Тогда Марет боялась своего сына, становилась на колени перед постелью и тихо молилась.
Она догадывалась, что сын в эти ужасные годы пережил нечто такое, что было недоступно ее материнскому разуму.
Она и не пыталась понять все. Она перевязывала его раны, и слезы ее не высыхали. Она заметила, что там, где в одежде была дыра от пули, на теле не было раны, а там, где зияла рана, одежда оставалась целой. Это было непонятно, но она не стала допытываться.
С нее достаточно было той любви, которую она могла отдать сыну. Все остальное безразлично. Ей ничего больше не нужно.
Иногда, думая, что мать его не замечает, Якоб открывал свой ранец. Он вынимал свои богатства, пересчитывал ассигнации и ссыпал звонкое золото в шлем. Ужасно было глядеть, как он сидел, привалившись плечом к стене, почти теряя сознание от боли, с горящими глазами, по локоть засовывая руки в золото. Это был уже не человек, а какое-то чудовище из подземного мира, своей черной головой пробившееся сквозь земную кору.
Его существование окутывалось все большей жутью. Он все больше и больше боялся людей. Заставил завесить окно и проводил даже дни при свете дрожащего огонька лампы.
— Кто там на дворе? — кричал он, приподымаясь на постели. — Кто прошел мимо окна?
— Кто бы это мог быть? — тревожилась Марет, спеша к выходу. — Может, какой прохожий? — Выглянув из двери, она опять возвращалась к Якобу. — Никого там нет, сынок, никого. Да и если бы был, что за беда? Люди ходят по своим делам.
— Я не могу видеть их, — стонал Якоб, отворачиваясь к стене. — Они раздражают меня. Я не хочу видеть их!
Но скоро он забывал об этом и начинал бредить о другом.
Жар и бред не оставляли его. Раны его воспалились. Он истлевал, словно дерево, источенное червями.
Потом Марет услышала от проезжих, что в пасторат приехал врач. И она побежала туда. Пятнадцать верст — туда и обратно — она прошла за два часа. Она не хотела оставлять сына, но нужно же было встретиться с врачом. Она не спала уже четверо суток. Но шла она так быстро, словно бежала, наклонившись вперед.
Она встретилась с врачом, и тот обещал прийти. И он действительно вечером завернул по пути.
Это был молодой человек в черных перчатках. Войдя, он протер очки и оглянулся, не зная, куда положить шляпу. Потом поглядел на больного.
Тот бредил. Раны его горели.
Врач взглянул в лицо Марет. Он хотел сказать ей что-то и о чем-то умолчать. Старая женщина глядела на него молитвенно. И перед этими глазами молодой врач не смог ничего сказать.
— Ваш сын, — медленно заговорил он, — очень болен. — Врач задумался. — Вы сказали, что он был на войне? — спросил он опять.
— Да, господин доктор.
— Но его раны никто не лечил. Странно, как он с ними смог дойти до дому. — Он умолк и протер очки. Здесь в комнате было так душно! — Да, он болен. Но поберегите его, и он выздоровеет, — несколько изменившимся голосом добавил он и направился к двери.
Марет постояла с минуту. Потом поспешила за врачом, который уже садился на телегу.
— Господин доктор, а лекарство вы разве не пропишете? — спросила она.
— Ах да, — припомнил тот. — Вы правы. — Он вынул записную книжку и на колене выписал рецепт. Потом уехал.
Марет стояла, глядя ему вслед. Стемнело. Холодный ветер шуршал в ветвях ивы, и листок бумаги трепетал в руках старой женщины.
На следующий день вечером — это было в четверг — Якоб испустил дух.
Он словно таял в горячке, превращаясь в одну пылающую рану. Тело его полиловело, потом почернело. Его отравленная кровь дошла до сердца. И тогда жизнь его погрузилась в темное пространство смерти, словно раскаленное железо, которое бросают в воду для закалки.
Ночью пришла жена лесника, чтобы обмыть покойника. Это была злая старуха с длинной, редкой бородой. Но теперь она все же пришла помочь соседке в ее несчастье.
Они нагрели воды и положили умершего на стол. Он лежал там, а голова и ноги его не помещались на столе. Он походил на металлическую фигуру, изъеденную плесенью и ржавчиной. Колени его розовели, ляжки зеленели, тело его было иссиня-желтым, а лицо черным. Он был великолепен и ужасен.
И жена лесника, мывшая его, испытывала сладострастное удовольствие. Жилистыми руками она терла тело покойника, глаза у нее горели и губы тряслись. А Марет утопала в слезах.
Потом они обрядили труп и пропели над ним несколько псалмов, причем одна выводила мотив высоким, другая низким голосом. Лесник стоял в ногах у покойника и думал о смерти, об охоте на волков и водке.
Потом лесник с женой ушли домой, и Марет осталась одна со своим сыном.
Она села на низенькую скамейку рядом с покойником и неподвижно, долго глядела ему в лицо. Огонь лампы чуть дрожал, и кругом было тихо. Глаза Марет были словно кровавые раны и больше не источали слез. Она лишь сосредоточенно глядела в лицо сыну, словно стараясь навсегда запечатлеть и сохранить в сердце его черты. Это было последнее богослужение ее любви, более глубокое и потрясающее, чем все прежнее. Оно превышало границы человеческих сил.
