Раннус глядел, широко раскрыв глаза и раздув ноздри. Это тоже была жизнь — ах, он забыл ее, это тоже была жизнь! Огненные блики скользили по его худым щекам. Его голодные глаза провожали женщин, мчавшихся на свиньях. Это был безумный круговорот: пост и разговенье, голод и насыщение.
Все бешенее кружилась карусель. Зеркала пробегали мимо, отражая несущуюся массу людей с разгоревшимися лицами. Вперед, все вперед! Все безумнее, все безумнее! И вдруг карусель словно поднялась на воздух, лошади догнали свиней, и в жарком вихре все полетело кувырком.
Раннус вскочил. Вон отсюда, в это бушевание или обратно в тюрьму! Больше он ничего не боялся. Он высунул голову из-за прутьев решетки и закричал. Никто не услышал его! Костлявыми руками ухватившись за прутья, он метался, словно зверь в клетке. Никто не замечал его.
Тогда безграничная боль, словно пламя, охватила его. Шарманка выдыхала огонь, карусель раскидывала пламя, широкое, словно покрывало. Выше головы, выше головы взвивались языки пламени! Ах, дышать нечем, дышать нечем! Дышать нечем! Он упал, как падает мертвый.
Он вспоминал.
Они бежали согнувшись, он и седой старик, по заросшей можжевельником поляне. Оба тащили на плечах связанных по ногам живых овец, головы которых вяло болтались у них за спиной. Издали доносились ожесточенный лай собак и осипшие голоса людей. Была темная осенняя ночь.
Собаки приближались. Их лай раздавался с обеих сторон, а науськивающие голоса слышались сзади. Преследователи хотели окружить воров. Те сбежали с холма вниз на болото. Собаки заходились в воющем лае, во тьме беглецам чудился топот преследующих. Пошел дождь.
Они блуждали в болоте среди кочек и чахлых сосенок. Они перепрыгивали через кочки и увязали в мокром болоте, волоча за собой жалобно-покорных овец. Они слышали, как преследователи в кромешной тьме метались по краю болота, криками подавая друг другу сигналы. Холодный дождь лил как из ведра.
Они остановились посреди болота, трясясь от страха. Он слышал, как молился старик. Его спина болела. Он ничком повалился на дрожавшую овцу и, словно малый ребенок, заплакал вместе с ней. Сквозь шорох дождя с краев болота доносились призрачные голоса.
Он вспоминал.
Знойный летний день пылал над ярмаркой с ее палатками, балаганами и каруселями, над поднятыми оглоблями телег и волнующимся морем народа. Лошади ржали, скотина мычала, сквозь густое облако пыли солнце просвечивало, словно застывшая кровь. Тогда они поймали его.
— Вор, вор! — пронеслось среди народа. — Карманника поймали! — И десятки рук схватили его. Железные пальцы держали его за шиворот, сотни разгоревшихся лиц, тысячи покрасневших глаз окружали его повсюду, куда бы он ни посмотрел. Солнце пламенело сквозь багровую пыль.
Его подтолкнули вперед. Его толкали, пинали, перебрасывали с места на место, не выпуская из рук. Он был словно вал, вокруг которого вращалась эта ревущая толпа. Они миновали уже ярмарочный базар, каменную корчму и все продолжали идти, а по обе стороны толпы, высунув языки, бежали балаганные шуты с обсыпанными мукой лицами.
Но вот толпа наткнулась на кучу камней, и кому-то пришла мысль: «Раздавите его пальцы между камнями, чтобы он больше не воровал!» Они поставили его на колени, вытянув его пальцы на большом камне. Послышалось падение камней и треск костей. Он без сознания упал от страшной боли. Издали до него донеслось лошадиное ржание и звонкий голос губной гармошки!
И он вспоминал.
Среди крупных снежных хлопьев мчались они по замерзшему полю. Небо было серым. Он встал и вожжами нахлестывал лошадь. Телега подпрыгивала на бугристой пахоте. Лошадь остановилась. Она поднялась на задние ноги и человечьими глазами оглянулась на него. Настал уже вечер.
На голом поле они его поймали. Вместо лошади они привязали его за обе руки к оглоблям и погнали по замерзшему полю. Колеса подпрыгивали на бугристой земле. Множество вооруженных дубинами рук поднималось за ним, словно руки воинов с пиками в боевой колеснице. Снег падал крупными хлопьями. Наступил уже вечер.
Они погнали его в гору. Он шел, почти пригнувшись грудью к земле, пальцами ног упираясь в замерзшие кочки. Руки его словно отрывались от плеч, кровь выступала из-под ногтей. Он обессилел. Упал на покрытую хлопьями снега землю. Наступил уже вечер.
— Братцы, я пить хочу, — произнес он умирающими губами.
— Ах, ты хочешь пить, — сказали они, и один из них, помочившись в рукавицу, протянул ее к его рту.
Отдельные крупные хлопья падали медленно-медленно, небо было серым, словно свинец. Настал уже вечер… ох, вечер!
Поздно ночью проснулся Раннус. Одинокий пьяница махал руками на насыпи, мерил ногами землю, разговаривал сам с собой. Безграничная боль наполнила грудь Раннуса. Ах, все пустое! Одно лишь страдание! Даже свобода — рабство! При свете луны пьяница словно распутывал нити, лунную паутину распутывал он.
Оглушительный скрежет наполнял жаркий воздух. На строительстве подъемники поднимали порыжевшие рельсы. Молоты падали на гранит с тяжелым грохотом. И над всем этим, над лесами, над стенами, над грудами камней, над бочками с известью и бетонными формами к палящему солнцу вздымалась огненно-красная кирпичная пыль.
Раннус пилил из последних сил. Руки его ходили, словно машинные части, но сам он уже ничего но соображал. Он забыл почти все — забыл, как попал сюда и как долго находился здесь. Ах, с тех пор прошло неисчислимое время! Голод, лихорадка и бред дошли до предела.
Он был уже скорее животным, чем человеком. Он не желал уже ни добра, ни зла. Он хотел только жить, существовать. Жить — чтобы ему достался хоть краешек того большого покрывала, которое зовется жизнью. Свернуться под ним клубком, набив рот хлебом, закрыть глаза и ощутить счастье!
Взгляду его горячечных глаз временами сквозь красное облако мерещилась стройка. С коленями, запачканными глиной, подносчицы кирпича медленно подымались по лестницам. Еще неокрепшие мальчики, опустив головы, словно усталые лошади, тащили вверх раствор извести. Каменщики тупо укладывали кирпич на кирпич.
И это творцы? О нет, это были машины, это были рабы, их подгоняла та же жажда жизни, голод гнал их на стены. Существовать, жить только и хотели они. Не было никакого общего стремления, которое их, словно птиц, объединяло бы для полета в теплые страны. Не было никакой творящей идеи в их существовании.
Кто знает, для чего люди страдают, борются, умирают? Кто управляет большой мировой стройкой? Тот ли там, наверху, неведомый, неизвестный, быть может, несуществующий? Или тот там, внизу, устрашающий, черный и, быть может, такой же несуществующий? Но не провалятся ли они в конце концов при мировой катастрофе, все вместе, ломая леса, в темную пасть смерти?
Раннус пилил решетку. Он собрал все силы и пилил все время, пока продолжался грохот стройки. Наконец, наконец-то и последний толстый брус был перепилен. Лишь на волосок осталось железа, соединявшего решетку со стеной. Раннус был свободен, но ему нельзя было выйти отсюда до темноты. Это ожидание было самым тяжелым. Он лежал, испытывая ужасные муки голода.
Он лежал, теряя порой сознание, и снова пробуждался, вздрагивая, в сидячем положении. Мозг его горел, словно в пекле. В нем сменялись сны и видения, отрывочные и бессмысленные. Какие-то рыжие облака плыли вокруг него. Какие-то синеватые клубки кишели, ширились, разгорались и лопались с ужасной болью. Мозг его кипел.
Он проснулся внезапно и удивился царившей кругом тишине. Он не знал, как долго пролежал без сознания. Казалось, только мгновение. У рабочих был обеденный перерыв. Наевшись, они разлеглись на насыпи и спали. Тела их, словно мешки, лежали под палящим солнцем. Тишина царила над спящим скопищем рабов, руки и ноги которых, казалось, пустили корни в землю.
Часовой номер тринадцать снова стоял возле будки. У него были рыжие бакенбарды. Солнце светило в его неподвижное лицо. На нем был выгоревший серый мундир и большая фуражка. Несмотря на удушливую жару, он выглядел твердым и несгибаемым, словно жестяным. Так он неподвижно стоял, словно памятник царю.
Вдруг откуда-то сбоку на насыпи появился нищий на костылях. Он подпрыгивал, словно черный таракан, между двумя деревяшками. Он уселся на насыпи, вынул из-за пазухи круглый, как колесо, хлеб и, держа его обеими руками, принялся грызть. Казалось, все тело его участвует в работе пустых десен.
Эта картина заставила Раннуса вскочить. Он уже не соображал, что делает. Он превратился в дикого зверя. Обеими руками он схватил перепиленную решетку и отшвырнул в сторону. Потом он соскочил вниз и, шатаясь, побежал к нищему. Часовой номер тринадцать, широко раскрыв глаза, уставился на него, как на приведение, и оттого, что он так пристально смотрел, он не видел его.
Раннус ухватился за хлеб, но нищий держал его обеими руками. Он безумными глазами, с набитым ртом глядел на Раннуса. Перетягиваемый то одним, то другим, хлеб двигался, словно на пружинах. Тогда Раннус схватил кирпич и обрушил его на череп нищего. Череп проломился, точно глиняный горшок.
Раннус схватил хлеб и, непрерывно запихивая его в рот, забежал в пространство между двумя штабелями кирпича. Выпучив глаза, он глотал сухой хлеб, глотал, пока не упал мертвый в огненно-красной кирпичной пыли.
1914
Перевод Л. П. Тоом.
ПОПИ И УХУУ
В это утро Господин встал очень рано.
Сквозь мутные круглые стекла просачивалось немного зеленовато-серого света. В комнате было еще темно, и Господин зажег свечу в медном подсвечнике.
Натужно кашляя, он оделся в красный жилет и синие штаны. Потом он обулся и надел черный, доходящий до пола кафтан; застегивая пряжки на туфлях, он зашелся в неудержимом кашле.
Он вздохнул, взял в руки шнурок с нанизанными на него черными бусами и принялся перебирать их, тихонько шевеля губами.