ьствам, к чему ты всеми силами сейчас стремишься, Андрюша. Но это будет «глухарь», который спишут на нас. Тебе это надо? Мне – нет. У нас и так по округу раскрываемость не выше сорока процентов. Куда нам еще один «глухарь», да такой крупный? Кому от этого хорошо? Мертвому писателю? Это не кино, Андрюша. Нет тебе тут ни злодеев, ни героев. Есть элемент обычного разгильдяйства.
– Разгильдяйства?
– Именно, – кивнул Саидов, – труп твоего писателя кремировали ночью.
– То есть как – кремировали? Родители прилетают только сегодня, а его уже кремировали?! Но это же невозможно без согласия близких родственников…
– У нас все возможно, – шевельнул бровями Саидов. – Он прошел по документам как невостребованный, кто-то там что-то напутал в морге с большого бодуна. В общем,
Обычный бардак. Так что кина не будет Андрюша, киношник спился.
– Анвар Саидович, я не понял, вы мне запрещаете собирать оперативную информацию по оружию и наркотикам?
Саидов долго молчал. Так долго, что капитану показалось, его начальник заснул. Голова была низко опущена, и глаза совсем исчезли под пышными смоляными бровями. Наконец, так и не поднимая глаз, он произнес медленно и безучастно:
– Да собирай на здоровье.
– Слушаюсь, товарищ подполковник. Я могу идти?
– Иди.
Когда Леонтьев открыл дверь кабинета, он услышал, как Саидов пробурчал себе под нос:
– Только боюсь, здоровья это не прибавит. Ни тебе, ни мне…
Глава 17
– Привет, Ника. Рад тебя видеть. Повод, конечно, ужасный, и все-таки посмотреть на тебя приятно, – Петя Лукьянов обнял Нику и поцеловал, – можно тебя попросить об одном маленьком одолжении?
– Конечно, Петюня.
– Не говори мне, что я стал толстым.
– Ты? А разве ты стал толстым? – Ника критически оглядела его мощную двухметровую фигуру с солидным брюшком. – Отлично выглядишь, Лукьянов. Мужчина в полном расцвете сил.
– Спасибо, Ника. Ты, разумеется, врешь, но все равно спасибо. А то я только и слышу со всех сторон: ты поправился, Лукьянов, ты постарел, и плешь у тебя проглядывает.
– Петюня, это зависть.
На самом деле Петя за полтора года, которые они не виделись, успел набрать еще килограммов пять, не меньше.
В институте он был худой как жердь, носил круглые, довоенного образца очки на кончике длинного тонкого носа, шелковые каштановые кудри до плеч, штаны-галифе с кожаными заплатами на коленях, какой-то древний полувоенный китель и фетровую темно-зеленую шляпу с широкими полями. Он был похож то ли на разночинца, то ли на интеллигента-анархиста.
Теперь перед Никой стоял высокий толстяк в добротном темно-сером костюме, почти седой, стриженный очень коротко, с круглой аккуратной бородкой. Очки на носу были самые обыкновенные, с затемненными стеклами, в хорошей итальянской оправе.
Если бы не регулярные встречи выпускников Первого медицинского института, Ника ни за что не узнала бы Петю Лукьянова.
– Слушай, ну почему тебе ничего не делается? – спросил Петя, оглядывая Нику с ног до головы. – Может, ты, как Дориан Грей, прячешь на чердаке портрет, который за тебя стареет? Ну давай, скажи мне честно, я здорово изменился? Потолстел?
– Нет, Петюня, не скажу. Наоборот. Ты похудел.
– Похужал и возмудел?
– Вот именно, – улыбнулась Ника, – кстати, помнишь, кто так выражался?
– Несравненная баба Соня, завкафедрой эмбриологии. Между прочим, жива еще
Старушка. Девяносто четыре года! Помнишь, как она на первой лекции подошла ко мне, ткнула пальцем и говорит: «Наш с вами эмбрион…»? А я был юный и застенчивый, покраснел До слез.
Они прошли вслед за метрдотелем, сели за угловой столик, долго молча изучали меню.
– Слушай, здесь никаких штучек под столами нет? – спросил Петя тревожным шепотом, не отрывая глаз от меню.
– Не должно быть, – пожала плечами Ника, – но если ты боишься, мы можем сейчас просто поболтать о том о сем, а потом пройти пешком по бульвару.
– А твой шофер с борцовскими плечами будет медленно ехать рядом?
– Нет. Он подождет на углу. Петюня, что с тобой? – она заметила у него на лбу мелкие капельки пота. – Мы пришли поесть и поболтать. Ты выбрал что-нибудь?
К ним подошел официант, чтобы принять заказ.
– Мне каких-нибудь гадов морских, – встрепенулся Петя, – от них не толстеют. Ну и сухого белого вина. К морским гадам ведь полагается белое, как к рыбе?
– Ну, в общем, да, – кивнул официант с любезной улыбкой.
– Пожалуйста, два салата с морскими гребешками, свежие овощи, две порции королевских креветок в чесночном соусе, бутылку белого сухого на ваш вкус.
– Что к креветкам, рис или французский картофель?
– Мне ничего, – решительно помотал головой Петя, – я пытаюсь худеть.
Официант понимающе кивнул и вопросительно посмотрел на Нику.
– Мне тоже никакого гарнира не надо. Не хочу поправляться.
Когда официант удалился, Петя достал бумажный носовой платок и вытер лицо, потом из-под очков быстро взглянул Нике в глаза.
– Мне очень жалко писателя Годунова. Я не специалист, конечно, но, на мой взгляд, он был лучшим из нынешних. Но еще больше мне жалко Никиту Ракитина, мальчика, который приходил за тобой в институт почти каждый день. Я сам не понимаю, почему так хорошо его запомнил. Наверное, потому, что завидовал немного.
– Завидовал? – удивилась Ника.
– Я однажды заметил, какие у него были глаза, когда ты шла к нему через двор. Он умел быть счастливым. Ты понимаешь, о чем я? Несчастными умеют быть все. Тут особого ума не надо. Большинство людей более комфортно чувствует себя, когда возникают всякие сложности, неприятности. Для одних это стимул, для других – оправдание. А счастливым быть неудобно, неприлично. Подумают, что пьяный или просто идиот. И это правильно. Мало кто умеет быть счастливым не от глупости, не по пьяни, а от ума. Потому что надо быть не просто умным, а талантливым, чтобы понимать, какой это чудесный и, в общем, случайный подарок – жизнь. Любая жизнь, даже последнего бомжа и забулдыги. Наверное, дико звучит из уст человека, который каждый день потрошит трупы?
– Нет, – покачала головой Ника, – как раз из твоих уст это звучит вполне убедительно.
– Спасибо на добром слове, – улыбнулся Петя, – знаешь, у меня до сих пор иногда встает перед глазами лицо Ракитина, особенно, когда я вижу тебя. Ты ведь правда почти не изменилась. Я смотрю на тебя и так ясно вижу картинку двадцатилетней давности: ты идешь к нему через двор, а у него лицо совершенно счастливого человека. Не глупый щенячий восторг и даже не мимолетная пьяная радость влюбленного мальчишки, а глубоко осмысленное, очень гармоничное чувство. Я никогда такого не видел, ни до, ни после. И в кино ни один актер не сумел такое счастье сыграть. Прости, я зря, наверное, это сейчас говорю?
– Нет, почему? – Ника закурила и глубоко затянулась. – Я не думала, что для тебя это так важно. Столько лет прошло, а ты запомнил.
– Запомнил, – Петя развел руками, и жест получился какой-то извиняющийся, растерянный, – знаешь, я старею, вероятно. Всплывает много всего из юности, нужного и ненужного. Помнишь, как в анатомке красили ногти трупам? Помнишь эти наши шуточки: заманивали вечно пьяного дворника Семеныча в морг, гасили свет, толкали старика на женский труп и говорили: «Семеныч, хочешь женщину, синюю-синюю?» Старик покойников боялся до обморока, орал как резаный. А мы ржали.
– Ты не ржал, – покачала головой Ника, – и я тоже.
– Но у меня были свои шуточки. Помнишь, перед экзаменом по анатомии я положил череп в авоську и ехал с ним в метро в час пик?
– Первый раз слышу.
– Ну да, конечно. Мы ни разу не ехали домой из института вместе. Хотя нам, между прочим, было по дороге. Так вот, я стоял с этим черепом и держался за поручень, как раз той рукой, в которой была авоська. И мертвая голова болталась прямо перед глазами сидевших. А я наблюдал за их лицами и давился от смеха. Знаешь, чем все кончилось? Мне уступила место беременная женщина. Она встала, бледная, испуганная, и произнесла шепотом: «Садитесь, пожалуйста, молодой человек».
– И ты сел?
– Нет, конечно. Я просто убрал череп под куртку. Это глупости, но все-таки юность. А что еще вспоминать, как не юность? Хотя и стыдно.
– Ничего стыдного, – покачала головой Ника, – нормальная защитная реакция. Знаешь, почему мы так делали? Чтобы привыкнуть. Чтобы не бояться. У врача должен выработаться здоровый цинизм.
– А ты знаешь, где кончается здоровый цинизм и начинается патологическая эмоциональная тупость, которую психиатры относят к латентной стадии шизофрении?
– Теоретически – да, знаю. Но граница очень зыбкая. Практически иногда переступаю ее и не желаю отдавать себе в этом отчета.
– Вот это, пожалуй, самое неприятное, – задумчиво произнес Петя, – отдавать себе отчет. Но иногда приходится. С твоим Никитой именно такой случай.
– Что ты имеешь в виду?
Официант принес заказ, и пока он расставлял на столе тарелки, Петя молча курил, глядя мимо Ники, как бы отгородившись от мира блестящими затемненными стеклами своих очков.
– Петюня, если ты боишься, что нас слушают, то это вряд ли, – тихо сказала Ника, когда официант удалился.
– Не то чтобы боюсь, – пожал плечами Лукьянов, – просто мне не хотелось бы говорить об этом в общественном месте. По-хорошему, чтобы я мог тебе все спокойно и внятно изложить, как ты выразилась, «скинуть информацию», нам надо либо запереться в ванной и включить воду, либо отправиться куда-нибудь в лес, на речку. А здесь мне все время кажется, что кто-то слушает, и я рефлекторно перескакиваю с главного на всякие общие темы. Я стал трусом, Ника. В этом стыдно признаваться мужику, но не признаваться и делать таинственный вид еще более стыдно.
– Хорошо, Петя. Расслабься, и давай поедим. Ты нервный какой-то. Устал?
– Мои покойники – народ смирный, – пожал плечами Петя, – не то что в твоей травматологии.
– Ты не жалеешь, что пошел в судебную медицину? Помнится, бледнел в анатомке на первом курсе.