Да, такие люди только и способны, что разорять. Но, может быть, лет через пятьсот их потомки будут рыться в этих развалинах уже из других, из археологических побуждений. Надеюсь, что именно благодаря нашему наследству, развитие их окажется столь быстрым. Но до тех пор!..
Мальчиком и я любил читать книги об опасных путешествиях и приключениях. И особенно глубоко проникался угнетающим чувством оторванности от всякого культурного общества. Между ним и тобой тысячи и тысячи километров, а сам ты в каких-нибудь дебрях первобытного леса, или в пустыне Гоби, или на острове, затерянном среди океана. Ты один на один с окружающим тебя враждебным миром. Хотелось бы убежать к себе подобным, но расстояние до них так огромно, что даже мысль преодолевает его с трудом. И никто-никто не подозревает о твоем положении!
Возмужав, я понял, что распространение цивилизации по всему земному шару почти устранило подобную опасность. Не осталось больше никаких людоедов, да и хищников сильно поубавилось. В первобытных лесах прорублены просеки и построены туристкие отели, в пустынях проложены шоссейные и железные дороги, и нет на земле такой точки, куда не мог бы прилететь самолет и где не было бы слышно радио.
Угнетающее чувство оторванности и одиночества становилось литературным понятием.
Тогда нельзя было и предположить, что это ощущение безопасности, порожденное цивилизацией, вскоре окажется иллюзорным. Больше того: что через самые развитые страны снова придется путешествовать годами, притом подвергаясь неслыханным опасностям. И еще больше: что все это мне придется испытать на собственной шкуре. Последние годы шаг за шагом подвели меня к усвоению этой истины. Теперь я ощущаю ее почти как нечто вещественное, нечто осязаемое.
Быть совсем беззащитным перед огромными расстояниями и одиночеством, быть вдали от всех себе подобных, быть полностью предоставленным только своим силам — это убийственно, от этого сжимается сердце, цепенеет душа!
Пусть мое новое окружение и не грозит мне немедленной смертью, пусть у меня завяжутся с ним дружеские отношения — это все же не избавит меня от гнетущего одиночества. Ведь я попаду не в современное себе общество, а в мир каких-то страшилищ. До конца дней своих мне предстоит оставаться в духовном смысле единственным белым среди чернокожих, вращающихся совсем по иной орбите развития, чем я. Это молодое, сильное, грубое, но в то же время старое и робкое племя. Над ним властвуют такие предрассудки, религиозные представления и нормы принуждения, от которых мы избавились уже столетия назад. Переживать все это снова — нет, не хочу!
Но такого, каков я есть, они тоже в покое не оставят. Для этого первобытное общество слишком недоверчиво и эгоистично. Оно терпит лишь себе подобных. Оно знать не знает и не признает личности. Зачем же я до сих пор так судорожно отстаивал свое существование? Нет, больше мне нельзя тут оставаться. Надо уходить, пока, не поздно!
Меня все еще тянет на север, в те края, — тоска эта, словно колющая боль. Я уж десятки раз себе втолковывал, что для тамошних условий существования у меня слишком мало сил, но тоска от этого не проходит. А кроме того, мне все снова и снова мерещится, что там не все еще пошло прахом. Там люди и в прежнее время не жили так скученно, а потому психозы и прочие беды не отличались там такой массовостью. Нервные узлы цивилизации не были там такими незащищенными.
Подумать хотя бы об одной тамошней природе! Вечная зелень и симметрия елей — это ли не символ разумности, последовательности и непоколебимой серьезности. Это успокаивает и придает смелость. Где-то в тамошних лесах должны отыскаться такие же люди, как и я, — разве что более сохранившиеся, не настолько измученные, не доведенные до отчаяния.
Вот потому-то я и хочу отправиться туда попытать счастья. Хочу нагрузить осла, взять за повод козу и двинуться. Не знаю, долго ли я буду идти и далеко ли доберусь, но ничего другого мне не остается.
Я предвижу, какие меня ждут опасности и препятствия. Разбитые и заросшие дороги без мостов, разрушенные придорожные города, либо безжизненные, либо — что еще опаснее — сохранившие какую-то анархическую жизнь. Голод, непосильная усталость, вполне вероятные болезни — да, все это так! Но возможен и счастливый исход!
За два дня я покончил со сборами. А потом все вдруг мне показалось пустым и вздорным, как это всегда бывает перед переездом. Чтобы убить оставшееся время, я отправился в последнюю прогулку по городу, словно желая нанести прощальные визиты.
Прежде всего я прошелся по огороду, останавливаясь около каждой грядки, чтобы взглянуть, как поспевают некоторые овощи. А затем вдруг поймал себя на том, что окучиваю бобы и выпалываю сорную траву. Зачем это нужно? Ведь огород одичает, как уже одичало вокруг все остальное. Овощам уже не расти для меня. И я отвернулся в сторону…
Потом я обошел знакомые места в городе, посидел в сквере на поваленном памятнике, постоял перед некоторыми зданиями, вспоминая, что каждое из них дало мне. Охваченный чувством благодарности и даже растроганности, я в конце концов начал сожалеть, что расстаюсь со всеми этими богатствами, единственным хозяином которых я был по меньшей мере год.
Мне не очень-то хотелось задерживаться, но когда я сидел на холме Сан-Эльмо, вдруг начало темнеть. Я следил, как погружаются во тьму развалины, силуэты гор и море, и поневоле залюбовался этим красивым зрелищем. Все вокруг словно затянулось мягкой, нежной вуалью, сквозь которую пробивался лишь свет лунного серпа и огоньки звезд. Мой взгляд остановился на Полярной звезде, мерцавшей над самым горизонтом. Она словно приковала меня к себе, резко выделяясь среди всех остальных огоньков безбрежного небосвода. Ее лучи сияли холодным блеском, словно проходили сквозь хрусталь, они сверкали вокруг звезды ярким венцом, и мне казалось, будто я слышу их серебристый звон. Волнами струился какой-то бодрый и томительный, берущий за сердце и влекущий вдаль напев. Все это было настолько прекрасно, что я забыл, где я, что я и какое сейчас время…
Последнюю ночь я еще проведу под кровом своего здешнего жилья. А завтра на рассвете отправлюсь в дорогу.
Ноябрь 1941 г.
Перевод Л. В. Тоома.
КРОВЬ ВИКИНГОВ
Маленький каботажный пароходик пыхтя приближался к гавани. Здесь был лишь причал на ветхих сваях, посеревший от времени, да красноватое строение на берегу, напоминавшее сарай. У строения брала начало заросшая травой дорога, она огибала бурый скалистый бугор, а дальше терялась в лесу, который покрывал, по-видимому, весь остров.
На причале, да и на всем берегу, не было видно ни души, кроме седого как лунь старика с берестяной торбой, на спине. Он стоял с покорным видом, уставив свои серые водянистые глаза на приближающееся судно. Кто знает, видел он пароход или нет, не мерещилось ли ему на воде что-нибудь совсем другое. В его жилах, возможно, текла кровь викингов, в его душе звучали голоса по меньшей мере пятидесяти поколений. Но его движения и лицо изобличали в нем лишь обитателя прибрежного островка, человека пастбищ. А теперь вдруг ему приходится куда-то тащиться со своей берестяной торбой — кхе-кхе, подумать только, — пускаться в плавание…
С борта парохода чуть ли не свисал похожий на выдру коротконогий человек, одной рукой он держался за покатую крышу палубной надстройки, другой раскачивал потрепанный канат.
— Ахой! — крикнул он и швырнул конец на причал.
Петля шлепнулась на бревна, отскочила от них и перевернулась на другую сторону.
— Ахой! — снова крикнул человек-выдра.
Только тут берестяная торба очнулся и заметался. Он вцепился обеими руками в конец и натянул петлю на деревянную тумбу. Кряхтел и пыхтел он при этом, как медведь. И в то же время чувствовал, что для успешного завершения плавания и в нем тоже есть нужда. Кхе-кхе!..
Красноносый капитан в очках, нагнувшись над поручнями, следил, как пришвартовывается судно. Вот оно так треснулось о причал, что на палубе загремели молочные бидоны, капитан что-то крикнул вниз кочегару, потом из-за кормы донеслось сердитое урчание воды. Выдроподобный вытащил сходни и кинул их одним концом на причал. Обычно он этого не делал — и так вылезут, на билете не указано, что полагается помогать пассажирам высаживаться. Вот если надо сходить даме или корове — тогда дело другое. На высоких каблуках да на скользких копытах не так-то оно просто. Тут нужен тонкий подход — гы-гы!
Коров на этот раз не было, зато были дамы. Вот они уже встали рядком все трое со своими узлами. И уже первая, самая длинная, ставит свою красную лаковую туфельку на грязные сходни, но тут же оступается и, зашатавшись, визжит. Выдроподобный успел все же предупредительно протянуть руку. Дама изящно оперлась на нее одним-единственным пальчиком и просеменила на причал. Там она обернулась, сделала легкий книксен и сказала со светской улыбкой: «Thank you!»[5] Выдроподобный галантно передвинул табачную жвачку с одной стороны рта на другую и занялся остальными дамами.
Тем временем берестяная торба неуклюже перебрался через борт на палубу. Он отнюдь не был уверен, что износ трапа входит в стоимость и его билета. А выдра, высадив дам, с грохотом перетащил на причал три-четыре пустых бидона.
Очки в железной оправе следили за всем этим весьма сердито. Потом капитан вытянул руку и дал первый гудок. Раздался рев пара, отзвук которого, покружив над островами, пропал в лесу. Капитан взглянул на часы: еще две-три минуты. Казалось бы, кто там может появиться из-за этих сосен, но стоит отчалить раньше, как наверняка поднимется крик. Ведь даже в здешней лесной глуши могут найтись акционерные совладельцы этого корыта. А тогда дело плохо.
Капитан с утра был не в духе. Голова гудела еще от вчерашней выпивки и от сегодняшних передряг. И погода была какая-то кислая, унылая — ни дождя, ни солнца, даже и рассердиться на нее нельзя по-настоящему. Словом, все как назло!