Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали! И он повернул лицо к деревне, разглядывая землю, открывавшуюся внизу.
Виноградники чернели еще, словно уступы лестницы на склонах гор. Молодые ветки гнали побеги, побеги выпускали листья — вино потянулось из земли навстречу солнцу.
По склону горы поднимались пять человек. На плечах у них были большие плетеные корзины с черной землей, которую они носили на виноградник островного старейшины.
Это был несчастный Корас с женой и детьми. Спины их были согнуты, руки в мозолях, а ноги окровавлены. Едва ли искорка мысли проносилась в седой, лысой голове Кораса, когда он шагал впереди своего семейства.
«Это было мое поле, откуда я иду; это было мое поле, куда я иду, — уже в который раз подумал он, — земля, которую я несу, — моя земля».
«Теперь у меня ничего нет», — подумал он через некоторое время.
И он вспомнил дни молодости, вспомнил, как женился, как разрослась семья, как на него обрушились болезни и несчастья. Он глубже и глубже увязал в долгах, пока старейшина не забрал себе все.
Ему пришлось отдать свои поля и покинуть свой дом. Поденщиком пришлось ему батрачить на бывших своих полях. В чужом углу воспитывать детей, растить из них таких же рабов, каким был и сам он.
И Корас вздохнул.
Видно, так должно быть. На этом стоит мир. Таковы порядок и справедливость под ярко-синим небом. «Не каждому суждено быть счастливым», — вздыхал он, прилаживая корзину на своих старых плечах.
Лучшего не добились и те, что отправились искать счастья в других странах, за островами и морями. Всюду, куда бы ни ступил человек, рядом с богатством уживается нищета.
И Корас увидел, как внизу, на причале старейшины, моряк и странник Клеон чинит лодку. Его смолистая одежда блестела на солнце, словно мех выдры, топор его подымался и падал, откалывая щепу.
Этот человек повидал свет, но все же вернулся сюда.
Он сел верхом на опрокинутую лодку и, засунув табак за щеку, оглядел море и землю и далеко сплюнул.
— Хороша была бы жизнь, — сказал он помощнику, — если бы не было богачей. Мир хорош, но не для нас. Мы бегаем за хлебом, а за другими хлеб сам бегает. Другим — золото, нам — прах земной. Так-то, молодчик!
И он снова сплюнул.
Потом он заговорил о разных странах — в одних он сам побывал, о других много слышал. Удивительный мир! Но в одном отношении всюду было одинаково: бедняк работал, а богач поглядывал на него. Жал тот, кто не сеял, на мягкой шерсти спал тот, кто не стриг овец.
Своим кривым большим пальцем он обвел землю и море.
— Кому принадлежат поля? — спросил он. — Тому ли, кто таскает землю и разводит виноград? Кому принадлежат рыбы в море? Может быть, тому, кто поймал их в сети? Но это не так, — ответил он опять. — Мы тоже видим море и землю, но нет у нас ни виноградников, ни рыбных заводей. Мы катаем чужие бочки, сталкиваем в воду чужие лодки — вот наша задача. Так-то, молодчик!
И проводил насмешливым взглядом Кораса, который поднялся по склону наверх и остановился на горе. Там же, опираясь на посох, стоял под светлым небом Никиас, а рядом, ловя собственный хвост, кружилась собака пастуха.
То были послеобеденные часы, и солнце склонялось к вечеру. Воздух застыл в неподвижности и был как бы пронизан золотой пылью.
Тогда глазам Никиаса, Кораса и Клеона предстало нечто странное.
Простор над морем незаметно сделался свинцово-серым. Некий тяжелый купол словно придавил водную ширь. И вот эту серость прорезали полосы огня, отвесные и косые.
Никиас, Корас и Клеон почувствовали, как из этой безбрежной дали до них вдруг донеслась волна холода.
Все больше и больше косых огненных полос появлялось на небе. Они двигались, словно основа на ткацком станке, вверх и вниз, вдоль и поперек. Потом вдруг пронесся порыв ветра, и все пропало.
Перед глазами изумленных людей появились ряды гигантских домов, а на крышах и на улицах лежал снег. Тихо падал снег, потом снегопад прекратился. Свинцовое небо слегка посветлело.
В это время уже и другие жители деревни вышли на улицу и, подняв глаза к небу, испуганно вскрикивали и махали руками. На крик сбегались все новые толпы.
Вдруг показался большой город с бесконечной чащей улиц, дворцов, церквей, мостов и башен.
Огромный, он грозно заволок небо и море, — башни словно падали сверху на деревню.
Никиас, Корас и Клеон пустились бежать, первый — с посохом в руке, второй — с корзиной, опрокинутой на голову, третий — с топором на плече. Клеон, словно выдра, несся по усыпанному щепками берегу, пес мчался, петляя, за Никиасом. Потом он вдруг завыл, поджав хвост.
Бежавшие смешались с толпой на деревенской улице. Здесь и мужчины, и женщины, и дети.
Лицо горшечника было в глине, у пекаря руки в тесте, а кузнец все еще сжимал клещами раскаленное железо. Перед дверью цирюльни стоял мужчина с обритой наполовину головой, а из-за его плеча выглядывал цирюльник, продолжавший машинально щелкать ножницами.
Женщины всплескивали руками. Слепые старухи шамкали беззубыми ртами, подняв к небу невидящие глаза. Детишки носились взад и вперед, словно на ярмарке.
Но все более странным и грозным становилось небо. Видение развертывалось, словно ткань.
Открылась гигантская улица с бесконечной перспективой. Там кишели люди, сначала едва заметные, словно соринки, потом очертания прояснились: катились экипажи, мчались всадники, сновали туда-сюда пешеходы.
По сводчатым мостам проезжали экипажи, похожие на дома с блестящими стеклянными стенами. Сверкали доспехи всадников, развевались султаны из конского волоса. И очертания отдельных человеческих фигур становились все яснее и яснее — они словно плясали над стеклянным простором.
Что это было? И где это было?
Все более бурной становилась картина. Словно порыв ветра пронесся над толпами. Группы людей слились, экипажи сгрудились, потом все снова прояснилось.
Внезапно сквозь толпу пробежал с разинутым ртом черный человек, размахивая костлявыми руками. И люди заторопились, и началась толчея.
Потом толпа отхлынула, и на горбатом мосту появилась группа людей. Там были чуть ли не одни оборванные, вконец изможденные женщины с землистыми лицами. Они несли на руках или вели за руку таких же изможденных детей.
Они шагали медленно и тяжело. Часть из них отставала, новые присоединялись к шествию. И казалось, мост прогибается под их слабыми ногами.
В деревне все до последнего человека выбежали на улицу. Задерживая дыхание, они молчали, раскрыв рты, и руки у них дрожали, словно у больных. Их вдруг охватил непонятный страх.
Вдруг на запруженную людьми улицу, сметая всех с пути, вырвался отряд всадников с копьями наперевес. На полном скаку они врезались в группу женщин, топча ее лошадьми, пронзая копьями и рубя мечами.
Это так подействовало на островитян, что женщины закричали, хватаясь за голову, и убежали в дома. Правда, через минуту они снова вышли.
Неистовство этой бойни продолжалось недолго, потом люди рассеялись, лишь на снегу там и сям чернели лужи крови и лежал какой-нибудь ребенок, жалобно корчившийся, словно раненая цикада. Одинокая женщина, ломая руки, бегала от одного детского трупика к другому, не находя своего ребенка.
Вдруг из-за мостового закругления поднялись черневшие толпы, быстро приближаясь. Над их головами на безмолвном ветру трепетали знамена, лица сливались в одно темное пятно, руки поднимались, словно древесные сучья.
Снова прискакали всадники, крыло отряда врезалось в толпу, но через минуту было смято, словно бумажная птица. Кони без всадников бежали по мосту, всадники без коней падали через перила, словно черные узлы.
Потом все смешалось в бешеном вихре: изгороди ломались, словно картонные, экипажи опрокидывались, как игрушечные, люди гибли, как комары. Но с бескрайних улиц непрерывно подходили все новые толпы.
Потом вперед вырвался отряд со штыками, ружья были взяты на прицел, дымки поднялись в воздух — толпу словно вымело, на снегу остались лишь извивавшиеся в агонии тела.
Воздев руки, островитяне издали крик смертельного ужаса. Они разбежались, словно стадо овец, но потом вернулись и снова уставились на небо.
Перед ними развертывались картины, одна страшнее другой.
Неистовство дошло до предела. Все смешалось и утратило четкие очертания. Тела превратились в бесформенные пятна, в толпе нельзя было различить отдельных людей. Передвигались лишь черные и серые тени, время от времени скрывавшиеся за облаком дыма или снега.
Толпы народа швыряло, словно тряпье, с одного края улицы на другой, вперед и назад по обширным площадям. Это было словно беспрерывное волнение чернопенного моря. И надо всем тишина смерти!
Потом вдруг за домами поднялись черные тучи. Густой дым вырвался на улицу, распростерся над землей, смертельно раненные шевелили руками и ногами в угарном облаке.
Зрители зашлись кашлем перед этой картиной, схватившись за головы, они тихо стонали. И даже обрадовались, когда над зданиями взвилось пламя, бесцветное и холодное.
Но все более устрашающей и быстрой становилась схватка. Налетали друг на друга, сталкивались уже целые войска. Толпы людей раскалывались, словно измельченные железным катком. Какой-то гигант чугунными руками рушил дома, людей и деревья.
Снег потемнел от крови, на рыночной площади вдоль и поперек лежали тела, упавшие лошади били в воздухе ногами.
Потом какая-то невидимая сила стерла опрокинутые экипажи и трупы, и вся картина подернулась смутной дымкой.
Но вскоре она рассеялась, и показались несметные, но стройные ряды, гордо шагавшие под сотнями развевавшихся знамен. Сказочная процессия ширилась и удлинялась до бесконечности.
Улицы уступами громоздились одна на другой, процессия извивалась змеей, знамена плескались до небес; по всему небу раскинулись волнующиеся людские ряды — они шагали тяжко, словно бронзовые гиганты, и легко, словно туманные видения.