— …прямо щенок! Трется, лапами хватает.
— Хрисаор что-нибудь говорил?
— Кто?
— Великан.
— Ты знаешь его имя? Откуда?!
— Это длинная история. Так говорил или нет?
— Говорил.
— Что?
— Не разобрала. Голос как обвал в горах, рокот уши забил. Они ко мне повернулись, великан и пес, а у меня сердце зашлось. В глазах потемнело… Очнулась, а надо мной — две головы. Я сильно кричала?
— Не очень. Сама видишь: не оглох, тебя слушаю.
— Наглец! Дурак!
Она ткнула меня кулачком в грудь. Ну точно Каллироя, как одна мама рожала. Была б вода, утопила бы.
«У нас новый пастух, ты передаешь ему стадо…»
Кажется, у Хрисаорова стада в придачу к пастуху объявилась еще и сторожевая собака. Если на Эрифии водятся волки, я им не завидую.
Из-за поворота дороги послышались голоса, лязг металла, перестук копыт и скрип колес. Мелькнуло рваное пламя факелов. Нас встречали.
4Тяжесть ожидания
Покои были не такие роскошные, как в Аргосе — век бы их не видеть! — но все равно больше моей каморки в эфирском дворце. Спальное ложе: крепкое, приземистое, без резьбы и украшений. Узкое трапезное ложе. Стол, короб для одежды в углу. Поганый горшок чтобы на двор не бегать. Два масляных светильника.
Ничего лишнего. Фрески с сатирами и нимфами? Нет, стены выкрашены густой синькой. Небо? Море?
Меня не заперли, это я проверил. Но у дверей стояла стража. Два воина с копьями, в доспехах и шлемах — братья-близнецы телохранителей Сфенебеи. Даже почудилось, что мой страж-молчун выжил и заступил на пост у дверей.
Увы, без головы не живут.
…на дороге нас заметили, лишь когда мы подъехали вплотную. Сумерки сгустились, превратились в ночь. Пламя факелов освещало дорогу шагов на десять, не больше. Стук копыт Агрия глох в шуме целого войска, двигавшегося нам навстречу.
В памяти всплыло из детства:
«Чудовище! Говорю вам, чудовище! Возле города объявилось… Папа воинов в бой поведет. Ну да, папа — кто еще? Воссядет на колесницу, возьмет два копья. Меч возьмет, щит. Жаль, меня не возьмет…»
В который раз сбывается моя наивная мечта увидеть чудовище? Оборачивается горем, кровью, смертями? Я вырос, я больше не желаю таких встреч. Но мечта настигает меня раз за разом: «Радуйся, Беллерофонт! Получай то, чего хотел!»
Не хочу. Только кто меня спрашивает?
Нас увидели, закричали, загомонили. Я не понимал ни слова. Филоноя высвободилась, соскользнула с коня, побежала навстречу. Металось пламя, металась по земле тень царевны — словно та не спешила к людям, а бросалась из стороны в сторону, уворачиваясь от стрел и дротиков. Девушка тоже что-то кричала, остановилась, обернулась через плечо. Повторила на критском наречии:
— Отец, я невредима. Он меня спас!
«Папа воинов в бой поведет…»
— Что с остальными?
Иобат в боевом облачении соскочил с колесницы. Хищно сверкнули наконечники копий: оружие царь оставил вознице.
— Все погибли, — ответил я. — Их убило чудовище.
— Химера?
Царь не сумел скрыть изумления.
— Нет, двуглавый пес.
— Он еще там?
— Нет. Не думаю, что он вернется.
Кажется, Иобат хотел спросить: почему я в этом уверен? Не спросил, передумал. Решения царь принимал стремительно, не тратя времени на колебания.
— Возвращаемся.
Как я понял по дороге, кто-то из свиты выжил. Прибежал во дворец, поднял тревогу. Пока собрали людей, вооружились, запрягли лошадей в колесницы — успело стемнеть. А тут и мы объявились.
Филоною, как она ни отбивалась, увели к дворцовому лекарю. Мне выделили покои для отдыха — и стражу за компанию. Я понимал, что никто не сунется в Чашу Артемиды посреди ночи. Завтра царь вышлет людей проверить. Пока они вернутся, пока царь примет решение…
В двери без стука вошли двое слуг. Расставили на столе медные блюда, кратер, чашу для вина. Когда они вышли, я потянул носом. Думал, после сегодняшнего кошмара мне кусок в горло не полезет. Ага, как же! Едва в ноздри проник запах жареной козлятины, в животе отчаянно забурчало. Я прикончил мясо, сыр с лепешками, выпил вино — все, без остатка.
Лег на ложе в уверенности, что не засну. В ушах звучали крики несчастных, которых заживо рвали на части. Хруст костей, торжествующий вой…
Когда я открыл глаза, в покои через узкое, похожее на бойницу окно вползал серый рассвет. Не желая пользоваться поганым горшком, я попросился у стражи на двор. Меня проводили в отхожее место: туда и обратно. Безмолвные слуги принесли воды для омовения и следом — завтрак. Со двора долетел шум. Приникнув к окошку, я увидел четыре колесницы и десятка два пеших воинов. Отряд выходил за ворота. Утреннее солнце пламенем горело на начищенной бронзе копейных наконечников, словно в руках у воинов было чудесное оружие богов.
Что мне оставалось? Только ждать.
Время текло нескончаемой рекой. Мутные илистые воды поглотили добычу, растворили в себе. Я бродил из угла в угол. Выглядывал в окно. Приседал, размахивал руками; ложился на пол, задирал ноги к потолку. Бродил. Выглядывал. Прилег на ложе; сам не заметил, как заснул. Не помню, что мне снилось. Проснулся я от того, что ужасный пес вернулся, ухватил меня зубами и тряс, желая вырвать руку из плеча.
Я вскинулся. Оттолкнул кого-то. Моргая, сел на ложе.
— Пошли, — приказал стражник. — Царь Иобат желает говорить с тобой.
5«Твой приказ ни при чем»
Главный зал дворца тонул в сумраке.
Горели два факела у входа. Еще один, слева от трона, был укреплен в высоком бронзовом треножнике. Это не помешало мне оценить внушительность мегарона. В Эфире главный зал во время пира вмещал до двух десятков человек. В Аргосе — двадцать пять, не меньше. В ликийском мегароне легко собрались бы три десятка, а если потесниться, то и три дюжины.
Дедушка Сизиф говорил, такой большой зал есть на Крите, в Кноссе. Не знаю, не был.
Тени бродили по залу, сплетались телами. Превращались в Химеру, Гериона, в кого-то, чье имя и природу я не мог рассмотреть, как ни старался. Подсвеченный огнем сбоку, сидевший на троне Иобат Второй тоже казался двутелым — черный уголь, поджаристая лепешка.
Одна часть для костра, другая для насыщения.
Темные одежды скорби Иобат сменил на роскошный фарос из шерстяной ткани, окрашенной в пурпур. При скудном освещении казалось, что царь облит запекшейся кровью. Такую краску добывали из плодов теребинта. Верхний край плаща был перекинут через левое плечо, к подолу пришили медные гирьки.
В углу, лишенном факелов, стоял, тряс бородой советник Климен.
— Ты пришел ко мне за очищением, — произнес царь.
— Да, господин, — я встал на колени.
Иобат замолчал. Он молчал так долго, что я начал беспокоиться.
— Дочь все мне рассказала, — царь говорил, не повышая голоса, с четкостью прирожденного оратора. Когда он смотрел на меня, он смотрел сквозь меня, словно я был соткан из воздуха. — Ее спас не ты. Но ты привел ее в чувство и доставил домой. Я благодарю тебя.
«Ее спас не ты…»
И ветром, с далекого острова, голос Каллирои:
«Я сказала „он“? Нет, ты. Это все ты…»
Опасность. Я чуял ее, вдыхал острый пьянящий аромат. Опасность сквозила в мерцании факелов, в сквозняках, задувающих от двери к трону. Она копилась в зале, как сокровища в ларце. Вот-вот опасности станет больше, сверх меры. Тогда полыхнет радуга, явится Хрисаор — и мегарон взорвется от напора великанского гнева. Я этого не увижу. Судьба благоразумно уберет меня подальше.
— Я не заслужил благодарности, господин.
Моя глотка пересохла, как земля в зной.
— Заслужил, если я благодарю. Чего ты хочешь? Золота? Я дам тебе его. Земли? Я награжу тебя угодьями. Власти? Люди на твоей земле станут кланяться тебе. Говори, тебе ни в чем не будет отказа.
— Я хочу, чтобы ты меня очистил, господин. Скверна томит меня, скверна братоубийства. Проведи обряд очищения, прошу тебя. Это будет дороже золота и угодий.
Советник Климен переступил с ноги на ногу. Должно быть, хотел что-то сказать, но передумал.
— Я сказал, что тебе не будет отказа, — слова Иобата камнями падали в сумрак. Прыгали по воде (раз, два, три!), тонули, шли на дно. — Увы, ты вынуждаешь меня нарушить слово. Я не могу очистить тебя. Во всяком случае, не могу сделать это сейчас.
— Почему?
— В Ликии свои обычаи. Тот, кто просит очищения, должен заплатить за него.
И это царь, чуть не закричал я. Это правда царь? Скряга, рыночный торгаш!
— Я готов заплатить, господин. Но у меня ничего нет.
Послать гонца в Эфиру? Попросить у отца плату за очищение? Главк не откажет, Эфира богатый город. Но моря коварны, а корабли уязвимы. Станет ли Иобат ждать? Как я проживу в Ликии весь этот долгий срок? Кем? Жалким иждивенцем? И главное, кто согласится стать моим гонцом?!
Гермий, в отчаянии воззвал я. Податель Радости, услышь мои молитвы! Вопль души пропал зря. Боги не слышат изгнанников. Что же до обещанного покровительства, о нем можно забыть.
— Если у тебя нечем платить, — царь размышлял вслух, — у тебя все равно остается возможность рассчитаться со мной за очищение. Сослужи мне службу, и я исполню твою просьбу.
— Приказывай, господин!
Служба — это хорошо. Это выход из положения. Неужели мой божественный покровитель все-таки сжалился надо мной, вложил слова надежды в уста царя? А может, это сделала Афина? Кто бы ни помог несчастному Беллерофонту — хвала вам, боги, за добросердечие!
— Я страдаю, — Иобат наклонился вперед. — Страдает мой народ. Соседство с чудовищем — тяжкая доля. Ты видел Химеру над Бычьими горами? Она крадет наш скот, убивает людей. Жжет дома и посевы. Вдовы оплакивают мужей, матери детей. Покончи с Химерой, юный Беллерофонт, и я сочту эту службу достойной очищения, золота и угодий.
Я задохнулся. Встал с колен.
«Ты видел Химеру над Бычьими горами? Она крадет наш скот, убивает людей. Жжет дома и посевы. Вдовы оплакивают мужей, матери детей…»
И эхом, с горной тропы, голос Филонои:
«Химера не трогает нас. Мы пригоняем ей коз для пропитания. У вас, за морем, она — бедствие. У нас, в Ликии — обычное соседство. Неприятное, но терпимое…»
Гнев переполнил меня. Великанский гнев.
— Убей Химеру, — продолжал царь, не интересуясь тем, что творилось в моем сердце. Он видел, что я встал, но не придал этому значения. — Убей, но при одном условии. Не делай этого здесь, в Ликии. Как бы ни сложилась ваша война, чем бы она ни закончилась, я не хочу, чтобы тяготы битвы обрушились на мой народ.
— Где же нам биться? — я сделал шаг вперед. — В Аиде? Для этого нам обоим сперва надо умереть.
За неплотно прикрытыми дверями лязгнул металл. Даже если Иобат Второй был отъявленным негодяем, глупцом он не был. Кинься я на царя, посягни на его жизнь, и стража ворвалась бы в зал, предотвратив покушение.
— Возвращайся за море, — велел Иобат. — Туда, откуда приплыл.
— В Аргос? К твоей дочери? Твоему внуку?!
— Не обязательно в Аргос. У вас есть много городов, куда прилетает Химера. Бейтесь в любом из них. Бейтесь в горах, на берегах рек, над морскими заливами. Я оставляю выбор за тобой, для меня это не имеет значения. Корабль? Я дам тебе корабль с умелым кормчим.
— Тяготы войны? — с насмешкой поинтересовался я. — Пускай они падут на кого угодно, только не на головы ликийцев?
— Для меня это не имеет значения, — повторил Иобат.
— Значит, очищение? Золото и угодья? Если Химера превратит меня в пепел, если она станет погребальным костром Беллерофонта — зачем мне угодья? Золото?!
Это не имеет значения, слышалось в молчании царя.
— Ты лжешь, господин.
Говорить прямо для меня всегда было легче, чем плести словесные кружева. Единственное, на что я надеялся, так это на то, что стража не помешает мне закончить обвинительную речь.
— Мы оба знаем, что ты лжешь. Тебе не нужна смерть Химеры. Тебе нужна моя смерть. Зачем? Я не опасен для тебя. Значит, тебя попросили об этой услуге. Кто? Твоя старшая дочь, кто же еще? Меня не могли убить в Аргосе, рискуя войной с Эфирой. В итоге меня прислали к тебе. Убей Химеру, велел ты изгнаннику. Ты мудр, господин. Это отличный способ казни.
— Что ты мелешь, несчастный! — дребезжащим голосом, похожим на меканье козы, вскричал советник Климен. — Как ты смеешь возводить поклеп на нашего господина?
Движением руки царь остановил советника.
— Продолжай, — велел он мне. — Я слушаю.
— Кто передал тебе просьбу дочери, господин? Конечно же, телохранитель Сфенебеи. Я думал, он немой. За всю дорогу он не произнес ни слова.
— Он и был немой, — Иобат плотнее завернулся в плащ. — Я сам велел вырвать ему язык, прежде чем отправить в Аргос с дочерью. Сфенебея любит молчаливых охранников.
— Но как же…
— Он привез мне письмо. Ты видел, как он передал его мне. Зачем язык, если есть свинцовая табличка? Мне нравятся твои рассуждения, Беллерофонт. Похоже, тебя учили мудрые наставники.
— Наставники учили меня другому. Это все ночные разговоры с абантом, господин, на палубе «Звезды Иштар». Они не прошли для меня даром.
— С каким еще абантом?
— С мертвым, господин. Я убил его камнем на аргосской стене.
Советник Климен зашелся кашлем. Даже с царя на миг слетел покров невозмутимости:
— Ты говоришь с мертвецами?!
— Живые лгут, господин. Мертвые правдивы.
— Тогда скажи мне правду, как если бы ты был мертвецом. Зачем мне посылать тебя против Химеры? Что мешает мне исполнить просьбу дочери прямо сейчас? Мне достаточно хлопнуть в ладоши — и твой труп бросят в канаву.
Я засмеялся:
— Хлеб, господин. Хлеб, вода, лук. Ты разделил со мной пищу у гробниц твоих предков. Накинул на чужеземца покров закона гостеприимства. Ты боишься навлечь на ликийцев гнев Химеры? Нет, ты боишься навлечь на себя и свой народ гнев Зевса-Гикесия[14].
— Продолжай.
— Ты даруешь мне смерть чужими руками. Лапами, клыками, огнем. Если уж боги не могут справиться с Химерой, если бессмертные бегут от нее…
— Бегут?
— Я видел это своими глазами.
Царь отшатнулся. Советник прижался к стене.
— Смерть чужими руками, — я закрыл глаза. Высокие стены Аргоса встали передо мной как наяву. — Похоже, так поступают все владыки. В Аргосе хотели, чтобы я убил героя. В Ликии хотят, чтобы я убил чудовище. И там, и здесь не прочь, чтобы после выполнения задания я последовал за жертвой в Аид. Думаю, мой отец Главк и мой дед Сизиф вели себя немногим лучше. Они тоже отягощены властью, с чего им быть другими? Вся разница в том, что они любили меня, твоя старшая дочь любит своего сына, а ты любишь дочерей.
— Я дам тебе корабль.
Иобат сошел с возвышения, приблизился ко мне. Похоже, мои слова убедили царя, что ему не стоит опасаться насилия со стороны гостя. А может, царь был готов рискнуть.
— Ты уплывешь из Ликии. Все будут знать, что Беллерофонт плывет за головами Химеры. Ты же будешь знать, что люди свободны в своих поступках. Сколько времени займет охота на Химеру? Год, десять, двадцать? Я не удивлюсь, если она займет всю твою жизнь, долгую и спокойную. Никто не удивится, понял? В худшем случае ты заслужишь славу великого хитреца. При таком деде, как твой, это естественно.
— Ты предлагаешь мне ложь, господин?
— Я предлагаю тебе жизнь. Ты мне нравишься.
— Ты мне тоже по нраву, господин. Ты лжешь, но легко отрекаешься от лжи. Ты посылаешь на смерть, но указываешь путь к спасению. Это заслуживает достойной платы. Я убью Химеру, царь.
Он содрогнулся:
— Убьешь? Ради очищения?
— Нет.
— Потому что так приказал я?
— Нет.
— Рвешься в герои?
— Нет.
— Тогда почему же?!
Я коснулся его плаща. Поднес край к глазам, долго смотрел на пурпурную ткань. Местами она казалась черной, обугленной. Иобат не мешал мне, не пытался забрать одежду из моих рук. Стоял как завороженный, хрипло дышал.
— В детстве мне не повезло, господин. Я плакал над телом брата…
— Того, кого ты убил?
— Нет, другого. Его сожгла Химера. Он был черен, как уголь, как твой плащ в сумраке. Брата, пытаясь спасти, накрыл собой воин. Он тоже погиб. И знаешь, царь, что мне казалось в тот миг?
— Что же?
— Что я большой. Очень большой, до небес. Я был маленький, но горе сделало меня великаном. «Убью, — пообещал я Химере. — Я тебя убью». Пообещал и забыл. Снова сделался маленьким. Я признателен тебе, господин. Ты напомнил мне о моей клятве. Напомнил, что я большой.
— До небес? — изменившимся тоном спросил Иобат.
— До небес. Я убью Химеру, потому что я должен это сделать. Твой приказ ни при чем, я сам этого хочу.
— Хлеб, вода, лук…
Царь вернулся на трон:
— Я рад, что разделил с тобой трапезу, юный Беллерофонт. Иначе я сразу приказал бы телохранителю исполнить просьбу моей дочери. Я убил бы тебя, а потом сожалел бы. Или никогда бы не узнал, что мой поступок достоин сожаления. Так, как сейчас, лучше. Лучше, даже если опасней.
СтасимРадуйся, Золотой Лук
Великан играл с собакой.
Хватал за шеи, валил, переворачивал на спину. Чесал брюхо, местами покрытое чешуей. Змея, служившая псу хвостом, обвивалась вокруг ласкающей руки. Туже сжимала кольца, отпускала. Извивалась, верней, моталась неподходящим для змеи образом, когда пес от бурной радости вилял хвостом. Могучие челюсти смыкались на руке исполина, прихватывали: пес делал вид, что грозен, ужасен, способен на мятеж. Получив щелчок по носу, собака ослабляла хватку, пускала слюни.
Лаяла с притворной яростью. Припадала к земле. Ударом лапы сломала можжевельник, растущий в камнях. Притащила чахлый стволик, умоляла, чтобы великан отбирал у нее игрушку, а еще лучше бросил бы подальше, дав псу возможность принести можжевельник и продолжить забаву.
Трупы устилали проход. Мухи пировали на оторванной голове в шлеме. Девушка валялась без чувств под прикрытием утесов. Нет, ничто не смущало наивного восторга этой встречи. Даже бог в крылатых сандалиях, паривший в небесах над Столбами Аполлона, не привлек внимания собаки и ее нового хозяина.
Мало ли кто здесь летает?
Впрочем, хитроумный бог был осторожен. Он всегда брал в расчет неприятные случайности, равно преследующие смертных и бессмертных, вот и укрыл себя плащом невидимости. Трупы, мухи, голова, девушка — к этому бог тоже остался равнодушен.
Собака была занята великаном. Великан — собакой.
Бог — этими двумя.
Еще недавно Гермий размышлял, стоит ли ему лететь в Ликию. С одной стороны, тут обреталась Химера. Сказать по правде, Гермий меньше всего хотел оказаться рядом с дочерью Тифона и Ехидны. С другой стороны, в Ликию отплыл жеребенок, а Гермий изнывал от желания побеседовать с парнем по душам. Водитель Душ был мастером таких бесед. Если великий Персей действительно отказался от поездки в Аргос на похороны друга из-за этого балбеса, мечущегося в поисках очищения…
Жеребенок — единственный, у кого можно что-нибудь выведать. Что? Этого Гермий не знал. Но чутье подсказывало богу, что он на верном пути. Вероятно, в Аргосе произошли события, смысл которых темен даже для Олимпа. Раз так, встреча с жеребенком способна разогнать туман. Кроме того…
Летя над морем, Гермий не думал о жеребенке. Черед парня настанет позже, когда они встретятся. Гермий думал об Аполлоне, своем сребролуком брате. Аполлон горд, заносчив, вспыльчив и мстителен. Но числить его в дураках — большая ошибка. В последнее время ходили слухи, что для зимовки Аполлон избрал Ликию, чей климат не в пример мягче, нежели в Дельфах или на Делосе, любимых местах надменного стрелка. Кое-кто даже утверждал, что Артемида сопутствует брату, возлюбившему тепло и отвергнувшему холод.
Зря, что ли, в Киликии, неподалеку от пещеры, где в свое время томился искалеченный Тифоном Зевс, воздвигли святилище Артемиды Сарпедонской?
Гидра, вспоминал бог в крылатых сандалиях. Лернейская Гидра, владычица Гера и туша коровы. Трехглавый Кербер, добросердечная Персефона и медовая лепешка. Не хочет ли Аполлон взять пример с тетушки Геры и сестрицы Персефоны? Не подумывает ли он, смирив гордыню, угостить кое-кого парным мясцом, свежим хлебушком, пучком сочной травы? Прибрать к рукам полезного союзника, превратить беду в домашний скот?
Кого?
Неужели беспокойную Химеру?!
Если тифонов огонь, полыхающий в глотках чудовища, объединится с золотыми стрелами Феба, стрелы станут молниями. «Мой колчан неиссякаем», — вспомнил Гермий слова, произнесенные Аполлоном на совете олимпийцев. Следом на ум пришли собственные слова Гермия, брошенные им Афине: «Победи ты Зевса — и ты давно уже воссела бы на его трон…» Чего хочет Аполлон? Куда стремится? Если он нацелился на Химеру, и не стрелой, а уловкой, то кто станет будущей мишенью для стрел-молний?!
Гермий не представлял, каким способом можно приручить Химеру, одержимую местью за поверженного отца. Но если ты не знаешь пути к цели, это не значит, что кто-то другой уже не идет по сокрытой от тебя дороге.
Бог едва не упал с небес, когда совсем рядом, вторя мыслям о луке и стрелах, вспыхнула огнистая радуга. Дальний край ее тонул во мгле старика Океана; ближний несся вперед, туда, куда летел и сам Гермий — за море, в Ликию. В ушах, едва не оглушив бога, громыхнул топот копыт. Казалось, радуга — это табун горячих коней, а небеса — каменистая долина. Но нет, это серебристый ихор, текущий в жилах сына Зевса, от возбуждения ударил в голову. Пытаясь успокоиться и понимая, что это невозможно, бог рванул следом за радугой.
Быстрей! Не отставай!
Он все-таки отстал. Когда под Гермием открылась Чаша Артемиды, великан уже играл с собакой. Жеребенка рядом не было, но бог не сомневался: был, был! Где он сейчас? Неважно, успеется. Двуглавый пес? Сходство с Кербером, стражем царства мертвых, сразу бросалось в глаза. «Их там двое было, собак, — всплыли в памяти слова Персефоны. — Тот, что поменьше, удрал. Я его больше не видела, должно быть, наверх выскочил…»
Ты Орф, беззвучно прошептал Гермий. Я сказал Персефоне: «Клянусь сандалиями, сестричка, это Орф. Родной брат твоего проглота. Он сейчас тоже в Ликии обретается; а может, уже и не в Ликии…» Я никогда раньше не видел тебя, я только слышал о тебе.
Вот, увидел.
Аполлон с Артемидой летали в Ликию не затем, чтобы приручить Химеру. Они хотели прибрать к рукам тебя, Орф. Они опоздали, ты уже нашел себе хозяина.
Радуйся, сын Тифона и Ехидны.
Пес радовался. Он радовался так, что находясь неподалеку, случайный зритель сам переполнялся буйной радостью. Удача, думал Гермий, переводя взгляд на великана. Редкая удача, подарок судьбы. Кто же ты, исполин в латах?
Имя он увидел сразу: Хрисаор Золотой Лук.
Следом явилась природа: морская.
Последним открылся возраст. Великан оказался юнцом, считай, мальчишкой, жеребенком… От внезапной догадки Гермий похолодел. Чуть не сверзившись с небес, он вперил взор в великана, уточняя количество прожитых лет, месяцев, дней. Так, хорошо. Теперь надо вспомнить, обязательно надо вспомнить… Возраст смертных бог видел не так отчетливо, как возраст бессмертных. Но Гермий провел достаточно времени рядом с Гиппоноем, который теперь звал себя Беллерофонтом. Интерес к жизни парня оказался очень кстати. Если быстроногий сын Зевса и не смог бы измерить срок жизни Сизифова внука с точностью до одного дня, Гермий готов был махнуть рукой на ничтожную погрешность.
Они были ровесниками: Беллерофонт и Хрисаор.
Чутье, неподвластное сомнениям рассудка, криком кричало: они родились в один день! Смертный — в Эфире, бессмертный — на островах в Океане. Мальчишка — сын Главка и Эвримеды, для всех приемыш, но скорее всего родной, как и его погибшие братья. Главк пытался обмануть богов, оспорить приговор судьбы. Гермий ценил такие устремления. Покровитель хитрецов, он даже пришел бы Главку на помощь, когда бы не запрет отца-Громовержца.
Великан, кто твои родители?
Забавляясь с собакой, гигант сдвинул шлем на затылок. Взгляду бога открылось лицо, которое Гермий в своей жизни видел не раз, не два — чаще, чем ему хотелось бы. Мысленно сын Зевса добавил этому лицу возраста, а лбу — морщин. Сдвинул брови на переносице, заложив гневную складку. Подарил жесткость обильным иссиня-черным кудрям, рассыпавшимся по плечам; плеснул на виски чуточку благородной седины. Превратил мягкую юношескую бородку в курчавую бороду зрелого мужчины.
На Гермия смотрел Посейдон, Колебатель Земли.
Ну да, дети бешеного дядюшки по большей части исполины. Трезубец Посейдона, когда бог морей управлял не волнами, а землетрясениями, оборачивался аором, тяжким мечом; меч Хрисаора оборачивался луком и стрелами. Гермий видел эти метаморфозы — и теперь, паря над Чашей, понимал их природу.
Меч как ипостась лука. Меч как ипостась трезубца.
Сын как ипостась[15] отца.
Кто твоя мать, великан? Ты утес, Хрисаор, живой камень. Волна, способная превратиться в гранит. Гранит, готовый встать девятым валом. Слияние качеств, проявившееся в ребенке — из известных Гермию женщин лишь одна умела обращать жизнь в камень. Ссыльная, изгнанная в седую мглу Океана за связь с Посейдоном.
Радуйся, Хрисаор Золотой Лук.
Радуйся, сын Черногривого и Медузы Горгоны.
Радуга пала внезапно, как гром с ясного неба. Гермий едва успел увернуться, иначе попал бы под удар. Последнее, что он видел — великан подхватил пса на руки, прежде чем многоцветный огонь поглотил обоих.