— Нищета наша все росла, — рассказывал бобыль. — Многие толковали, будто землю дадут, поделят имения. С нетерпением ждали и мы: хотелось получить землю! Как жить без земли! Мы ведь живем землей, питаться осиновой корой на манер зайца мы не можем! Ну вот мы и думали: как получим землю, тогда и горю конец. Пошли на мызу, сказали барину — так, мол, и так, подели землю! Что тебе с нее, и без того добра столько, что свиньям спать впору на ассигнациях. А мы не знаем, что в рот положить, чем тело прикрыть. Помещик сказал: ну что же, я не против, только дайте подумать. Думал он, думал, пока через два дня не появился на мызе десяток казаков. Тут мы поскребли затылки: черт тебя побери! Добром ты землю не отдашь! Обещаешь, пока сила в наших руках, а чуть ты оказался сильнее — ни шиша от тебя не получишь. Ну, раскинули мы тут умом, да и решили: коли ты, подлец, земли не даешь, то, может, казна даст или сами возьмем.
Тут и в других местах заваруха началась, дым пошел коромыслом. К нам тоже народ прибыл — музыканты верхом впереди, остальные за ними с красными флагами, а сами поют:
Поместья горят,
Баре подыхают,
Лес и земля наши…
В подвалах выбили днища у бочек с вином, в господском доме все разгромили и пустили красного петуха. А сами с песнями отправились дальше.
Ну, мы и подумали: лучшего времени нам не дождаться, господа удрали, мызу бросили, — возьмем да и разделим землю. Пока там казна доберется до нас, чтобы устроить раздел, уже весна придет, можно с севом опоздать. И кто знает, как и делить-то будет казна. Разве она понимает, сколько кому нужно или какой участок лучше, а какой хуже? Начнется ссора да свара. Уж лучше мы сами управимся с этим делом. Вот и вышли мы на поле, поделили землю, расставили межевые знаки: это, мол, Яак, достанется тебе, а то, Мярт, тебе… Неплохо бы оно получилось, жаловаться не пришлось бы. Без господ да без забот — чего еще жаловаться!
— Чем же все это кончилось? — спросил Реммельгас.
— Чем кончилось? На второй день пришли солдаты. Брата моего повесили, двоих застрелили, остальных схватили за шиворот, да и всыпали каждому по двести розог. Многие из наших здесь сидят за решеткой. Вот тебе и душевой надел! Нужен он… Ох, как нужен! Но как его получить!
— В чем же вас обвинили?
— Мы, дескать, сожгли имение, мы бунтовщики! А какие мы бунтовщики? Нам только землица нужна! Боже милостивый, человеку есть нужно, а где возьмешь хлеба? Нельзя, чтобы есть хотелось, а то назовут бунтовщиком…
И весь вечер Реммельгас слушал печальные речи бедняка о том, что земля нужна, а ее никак не достать… Они лежали рядом и глядели в закопченный потолок тюремной камеры. И пока молчали, каждый думал о своей изломанной, растоптанной жизни, о своем темном, неведомом будущем.
— А вас-то зачем сюда приволокли? — спросил бобыль как-то в бессонную ночь, когда так тоскливо, пусто было на душе.
— Да ведь и я «бунтовщик»! — с горькой усмешкой ответил Реммельгас. — Многое мне хотелось совершить, когда я стал учителем. Но что сделаешь, когда руки-ноги связаны! На каждом шагу меня подстерегали инспектор и пастор, приказы и запреты. Точно прокаженного, швыряли с одного места на другое. Чуть не затянула меня эта трясина. Наконец я понял, что свет народу не понесешь, если этого не разрешают, не желают. Тогда я по-иному взялся за дело и… вот я здесь…
В задумчивости лежали они на тюремных тюфяках, где по воле судьбы очутились рядом.
Сумрачна тюрьма, скучна, тупа жизнь в ней. Дни похожи на ночи, а ночи на дни. Ждешь перемены, хотя бы даже к худшему, лишь бы это была перемена.
Узники ждали — и перемены наступили.
Реммельгаса, который так любил свободу и свет, отправили далеко на север: там лютая стужа должна была остудить его самые пламенные порывы…
Дремучий северный лес шумит, словно ведет бесконечный рассказ о том, что он видел на своем долгом веку. А теперь он мог бы рассказать и кое-что новое: о смелых людях, которые, бежав из заключения, пробираются с дальнего севера через тайгу к югу…
Однажды на рассвете вывели из тюрьмы и бобыля. Человек, который всю жизнь тосковал о земле, ибо он не заяц, питающийся осиновой корой, — наконец-то получил землю, наконец-то!
Семь футов в длину,
Четыре в ширину…
Нет, нет, кто им даст столько земли: в одну могилу свалили троих!
1903—1906
Перевод Л. П. Тоом.
ЛЮБОВЬ ЛЕТНЕЙ НОЧИ
Парень снова и снова шепотом позвал девушку и потрогал дверь. Из амбара никто не ответил. Возле самой двери спала усталая девушка. Он прислушался, прижав ухо к замочной скважине, донеслось ее дыхание.
— Маали, ты слышишь?.. Маали!.. Маалике!..
Под полом амбара забегали мыши. Потом все смолкло. Снова забегали мыши. И снова все смолкло.
— Маалике!
— Что?.. — послышался вдруг сонный голос — Кто там?
— Это я… Не узнаешь? Я, Куста…
Девушка повернулась на постели. Зашуршала солома. Маали сказала:
— Все же пришел, хоть я и сказала, что не впущу?..
— Так уж и не впустишь?
— Нет! Уходи.
— Маалике, послушай… — И, привалившись грудью к двери, он тихо зашептал что-то.
— Ах, оставь меня в покое! — сердито крикнула девушка.
Кажется, она повернулась на другой бок: снова прошелестела солома.
— Что ты кричишь! — испугался парень. — Ради бога, потише… шепотом! Мари не спит здесь сегодня?
— Нет, она на сеновале, под коровником. А теперь уходи.
— Маали… Маалике, неужели ты и впрямь такая?
Послышался смех. Да, ее не раз упрекали за то, что она такая. Она засмеялась, — снова забегали мыши, — и сказала:
— Какая? Ах, такая, что не бегаю за каждым парнем? Этого тебе хочется… да! Уходи… Понимаешь, уходи! А то я выбегу и заберусь к Мари на сеновал…
— Ради бога! Одну-единственную ночь ты спишь одна — и то нет!..
— Вот пойду в дом и пожалуюсь хозяину, что не оставляешь меня в покое!
— Тьфу, черт! Этого еще не хватало!
Батрак плюнул и уселся на жернове, служившем амбарной приступкой. Он помолчал, смотря перед собой. Потом взгляд его обратился к жилому дому и гумну. Они, казалось, отдыхали после дневной работы. Летняя ночь, словно баюкая, нависла над хутором, и он тоже спал. Не спали, пожалуй, лишь батрак перед амбаром и девушка в амбаре. Луна поднялась из-за дома, и тень его легла на заросший травой двор. Белели только журавль колодца и стропила гумна. Парень сидел в темноте и видел на освещенном луной поле каждую кучу камней, которые они собирали вместе с Маали. Высокие березы вдоль дороги, по которой гоняли стадо, отбрасывали тени на ржаное поле. Вдали угадывались глубокая низина, пруд и пыльный большак… И надо всем простиралось почти беззвездное, мягкое, летнее небо…
Парень видел все это, и в его душу вливалось чувство тихой умиротворенности. Только прохладно было. Он запахнул пиджак, накинутый на рубашку, и поджал ноги. Сидел и с досадой думал об этой вздорной девчонке, которая не пускала его к себе в амбар!
Не-ет, подумал он опять, вздорной ее не назовешь. Но черт знает, что гнетет ее в последнее время. Когда после толоки на хуторе устроили танцы, она истуканом сидела возле костра и глядела в темноту; а потом вырвалась из рук Кусты и убежала в лес. А нынче вечером, когда они вдвоем возвращались с сенокоса, она сказала:
— Сегодня ночью ко мне не ходи. Не впущу.
— Почему? — удивленно и недовольно спросил парень.
Но Маали ничего не ответила, только поправила платок на голове своей загорелой рукой.
Вспоминая все это, парень снова разозлился на нее.
— Вот ты какая! — повторил он.
Девушка вздрогнула.
— Ты еще не ушел? — с упреком произнесла она. — Ты, как привидение, не даешь покоя!
— Маали… Маалике… — шептал парень. — Почему ты так?
— Ступай к Мари! Что ко мне пристаешь? Она тоже девушка… Круглая, что яблоко…
— Маали, ради бога, не говори так!
Девушка вроде встала с постели. Половица скрипнула, испуганно замерли мыши. Послышался шелест одежды и вздох не то грустный, не то сожалеющий.
— Впустишь?.. Впустишь меня? — с бьющимся сердцем подступался парень.
— Ступай к Мари! — капризно отозвалась девушка. — Помнишь, как ты ее расхваливал, — толстая, мол, мягонькая. Она тебя с радостью примет.
— Оставь, Маали! — раздраженно ответил парень. — Вот рассержусь и вышибу дверь, коли не впустишь!
— Чего ты добиваешься у меня? Ведь того же, что и у нее!
Куста встал и сердито поглядел на низенькую дверь.
— Ладно! — сквозь зубы выговорил он. — Ладно!..
— А чего тебе нужно, если не это? Бесстыдник… грубиян… — Голос девушки прозвучал смущенно.
И она сердито продолжала:
— Все вы такие, парни из Пяраской волости! Чего всюду таскаетесь? Будто и не за этим! Лазаете по сеновалам и амбарам… А потом справляйся девушка, как знаешь! Хоть в воду бросайся! Никому и дела нет! Камень у вас в груди, а не сердце.
На минутку стало тихо. Потом Куста кашлянул, засмеялся и сказал:
— С каких это пор, Маали, ты так хорошо все знаешь? Раньше от тебя не слыхать было таких речей.
И через некоторое время:
— Маали, впусти! Что я — не мужчина и не могу жениться на тебе? А ты этак думаешь мужа себе заполучить? Но ведь и мужчина не свинья. Из-за тебя, проклятой, полночи зябнешь под амбарной дверью! Впустишь ты меня или нет?
В амбаре было тихо, как в могиле.
— Маали… Маалике… — молил парень. Горячая волна крови ударила ему в голову, глаза загорелись, пальцы нервно забегали по косяку двери. — Открой же! Мне здесь холодно! Все упрашиваю тебя, а тебе хоть бы хны. Ну пожалуйста. А то еще хозяин выйдет, увидит. Послушай ты меня!
Парень просил горячо, умолял. Дух у него захватывало, в горле першило, лицо горело.
— Если тебе холодно, ступай к Мари. Может, она тебя дожидается.
Девушка сказала это с ехидцей, так что парень даже сплюнул и ответил сердито: