А чего стоят все их идеи и мечты без этого! Что толку в принадлежности к той или иной национальности, если народ все равно темен, неопрятен и беден!»
О нет, его не обманешь таким ребячеством. Адольф Иванович Юргенс знал, что делал. Он был достаточно умен, чтобы видеть дальше всего этого.
Какое ему дело до национальностей! С русскими он русский, с евреями еврей, а дома разговаривает по-немецки. Потому что патрон — немец.
Если он что-нибудь испытывал сейчас, то разве только сожаление о том, что и он родился здесь. В начале жизни это доставило ему немало затруднений. Это было словно болезнь, которая проходит лишь с годами.
Но теперь прервалась и последняя связь. Теперь он хотел покончить здесь со своими делами, чтобы и вспоминать о них больше не приходилось.
Путь его пролегал не здесь, не по этим грязным улицам, вдоль гнилых заборов, в конце которых печально мерцала в окне керосиновая лампа.
Он остановился в узеньком переулке и через чернеющую калитку вошел во двор. Ровный шум дождя не прекращался. Юргенс зашагал по траве, выросшей меж камней.
В глубине двора чернел низенький деревянный дом. Ни в одном окне не видно было света.
Около дома, словно призрак, стояло голое, безлистое дерево. На веревке белели в темноте простыни.
Здесь Юргенс играл в детстве. На земле тут цвели клумбы, наверху сочно зеленели ветки. Пестрая птичка пела, укрывшись под листом.
Теперь сад уже давно одичал, клумбы затоптаны, деревья срублены. Лишь старая яблоня стояла, расправив свои ветхие плечи. Пожухлая трава вокруг нее была словно спутанная щетина.
Юргенс с минуту постоял перед домом. Потом с досадой пожал плечами.
Чужды были его сердцу эти пни и камни. И эта старая хибара также была для него лишь средством устроить свою жизнь, не больше того.
Он вошел в открытую дверь и очутился в большой, низкой кухне. Глухо раздавались его шаги по кирпичному полу. Ощупью пробирался он в темноте.
Вдруг он услышал во тьме, почти возле самого уха, жуткое бормотание, и в ту же минуту кто-то коснулся его рук холодными пальцами.
Юргенс застыл в испуге, волосы зашевелились у него на голове. Но потом он понял: это была старая служанка Малле, жившая в доме с самого его рождения. Теперь она старалась утешить его своим беззубым бормотанием и приласкать костлявыми руками.
Дрожа от отвращения, Юргенс вошел в другую комнату.
Он зажег свечу и сбросил мокрое пальто. Комната не топлена, так что был виден пар при дыхании. Он поднял свечу. Здесь было неубрано, запущено.
Видно, старая Малле уже ни на что не годилась. Словно сверчок на печи, доживала она свои дни в кухне пустого дома.
Юргенс недовольно прошелся из угла в угол.
Он разглядывал стены, покрытые выгоревшими обоями; мебель, источенную молью; бросил взгляд в темную столовую, где только круглый стол белел, словно щит. Все это произвело на него отталкивающее впечатление.
Потом он снял с себя одежду.
Лег в постель и закрыл глаза. Его гладкая голова тяжело, словно кегельный шар, лежала на подушке, худые, костлявые руки были вытянуты на белой простыне. Свеча горела ровно.
Потом Юргенс ощутил вдруг холодную влажность постельного белья.
Он открыл глаза, сел на кровати и вынул из кармана пиджака записную книжку. Он стал вспоминать и подсчитывать дневные расходы. Губы его шевелились; опираясь на локоть, он время от времени записывал в книжку какую-либо цифру.
Потом он опустил руку с книжкой и задумался.
Он очень устал и нуждался в отдыхе. Внезапное известие, поездка, здешние дела и заботы — все это утомило его. Уже три ночи не спал. Во всем теле ощущалась лихорадка усталости. Ах, как тяжела, как тяжела голова!
Он снова открыл глаза.
Ему, собственно, не следовало ехать сюда. В данный момент жизнь и так требовала от него слишком многого. К тому же он опоздал и уже ничего не мог поправить.
Временами он впадал в дремоту, но потом снова, вздрогнув, просыпался. Ему даже виделись сны, но такие смутные, что, проснувшись, он ничего не мог вспомнить.
Некоторые вещи вспоминались ему так внезапно, что он пугался. Но скоро успокаивался: это он уже уладил.
Он снова принялся вычислять стоимость дома, а лихорадка его возрастала. Эта рухлядь стоила немного, бо́льшую ценность имел участок. И он прикидывал в уме его цену.
Потом он вдруг вспомнил, что еще не видел всех комнат. Да, здесь были столовая, спальня и кухня. Но он ясно помнил, что существовала еще маленькая комнатка, два узеньких окна и крошечная дверь которой выходили в сад. Ребенком он жил в этой комнате.
Он сел на кровати и взглянул на противоположную стену. Там раньше была дверь, он помнил это. Но теперь стена была совершенно гладкой.
Он быстро вскочил, схватил подсвечник и подбежал к стене. Измерил пол шагами, ощупал стену рукой и понял: дверь заклеена обоями.
Теперь он вспомнил словно сквозь сон: мать писала ему, как трудно ей приходится; она отделила их детскую от остальной квартиры, чтобы сдавать внаем; но из-за сырости никто не прельстился ею.
Юргенс захотел сегодня же увидеть эту комнату. Странная горячка охватила его — он захотел увидеть ее сейчас же!
Он беспомощно метался по комнате, пока не вспомнил о Малле. Он подошел к двери кухни и потребовал ключ.
Некоторое время с кровати старухи слышалось лишь непонятное бормотание. Потом из темноты высунулась дрожащая рука. Когда Юргенс брал ключ, ледяная рука снова попыталась погладить его руку. Она повисла в воздухе.
Ключ был большой и ржавый.
Нащупывая пальцами, Юргенс нашел замок и через обои просунул ключ. Замок заскрежетал, обои разорвались полосами, и дверь растворилась.
Войдя в комнату, Юргенс с удивлением увидел, что она освещена: яркое солнце светило в окно и в раскрытую дверь. Не оборачиваясь, он поставил свечу на стол в соседней комнате и огляделся.
Комната была длинная и узкая. Стены покрыты выгоревшими обоями. На окнах висели старые тюлевые занавески. Над маленькими белыми детскими кроватками висело несколько фотографий в полуистлевших рамках.
Но в ослепительном свете солнца, проникавшем сквозь ветки и тюль, словно сквозь сито, все становилось молодым и сверкающим.
Сестра Анна сидела на пороге, свесив ноги в сад, с куклой в руках. Ее светлые волосы были заплетены в две тоненькие косички, завязанные на концах красными ленточками.
Дети безмолвно глядели на куклу, лежавшую на коленях у девочки. Синие глаза куклы были распахнуты, розовые руки раскинуты.
Потом они сошли в сад.
Яблоня вся пенилась цветами. Кусты смородины сочно темнели. От разрыхленных грядок на утреннем солнце подымался пар. Яблоневые цветы опадали, словно снег.
Они уселись под деревом и принялись играть.
Кукла только что проснулась. Она умывалась, причесывалась и принимала гостей. Сперва явился муравей, потом божья коровка и, наконец, улитка.
Кукла сидела на диване из одуванчиков, пила утренний кофе из яблоневых лепестков и беседовала с гостями.
Потом гости ушли домой: сперва убежал муравей, потом улетела божья коровка, наконец, уползла улитка, выставив рожки, словно крошечные кулачки.
Дети устали от игры и сидели безмолвно.
Птичка еле щебетала в тени листвы. Земля пахла. Кругом все было так неподвижно, что даже лучи солнца просвечивали сквозь лист, будто серебряный паук прял золотые нити.
Потом они вдруг услышали: по улице приближался звенящий звук, словно там играл бродячий музыкант.
Они услышали это почти одновременно, подняли головы и прислушались. Звук приближался, подчас умолкая на минутку, а потом снова раздавалось нежное тиликанье, все ближе и яснее.
Они вместе вскочили и подбежали к воротам, но звон уже промчался мимо. Они выбежали на улицу, но увидели только, как что-то светлое сверкнуло на солнце: большой золотой обруч, подпрыгивая, катился по камням. Потом он исчез за углом сада.
Дети молча побежали за ним.
Они бежали вдоль тихих аллей, между садами. Кончились заросшие травой улицы, начались поля — а дети бежали.
Они держались за руки. У Анны в руках осталась кукла, волосы куклы расплелись, они развевались, словно пряди льна.
Дети спешили, привлекаемые звоном золотого обруча. Иногда звук этот терялся, и тогда они на минуту останавливались и, задыхаясь, прислушивались.
Иногда он звучал как треугольник, по которому стальной палочкой позванивает музыкант, переходя из одного двора в другой, — и они в это время ждали, где он остановится и выпустит красную обезьянку, чтобы она танцевала на краю шарманки.
А подчас казалось, будто едет кто-то с бубенчиками, — и они ожидали, когда телега, полная поющих людей, доберется до них со своими бубенчиками, развевающимися платками и музыкой.
Иногда им даже казалось, будто они видят мальчика с раскрасневшимися щеками, который серебряной палочкой подгоняет золотой обруч. На его развевающихся волосах сиял золоченый шлем, а на ногах были крошечные крылья, так что он не бежал, а словно летел.
Дорога поворачивала то в одну, то в другую сторону, поднималась в гору и спускалась в долину. Поля зеленели. Там и сям синел молодой березняк. Белоснежное облачко бежало вместе с ними по цветущему лугу.
Потом они на большаке нагнали большую толпу народа. Пыль подымалась от топота ног. Пламенел красный шар солнца. Все гнались вместе с ними за золотым обручем.
Они старались держаться вместе в этой толпе. Но задыхавшиеся в беге люди прорвались между ними, потные руки разъединили их. Они больше не видели друг друга, но продолжали бежать непрерывно.
Чем дольше продолжался бег, тем яростнее напрягал каждый свои силы. Упорство одного заражало другого, задние нажимали на передних, они падали, а сильнейшие продолжали бежать без оглядки.
В тучах пыли, в топоте ног мальчик, казалось, улавливал сверкание обруча, слышал его звон. Ему казалось, будто вся жизнь его катится вперед вместе с этим звенящим обручем.