Так она бодрствовала всю ночь. Но перед рассветом глаза ее сомкнулись от крайнего утомления. И она увидела сон. Но сон этот был такой короткий и страшный, что она, испуганно проснувшись, смогла припомнить только одно мгновенное видение.
Это была насмешливая улыбка на черном лице покойника!
Марет вскочила и начала молиться так, словно дело шло о спасении ее души. Она молилась всем небесным силам, молилась непрестанно и долго, дрожа на каменном полу.
На следующий день лесник снял мерку с покойника и смастерил гроб. И еще через день — в воскресенье — они вместе отвезли покойника на лодке к церкви, чтобы там опустить его в могилу.
Когда это было сделано и лесник с женой ушли, Марет ничком легла на свежую могилу. Она больше не плакала и не вздыхала. Только пальцы ее медленно зарывались в сыпучий песок, а лицо, глаза и рот ее касались влажной земли. Она вдыхала запах ее, казалось исходивший из глубины могилы. Она сама словно превратилась в землю, в окаменелую могилу, лежа, как в прахе, под своей черной шалью.
Это было горе матери, глубочайшая из всех земных горестей. Оно исходило из материнского сердца, самого горячего, что только есть в мире. Для выражения этого горя больше не было ни слов, ни слез.
Когда она наконец подняла голову, она увидела на ближней скамейке человека в солдатской шинели, бессильно свесившего на колени черные руки. Лицо солдата было желтое, а грудь впалая. Марет не знала этого человека, но он тихим, хриплым голосом заговорил с ней:
— Я услышал, что он умер. И я пришел взглянуть на него. — Говоривший умолк ненадолго и закашлялся. — Когда мы расстались, оба мы надеялись выздороветь. Мы хотели еще раз начать жизнь сначала. Все было у нас еще впереди. — Он снова умолк, не ожидая, впрочем, ответа на свои слова. Потом опять заговорил: — Но теперь все кончено. Он опередил меня. Меня грызет какая-то неведомая болезнь, словно отрава. А с ним что было?
— Он был ранен, — ответила Марет, и на глазах у нее снова выступили слезы.
— Ранен? — удивился незнакомец. — Раны его давно уже зажили. Они не могли повредить ему. Только на левой щеке остался ожог, но и он был не тяжелый.
Теперь Марет узнала собеседника. Ведь это тот самый человек, который принес ей кошелек Якоба. Она поднялась на ноги и спросила с удивлением:
— Значит, в больнице у него не было ран на коленях?
— Нет, не было.
— И лицо не было черным?
— Нет, только на виске и щеке осталось лиловое пятно.
— Господи боже, — выдохнула Марет странно упавшим голосом. — Что же это значит? — прошептала она. — Раны на коленях и обгоревшее лицо — где это с ним случилось? Кто ранил его?
Но незнакомец ничего не ответил. Он сидел, странно поникший. Костлявые руки его были неподвижны. Потом он произнес словно про себя:
— Теперь могла бы начаться жизнь, но уже поздно. Я хотел жениться, но у меня нет больше радости жизни. Я хотел дать жизнь детям, но у меня больше нет сил. Теперь уже поздно.
Он снова умолк. Уже смеркалось. Оголенные деревья подымали свои ветки, словно пучки розог. Кругом стояла мертвая тишина. И незнакомец снова заговорил:
— Я вижу иногда мертвых, бесчисленное множество мертвых. Они больше не двигаются, не думают, не страдают. Все кругом тихо, темно, всему пришел конец. И тогда я не знаю, для чего я жил, боролся, страдал.
И через минуту он добавил еле слышно:
— Потому что все равно настанет ночь, великая, необъятная, непробудная ночь…
Голос его упал до шепота и умолк.
Марет, шатаясь, вышла из ворот кладбища и зашагала, сгорбившись так, что ее едва можно было различить в вечерних сумерках. Она сошла на берег реки, столкнула лодку в воду и села в нее, но грести не смогла. Вся сила ее вдруг пропала, руки, которые так долго гребли веслами, стали вдруг немощными. Она почувствовала, как лодка поплыла по течению, но не в силах была поднять руки с рукоятей весел, к которым склонилась всем телом.
Мысль ее застыла. Она была словно камень, тяжелый, холодный и неподвижный. Целые века могли промелькнуть, словно мгновение, при созерцании этой мысли. Это была тупая, бессмысленная мысль:
«Кого, кого я любила, кого похоронила, кого оплакивала?»
Но Марет не получила ответа.
Она миновала свою лачугу, медленно скрывшуюся позади, но не шевельнулась. Лодка и вода казались неподвижными, а дом со своим оголенным деревом медленно проплыл мимо. Все дальше, все дальше в ледяной застылости…
Серп месяца поднялся на небе, заливая холодным светом туманные луга. Его колючий свет каплями стекал на черную воду и на землю, на которой щетинились скелеты кустов. При свете этой серебряной свечи небо зеленело и синело, как стальное.
А лодка безостановочно плыла по течению. Она проносилась сквозь сгустки тумана, подымавшиеся при свете месяца, контуры кустов неслись мимо, облака на небе сменялись над ней. И в конце концов начало казаться, будто стоит одна лодка, а все остальное проплывает мимо. Проплывали небо и земля, берега и деревья, проплывали угрюмые речные волны — безостановочно и непрерывно, словно бе