– Хватит! – вдруг оборвал чтение Тишкин.
– Что? – не поняла Катя. – Мне не читать? Но ты же сам просил…
– Просил. А теперь не хочу.
– Ладно, – согласилась Катя. И, приблизившись к дверям, спросила уже меня: – Саш, а тебе тоже не понравилось?
– Не знаю, – сказал я.
Уж больно там все по правде было. Но мы ведь это знали и без книжки. Как пьянствовали вокруг, как материли и гнали нас отовсюду, как мы тоже с нищими и бродягами ночевали. Мы и впрямь были как звери. И по-звериному жили. Даже сейчас, когда слушали Катю… Господи, зачем ей это знать? Для нее все равно эта книжка – только школьная программа!
– Ты вот что, – грубо сказал Тишкин. – Кончай сюда ходить!.. И книжек этих не носи…
Я услышал, как Катя зашуршала бумагой, вырывая страницу, потом сказала:
– Вот. Передай Саше, ладно?
– Ладно, передам, – согласился Тишкин.
Я подождал и окликнул Тишкина:
– Эй, она что, ушла?
– Ушла, – ответил он.– И опять эти… ну слезы…
– Листок мне отдай, который вырвала.
– Зачем? – спросил он каким-то чужим, неприятным голосом. – Все равно это никому не надо.
– Мне надо, – настаивал я.
– А чего тебе там? – вдруг взвился он. – Зачем?! Знала бы она, как нас били и гнали…
– А она-то причем? Она из книжки читала…
– Вот и не надо! Не надо! – крикнул он.
Вообще-то я был с ним согласен, что не надо больше читать. Но листочек я выпросил. Было уже темно. Как ни пытался я разобрать буквы, не получалось. Пришлось терпеть до утра.
Два дня до…
Катя в этот день не пришла. Но вместо нее была та самая страничка, вырванная из книги. Текст я помню до сих пор:
«Кручинина. Я опытнее вас и больше жила на свете; я знаю, что в людях есть много благородства, много любви, самоотвержения, особенно в женщинах.
Незнамов. Будто?»
Кручинина говорит о сестрах милосердия. И потом:
«– Да и не одни сестры милосердия, есть много женщин, которые поставили целью своей жизни – помогать сиротам, больным, не имеющим возможности трудиться, и вообще таким, которые страдают не по своей вине… Да нет, этого мало… Есть такие любящие души, которые не разбирают, по чужой или по своей вине человек страдает, и которые готовы помогать даже людям…
Незнамов. Вы ищете слова? Не церемоньтесь, договаривайте.
Кручинина. Даже людям безнадежно испорченным. Вы знаете, что такое любовь?»
Один день до…
Мы, и правда, безнадежно испорчены, и нас некому любить. Но ведь передала же она листочек с этими словами, значит, хотела сказать о своей любви. Я всю ночь не мог заснуть. Я верил, что она придет и я успею ей что-нибудь ответить. Ну хотя бы попросить прощения за наше с Тишкиным свинство. Тем более что скоро я уже ничего не смогу сказать.
И когда я заслышал издалека ее голосок, у меня даже сердце дрогнуло. Я вскочил со своей пыльной лежанки и солому с себя отряхнул, хотя знал, что она меня все равно не сможет увидеть.
Но это была не Катя – ее мама. Просто голоса были похожи. Сперва она разговаривала с моим стражем, о чем – я не мог разобрать. Но понял, что она сильно взволнована. А потом она приблизилась к сараю и спросила:
– Саша, ты меня слышишь? Ты случайно не знаешь, где Катя?
– Сегодня ее здесь не было.
– А вчера?
– Вчера тоже.
– Она была позавчера, – влез в разговор Тишкин. – А больше мы ее не видели.
– Но она вчера направлялась к вам! Она еще захватила лепешки картофельные, я напекла, и книжку…
– Нет, ее не было, – повторил я. И уж совсем по-глупому добавил: – Может, у подруги… зашла и задержалась…
– Мы уже всех опросили… И в милиции были, – пробормотала мама.
Больше она ничего не спрашивала – опять побежала искать дочь. Если бы можно было, я бы тут же рванулся за ней, потому что с самых первых ее слов понял, что в нашей жизни, ее и моей, произошло непоправимое. Нет, не понял, почувствовал кожей. Хотя и не верил, что именно с ней, с Катей, может что-то случиться. Ни бежать, ни помогать искать я не мог, но и сидеть просто так я не мог тоже.
– Тишкин, – позвал я, – ты правда ничего не знаешь?
– Ничего, – сказал торопливо Тишкин. Мне его голос очень не понравился.
– Точно?
– А что я должен знать? – раздраженно ответил он.
– Но как ты думаешь… с ней могли что-нибудь?.. – Дальше я побоялся говорить. Словно это могло повредить Кате.
– Не знаю я ничего, – повторил неприятным голосом Тишкин. – Я уж какой день здесь торчу.
– Значит, могли, да? Они?
– Кто они?
– Ты знаешь кто… Урки!
– Я их не видел.
– А Главный?
– Главный завтра будет.
– Но ты можешь кого-нибудь позвать? – выкрикнул я.
– Никого же нет… правда, – жалобно сказал Тишкин.
– Найди!
– Кого?
– Кого хочешь! Ведь Катя пропала!
– Ладно, – согласился вдруг он. – Сменюсь вот только…
– Иди сейчас, – приказал я. – Иначе я разобью дверь… Я стучать, я орать буду!..
Тишкин исчез и появился только к вечеру. Подойдя к двери, он сообщил мне, что вернулся из совхоза Яшка Главный, вроде как его в милицию вызвали. Потом он пообещал прийти сюда…
Казнь
Он и правда пришел. Без свиты, один. Сел на свое привычное место в углу и затих. Ни словца. Но и я, хоть тревога разрывала меня изнутри, не спешил с вопросами. Я ждал, с чего он начнет. Первым нарушить молчание должен был он. Он оттуда, со свободы. Наверное, уже побывал в милиции. Да и вообще. Он закрутил это опасное кино, в которое втянул меня и Катю. Точнее, меня, а уже я – Катю. И нам с ним придется теперь развязывать этот узел.
После долгой паузы он спросил:
– Ты звал?
– Звал.
– По поводу Кати?
– По поводу ее.
И снова долгое молчание.
– Ну и что ты хочешь?
– Хочу знать, – сказал я, сделав к нему шаг, потом второй, – где она сейчас?
Мне показалось, что при моем приближении Главный испуганно сжался.
– Откуда мне знать? – произнес он, не глядя в мою сторону. – Меня же здесь не было!
– А кто был?
– Ну кто… эти…
– Урки?
– Да.
– Это они?
Он молчал.
– Это они? – громким шепотом, чувствуя, что вот-вот сорвусь на крик, еще раз спросил я.
Вот теперь он посмотрел на меня. В свете заходящего солнца, острых, как спицы, лучей, сквозящих через щели в дверях, блеснули золотом его кудри. Но голубые глаза были темны, даже черны. От них веяло мраком, гибелью. Хотя, думаю, мои были немногим лучше.
– Я их убью! – выдохнул я и не услышал своего голоса. Но он меня услышал. Он бы услышал, даже если бы я вообще ничего не произнес. Не случайно он старался не глядеть в мою сторону. Он и впрямь сейчас меня боялся. На его глазах я преображался в натурального палача. Палача всех. И урок. И его тоже.
– Убей, – сразу согласился он.
– Как?
– Тебе помогут.
– Когда?
– Этой ночью.
И добавил, вставая, что кореец сбежал, а украинец будет в спальне. И тут же выскочил за дверь…
Ночью, не знаю который это был час, дверь распахнулась, и кто-то мне спокойно указал, чтобы я шел в спальню. Там ждут. Ни охраны, ни сопровождения не было. Но слова «там ждут», сказанные негромко, поразили своей уверенностью. Кого ждут? Меня? А кто? Убийца Кати? Зрители? Помощники?..
В спальню дверь тоже была предусмотрительно открыта. Не знаю, был ли в спальне кто-то еще, – я не смотрел по сторонам. Я смотрел лишь туда, где должен был лежать убийца Кати. И я его увидел. А рядом с храпящим уркой, на тумбочке, отсвечивая серебром, лежала знакомая спица. Все было предусмотрено.
Наверное, надо было отдышаться, оглядеться и как-то приготовить себя для казни. Но я торопился. Я боялся, что кто-то или что-то может мне в последний миг помешать. Да и что мне готовиться, если там, в сарае, ожидая ночи, я мысленно уже тысячу раз поразил убийцу и ножом, и топором, и просто вцепившись в шею зубами.
Я наклонился над ним и почувствовал густой смрадный дух сивухи. Лежал он на боку, не прикрывшись одеялом, и было видно, какой он огромный, босые ноги торчали за пределами топчана. Что ему спица, его бы долбануть тяжелой кувалдой по голове, чтобы черепушка всмятку! Но спица уже сама скользнула в руку, а глаза выискивали место для удара. Синяя майка, задранная снизу и обнажившая поясницу, была в пятнах пота.
И вдруг сзади закричали:
– Бей же! Бей!
А может, я и сам себе это прокричал – не знаю. Но я вздрогнул, размахнулся и с силой, хотя спицей не колют с размаха, воткнул ее в спящее тело, снаружи осталась лишь рука. Затем вытянул спицу и снова нанес удар, еще сильней. Урка захрипел, захрюкал и взвыл, как раненый зверь Он все дергался, хотел развернуться в мою сторону, но торчащая спица ему мешала. И вдруг затрясся всем телом, из него пошел воздух. Это последнее, что я запомнил, прежде чем отключиться. Как он трясется, выкатывая глаза, а из него с шипением и с белой пеной на губах выходит и выходит воздух…
Возвращение
В больничке я пробыл недолго. Это был деревянный дом в два этажа на краю поселка, где лечились язвенники, сердечники, травмированные на производстве, в общем, все, кроме инфекционных больных. Со мной в палате лежали одинокий и молчаливый старик, толстячок-завхоз из отдела рабочего снабжения – ОРСа, которому жена два раза в день приносила вкусную снедь, и солдат без ноги, бойкий и говорливый от того, что выжил на войне. Солдат каждую ночь уходил к девкам, старичок все больше спал, а завхоз или что-нибудь жевал, или гулял с женой в старом парке, который окружал больничку.
Несколько раз ко мне заходила мама Кати. Она приносила картошку и хлеб и подолгу молча сидела рядом, пристально меня рассматривая. Мне становилось не по себе от этого изучающего взгляда. Иногда заговаривала о погоде, о врачах и никогда о Кате. Я лишь вздыхал с облегчением, когда она уходила. Однажды она задала вопрос, которого я давно ждал: