Золотой петух. Безумец — страница 4 из 50

Глава первая

рошло около года с того дня, как Микаел приехал в Москву.

Был воскресный день. В одном из заброшенных, глухих переулков Москвы, в старинном доме, где сдавались внаем меблированные комнаты, за письменным столом сидел молодой человек с бледным, изможденным лицом и что-то усердно писал.

Хотя было уже далеко за полдень, он, видимо, еще не успел заняться своим туалетом: длинные растрепанные волосы небрежно падали на его обнаженную шею. Халат ему заменяло старое зимнее пальто, на ногах вместо домашних туфель были галоши.

День выдался туманный и холодный. Под порывами ветра уныло звенели оконные стекла. В нетопленной комнате было холодно, но юноша, видимо, не чувствовал этого, увлеченный своей работой. Иногда он разжигал трубку — словно для того, чтобы отогреть свои окоченевшие пальцы. На письменном столе, довольно просторном, в беспорядке были разбросаны бумаги, тетради, книги, газеты, на одной из них лежала горсточка табаку, среди бумаг стояло множество склянок и пузырьков с различными жидкостями и порошками всех цветов. Были тут и физические и химические приборы, большие куски угля, нужные для опытов, и лежал человеческий череп. Весь этот хаотический беспорядок напоминал рабочий стол Фауста. Обстановка была самая скромная: несколько стульев, кровать, этажерка, лампа. В этой неприглядной комнате жил студент Стефан Масисян, сын первого богача Е-ского уезда.

В дверь постучали, вошла служанка.

— Вас спрашивает какой-то господин.

— Пусть войдет, — небрежно ответил молодой человек, продолжая писать.

В комнату вошел довольно прилично одетый молодой человек и при виде студента оторопел. Тот, в свою очередь, поднял голову и с явным удивлением разглядывал посетителя.

— Ах, это ты, Микаел, как ты изменился, я с трудом узнал тебя! — воскликнул студент и, вскочив, бросился обнимать гостя.

Микаел не в силах был вымолвить ни слова.

— Откуда, куда… какими судьбами ты в Москве? — снова заговорил студент, не выпуская Микаела из объятий. — Ну, садись, рассказывай.

Они уселись друг против друга. Макаел объяснил, что его послали в помощь приказчику, который стал в последнее время прихварывать и уже не мог один справляться с делами. Вот уже скоро год, как Микаел находится в Москве и все время рвется повидать Стефана, но до сих пор это ему никак не удавалось, потому что ага строго-настрого запретил ему встречаться со Стефаном, боясь, чтобы он не сбил его с панталыку, и велел приказчику следить за каждым шагом Микаела. Несколько дней назад приказчик скончался, и, похоронив его, Микаел поспешил прийти к Стефану.

— Очень плохой был человек, — добавил Микаел. — Ни на минуту не спускал с меня глаз.

— Я не имел удовольствия знать этого подлеца, — презрительно произнес Стефан, — расскажи лучше, чем ты сейчас занимаешься?

Микаел сообщил, что он теперь исполняет должность покойного приказчика. Незадолго до смерти тот сообщил хозяину, что Микаел вполне может заменить его и просил разрешения вернуться на родину, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье, так как московский климат оказался для него вреден; но ага отказал ему в этой просьбе. Приказчик слег и, недолго проболев, умер.

— Ну что ж, эти перемены нам на руку, — заговорил Стефан, — ты будешь жить в Москве, и мы возобновим наши занятия. Не забросил ли ты, случайно, чтение?

— Нет, Стефан, — ответил Микаел, смутившись как ученик перед учителем, — я читал очень много и прочел все книги, которые ты мне оставил.

Микаела очень удивило, что Стефан не задал ему ни одного вопроса ни об отце, ни о матери, ни о сестрах, не поинтересовался, в каком положении находится его семья.

— Ты получаешь письма от своих? — спросил его Микаел.

— Не получаю и не желаю получать, — равнодушно ответил Стефан. — Что нового они могут мне сообщить? Конечно, у них все по-старому, не так ли?

— Да, это так. А сам ты не пишешь им?

— Нет.

На Микаела удручающе подействовала неприглядная обстановка, в которой жил Стефан, — здесь все говорило о горькой нужде. Да и сам Стефан выглядел нездоровым: в том возрасте, когда у юноши здоровье бьет через край, он был худ, как скелет. Здоровье его было подорвано неумеренными занятиями и тяжелым трудом, истощившим все его силы. В комнате, где не топилась печь, было очень холодно и от стен веяло могильной сыростью. Уже одного этого было достаточно, чтобы подорвать здоровье юноши.

Не легко студенту совмещать учение с тяжелой борьбой за существование. Вместо того чтобы целиком посвятить себя изучению избранной специальности, он вынужден тратить драгоценное время на посторонние занятия, чтобы заработать на кусок хлеба.

Микаел, угадывая все это, дружеским тоном спросил Стефана:

— На что ты живешь?

— На что? У меня есть небольшой заработок, на который я существую, даю частные уроки, занимаюсь переводами, сотрудничаю в одной газете.

Микаел был уже достаточно развит для того, чтобы понять, как много времени отнимают у Стефана эти побочные обязанности в ущерб занятиям в университете и во вред своему здоровью. Он предложил Стефану свою помощь, сказал, что будет каждый месяц давать ему небольшую сумму денег, на которую он сможет безбедно существовать.

— Это невозможно, — отказался Стефан.

— Почему? — удивился Микаел.

— Больше того, что я зарабатываю, мне не нужно. Кроме того, тебе, конечно, известно, что отец не согласился давать деньги на мое содержание. Если ты собираешься делать это тайно от него и ему станет известно (а это не может не стать известным), это повредит твоей карьере.

— Я буду давать тебе из своих денег, я теперь получаю жалованье, а оно мне не нужно.

— Пригодится потом.

Микаел стал упрашивать Стефана, чтобы тот взял у него деньги, уверяя, что он в неоплатном долгу перед Стефаном, и желает оказать ему лишь ничтожную дружескую услугу, и будет очень огорчен, если Стефан отвергнет его помощь. Микаел добавил, что если Стефан не хочет брать безвозмездно, то может со временем вернуть деньги, когда окончит университет и будет располагать средствами.

Стефан учился на медицинском факультете и был уверен, что его ждет обеспеченное будущее и он со временем сможет выплатить свой долг… Он понимал, что, воспользовавшись помощью Микаела, он облегчит свое положение и сумеет с большим успехом продолжать свои занятия в университете, которые требовали усидчивого труда, в то время как побочные занятия ради куска хлеба отнимали слишком много времени. Но он боялся навлечь на Микаела неприятности, тем более после его признания, что ага предписал покойному приказчику запретить всякое общение между его сыном и Микаелом.

— Это трудно, очень трудно, Микаел, — сказал он.

— Ничего трудного нет. Разве я не могу распоряжаться своим жалованьем как хочу!

— В том-то и дело, что не можешь. Неужели ты не знаешь моего отца? У тебя нет собственных денег, даже своим жалованьем ты не можешь распоряжаться до тех пор, пока ты его служащий.

Долго еще беседовали двое друзей и расстались, так и не решив вопрос о деньгах.

— Ты снова придешь ко мне, я надеюсь, — сказал Стефан, провожая Микаела, — я дам тебе почитать кое-какие книги.

— Приду непременно и буду часто заходить к тебе.

Хотя Микаел и обещал давать Стефану свое жалованье и всей душой хотел помочь ему, но он не подумал о том, как ему трудно осуществить это намерение. Дело в том, что он не получал никакого жалованья, вернее оно оставалось в руках аги, который пускал деньги в оборот. «Сынок, — писал ему Масисян, — для чего тебе жалованье, куда ты его денешь, растратишь на пустяки, пусть лучше деньги останутся у меня, я их сберегу, пущу в оборот к твоей же выгоде и под конец передам тебе кругленькую сумму».

Микаел ломал голову над тем, как бы дать понять хозяину, что ему нужны деньги и он хотел бы получать свое жалованье ежемесячно, ведь прямой нужды в деньгах у него не было: все расходы на питание, одежду и квартиру шли за счет торгового дома Масисяна, и на это предназначалась определенная сумма.

На востоке купцы и торговля всегда были окружены уважением в глазах общества. В восточной литературе и народных преданиях имена купцов стоят почти в одном ряду с именами халифов, они являются образцами честности и справедливости. Армянские купцы, как и все азиаты, несомненно должны были обладать этими благородными качествами, свойственными тем чужеземным купцам, — персам, ассирийцам, и особенно арабам, с которыми они имели постоянные торговые сношения.

И действительно. У армянских купцов еще сохранились в какой-то мере добрые традиции патриархальной старины. Одной из древних традиций купеческого сословия было усыновление. И теперь случается, что богатый купец берет к себе в услужение мальчика из бедной семьи, чаще всего сироту. Допустим, что мальчик попался способный, расторопный, «подает надежды», — тогда хозяин как бы усыновляет его. Хотя он назначает ему жалованье, но денег на руки не выдает, хранит их у себя, пускает в оборот до той поры, пока «усыновленный» не усвоит всех тонкостей торгового дела, не достигнет зрелости и с помощью своего покровителя не заведет собственное дело. Тогда ага вручает ему на обзаведенье жалованье, накопленное за долгие годы службы и приумноженное за это время, а кроме того, в награду за верную службу прибавляет от себя некоторую сумму и открывает широкий кредит, чтобы «усыновленный» мог расширить свое торговое дело.

Такие приказчики считались «приемными сыновьями» купца.

Для купца было делом чести и славы «вывести в люди» своего подопечного. Такого подопечного обычно называли «светильником», зажженным рукою купца, другими словами купец как бы озарил светом жизнь какой-нибудь бедной семьи, облагодетельствовал ее. Чем больше таких «светильников» зажигал купец, тем большим уважением он пользовался в обществе.

Масисян придерживался этой старинной традиции, исходя из своих сугубо деловых интересов. Своим приказчикам он или совсем не платил жалованья, или выплачивал его частично: удерживая деньги, он обещал пустить их в оборот, чтобы со временем, когда они заведут самостоятельное дело, выплатить им кругленькую сумму. С помощью этого хитрого приема ему удавалось не только держать приказчиков в руках, но и использовать их деньги с выгодой для себя. Удерживая их жалованье, он как бы брал с них ручательство, что они будут полностью покоряться ему. Заподозрив приказчика в обмане, он немедленно выгонял его, и несчастный лишался платы за все годы своей службы, так как Масисян взыскивал с него «штраф». Подчас он возводил обвинение на неповинного приказчика и выгонял его, не заплатив ни гроша. Вот почему в торговом доме Масисяна приказчики долго не удерживались.

Вернувшись от Стефана, Микаел в тот же день написал хозяину письмо, в котором просил разрешения получать каждый месяц жалованье под предлогом того, что он хочет приобрести на эти деньги лотерейные билеты и «попытать счастье». В ответ он получил категорический отказ. Ага писал, что все это ерунда, что счастье Микаела в его руках и он должен уповать только на него и во всем следовать его советам, тогда со временем из него выйдет «порядочный» человек.

Этот ответ сильно возмутил Микаела, он готов был тотчас написать Масисяну, что отказывается от должности приказчика, раз ага не соглашается исполнить его просьбу. Но Микаел этого не написал. Хотя он уже до конца раскусил своего хозяина и нисколько не верил его обещаниям, тем не менее он не мог уйти от него, не потому, что рисковал потерять все свои деньги, находившиеся в руках аги, нет, было обстоятельство, которое связывало его с семьей хозяина и с его делами: Микаел никак не мог забыть букетик цветов, брошенный ему в повозку в тот день, когда он уезжал из дома Масисяна…

Глава вторая

Микаел жил недалеко от московской биржи, в одной бедной семье, где нанимал маленькую комнату с обедом и услугами. Маленькая уютная комната, где царили чистота и порядок, вполне отвечала скромным привычкам Микаела. Он чувствовал здесь себя покойно и свободно; порой, сидя у окна, смотрел на пеструю толпу прохожих, на громады выстроившихся в ряд домов, не переставая удивляться тому, что он живет теперь в этом сказочном городе, новом и незнакомом для него. В эти минуты мысли его порой уносились далеко-далеко, к берегам родного Аракса; он видел себя маленьким подпаскам, в лаптях, в мохнатой папахе, с пастушьим посохом в руке выгоняющим ягнят на зеленые луга. Какая пропасть лежала между прошлым и настоящим, между подпаском Кало и завсегдатаем московской биржи Микаелом!

Как-то вечером к нему явился Стефан с целой охапкой книг. Он положил на стол свою ношу и бросился в кресло. Вид у него был очень утомленный, но его бледное лицо светилось радостью. Микаел сообщил ему, какой неутешительный ответ получил он от хозяина по поводу своего жалованья.

— Я иного и не ждал, — пренебрежительно ответил Стефан. — Но это неважно. Посмотри-ка лучше, какие книги я тебе принес.

Микаел подсел к письменному столу и с любознательностью ученика стал рассматривать их.

— Вот эта книга, — сказал Стефан, взяв одну из них, — познакомит тебя с банковскими и с финансовыми операциями, другая — с сырьевыми ресурсами разных стран. Третья — с заводами и с заводским производством. А вот эта последняя — интереснейший роман. Когда тебе наскучат серьезные книги — читай эту, она обогатит твой ум и душу и привьет хороший вкус.

Микаел испытывал радостное чувство, перебирая одну за другой эти новые книги с неразрезанными страницами.

— Забыл сказать тебе самое главное, — воскликнул Стефан, — я добился разрешения, чтобы ты как вольнослушатель посещал занятия в коммерческом училище. Ходить тебе придется туда два раза в неделю. Я думаю, у тебя найдется время?

— Два раза в неделю, почему же нет, я смогу, — подумав, ответил Микаел.

— Ну вот и прекрасно. Значит, завтра утром я зайду за тобой, и мы вместе отправимся к директору училища. А теперь прощай, завтра я буду у тебя в восемь часов, — сказал Стефан, вставая.

— Куда же ты спешишь, посиди еще, сейчас нам подадут чай, — уговаривал его Микаел.

— Нет, не могу, мне надо побывать еще в нескольких местах, — ответил Стефан, прощаясь.

«Какой он добрый, — думал Микаел после его ухода, — и вместе с тем сколько в нем гордости. Я не могу безвозмездно принимать его услуги. В сущности, в нашей судьбе много общего: ему недостает денег, мне — образования. Наша помощь друг другу должна быть взаимной. Если он не примет моей помощи, этим он очень обидит меня, и я буду вынужден отказаться от его услуг. Но как мне помочь ему?»

Эта мысль не давала Микаелу покоя. Он не мог стать на путь обмана, хотя ему было не трудно выкроить в течение года четыреста–пятьсот рублей для Стефана из денег хозяина и провести их по счетам так, чтобы тот ни о чем не догадался. Однако Микаел не хотел этого делать. Он мечтал о том, чтобы помочь Стефану из своих собственных средств. Но их у него не было, а хозяин не соглашался выплачивать ему жалованье.

«Нужно доказать этому глупому старику, что я не нуждаюсь в его жалованье, что я могу заработать деньги другим способом», — решил Микаел и уселся писать новое письмо к хозяину.

К тому времени Микаел уже успел приобрести на московской бирже имя и кредит и завоевал такое доверие, что многие купцы, нуждаясь в опытном приказчике, не раз предлагали ему работать на комиссионных началах. Микаел решил, что, воспользовавшись этими предложениями, он сможет заработать нужную ему сумму денег, но счел своим долгом поставить об этом в известность хозяина. Письмо Микаела было написано в независимом тоне, в нем не было даже тени покорности скромного приказчика. Он сообщал, что решил воспользоваться предложениями, которые он получает от разных лиц, и взять на себя услуги комиссионера по торговым делам с тем, чтобы заработать необходимые ему деньги. Его побочные занятия не причинят ущерба делам хозяина. Часть заработанных комиссионных денег он будет брать в качестве вознаграждения за свой труд, а остальные вносить на текущий счет Масисяна. В письме Микаел предупреждал хозяина, что в случае, если тот не согласится на его условия, он вынужден будет оставить у него службу и заняться целиком частными комиссиями.

Получив письмо Микаела, Масисян пришел в ярость: впервые его приказчик, его холоп осмелился на такую дерзость. Но он чувствовал свое бессилие и не знал, как выйти из этого затруднительного положения? «Я уверен, — бормотал он, — что его подбил этот окаянный». Он подозревал, что Стефан после смерти старшего приказчика возобновил знакомство с Микаелом с целью обобрать отца. Но, поразмыслив над содержанием письма Микаела, Масисян успокоился. Он был из числа тех людей, которые ради выгоды способны простить любую обиду. Его утешала мысль о тех комиссионных, которые, по милости Микаела, попадут к нему в карман. Ради чего отказываться от них? Но, с другой стороны, он думал, что Микаел тоже получит барыш и наживется, а эта мысль была ему неприятна: он предпочитал, чтобы его приказчики жили в бедности и полностью от него зависели. Как найти выход из этих противоречий? Лишить себя прибыли, чтобы и Микаел лишился? Но Микаел писал, что, если он не согласится на его условия, он вынужден будет отказаться от должности приказчика и заняться другой работой. Потерять такого приказчика, как Микаел, было не в интересах купца: ему некем было заменить его. Волей-неволей Масисян вынужден был дать свое согласие на просьбу Микаела, утешаясь мыслью, что настанет день, когда он сведет с ним счеты.

Насколько тон письма Микаела был сухим, настолько ответное письмо Масисяна было проникнуто мягким отцовским чувством. Он писал, что радуется успехам Микаела, желает ему счастья, гордится тем, что его «воспитанник» наконец «выходит в люди», и напоследок советовал, что было бы благоразумнее со стороны Микаела вносить сполна всю комиссионную прибыль в его торговое дело и со временем получить эти деньги вместе с процентами и жалованьем, когда ага поможет ему основать собственное дело.

«Ты меня больше не обманешь, — усмехнулся Микаел, дочитав письмо. — Теперь я знаю тебе цену».

Глава третья

Микаел вел теперь очень напряженную жизнь. Кроме дел Масисяна, он выполнял многочисленные поручения других коммерсантов, два раза в неделю посещал занятия в коммерческом училище, выкраивал время, чтобы бывать на различных заводах и фабриках, знакомился с организацией производства, дома занимался чтением, и на отдых ему оставалось очень мало времени.

Такой образ жизни вызывал недоумение у армянских купцов, и Микаел стал предметом общих разговоров и злословия. Нашлись недоброжелатели, которые написали хозяину, что его приказчика «совратили». Но Масисян не придал значения этим слухам: гораздо убедительнее для него была внушительная цифра в пять тысяч рублей, которая значилась в представленном ему в начале нового года отчете, — часть комиссионной прибыли Микаела. Ведя дела хозяина, Микаел получал у него тысячу рублей жалованья, а приносил ему чистого дохода пять тысяч. Ага не мог быть этим недоволен, к тому же он ничего не мог поделать с Микаелом, который завоевал себе независимое положение.

В то время в Москве было много приезжих армянских купцов из Астрахани, Нового Нахичевана, Тифлиса, Карабаха, Эривани, Акулиса и даже из Тавриза. Всех их можно было постоянно видеть перед биржей даже после ее закрытия. Армянин-коммерсант с религиозным фанатизмом предан этому храму торговли. Он получает удовольствие от одного лицезрения дверей биржи. Только Микаел не показывался здесь после полудня в часы, когда на бирже было нечего делать. Это очень сердило остальных купцов, видевших в этом проявление его заносчивости. Микаел слишком явно избегал общества этих бездельников и пустомель, которые, собираясь в тесный кружок на площади перед биржей, проводили время в глупой болтовне и развлекались грубыми шутками. Армянский купец не способен упорядочить свое время и отвести определенные часы для занятия делами: в часы отдыха — отдыхать, а в остальное время чему-нибудь учиться. Кроме торговли, он не интересуется ничем, вне своего круга не знается ни с кем, поэтому, где бы он ни побывал, возвращается на родину, ничем не обогатив ни ум свой, ни душу, и на всю жизнь остается таким же невежественным, неотесанным и ограниченным.

В Москве, как и повсюду, армянский купец с глубокой неприязнью относится к своим же землякам, если они родом не из его краев, — к примеру, карабахец терпеть не может зока, а зок, в свою очередь, не выносит тифлисца, и прочее. Даже купцы из одного города не очень-то жалуют друг друга, — например, астраханец ненавидит астраханца. Один строит козни другому, даже если заведомо знает, что, причинив своему собрату ущерб на десять копеек, — сам пострадает на двадцать копеек. Во взаимоотношениях армянских купцов нет ни искренности, ни чистосердечия, при каждом удобном случае они норовят обмануть друг друга, сохраняя при этом видимость дружелюбия. Бессодержательная, праздная жизнь превратила их в болтунов, способных только на то, чтобы говорить друг другу колкости.

Вот, к примеру, сошлась кучка армянских купцов перед биржей, одетых кто в азиатские, а кто в европейские одежды. Они громко разговаривают, хохочут, галдят, ведут себя развязно, ничуть не стесняясь того, что обращают на себя общее внимание.

Они развлекаются, рассказывая друг другу анекдоты или случаи, характерные для того или иного края.

— Послушайте, — говорит зокский купец с хитрыми раскосыми глазами, — отправились мы как-то на вербное воскресенье в церковь, отстояли обедню, потом вышли на церковный двор, стоим глазеем на женщин, вдруг смотрим: все зоки, один за другим, подходят к карабахцу, господину Н…, пожимают ему руку и говорят: «Поздравляем с именинами». Карабахец удивляется. «С какими именинами, — говорит он, — я же не именинник». «Как же так, — говорит ему один зок, — разве ты не знаешь, что Иисус Христос сегодня въехал на осле в Иерусалим».

Рассказ зока вызвал дружный смех: всем, кроме карабахцев, пришлась по вкусу его глупая острота: ведь карабахцев принято называть ослами, а раз Иисус Христос на осле въехал в Иерусалим, значит в этот день они именинники.

— Ошибаетесь, — отвечает обиженный карабахец, — нас незаслуженно называют ослами. Если и есть умные люди среди армян, то это именно карабахцы. Правда, у нас нет сатанинской хитрости зоков, но и сатана порой попадает в ловушку. Хотите, я расскажу вам, как опростоволосился один зок в Москве.

— Расскажите, расскажите! — послышались возгласы.

— Один зок продал русскому сто мешков хлопка, — начал свой рассказ карабахец. — Показывая свой товар покупателю, он открыл несколько мешков самого отборного хлопка. Тогда другой зок, как это водится между ними, выдал приятеля и сообщил покупателю, что в остальных мешках хлопок подпорчен. Покупатель заставил вскрыть все мешки. О боже, чего только не было в них: всякое тряпье, старые коши, поломанные деревянные ложки, куски паласа и, наконец, в одном из мешков оказалось старое ослиное седло. Русский купец вышел из себя и, указывая на седло, сказал зоку: «Это, видно, наряд вашего батюшки». Зок нисколько не смутился и ответил: «Мая атец болшой кухни син» (то есть мой отец сын большого очага), «если он ешак бил, мне такой тавар не бил» (то есть если бы он был ослом, я не имел бы столько товару).

Зокам, конечно, не понравилась история, которую рассказал карабахец, но они начали доказывать, что эта басня говорит в их пользу, все равно поношенное седло не имело никакой цены, и если бы зоку удалось продать его вместо хлопка, то он получил бы немалую прибыль и прочее, и при этом продолжали уверять, что карабахцев справедливо называют «ослами», и приводили в подтверждение различные анекдоты.

— Как-то выпал град, — сказал один из них, — и сошлись карабахские крестьяне и говорят: «Все равно наш урожай погибнет, пойдем спасать поле старосты». Каждый притащил из дому кто палас, кто одеяло, кто бурку, кто тряпье, и давай укрывать поле старосты. Они так старались, что затоптали все колосья и загубили урожай. Ну разве у них не ослиный ум? — спросил зок, обращаясь к карабахцу.

— А вы забыли, что зок кладет в банку сыр и, глядя на него, воображает, что ест хлеб с сыром. Как-то сын одного купца приходит в лавку к отцу и видит, что дверь на замке. Недолго думая, он вынимает кусок хлеба, мажет о дверь и ест. В это время является отец и спрашивает: «Что ты делаешь?» — «Сыр ем», — отвечает сын. «Ах ты, паршивец, — рассердился отец, — почему не дождался меня, небось весь сыр уже съел». И давай пороть сына.

Но тут зоки в отместку рассказали анекдот о том, как крестьяне карабахцы посадили в поле «каурму»[18], надеясь, что из нее вырастут бараны. Придя через несколько дней в поле, они увидели, что муравьи облепили посеянную каурму и очень обрадовались: «Хотя они и крошечные, но их видимо-невидимо, со временем у нас будут большие стада баранов».

Тут вмешался астраханец, но его перебили.

— Помалкивай лучше, — сказали ему, — стоит заговорить астраханцу, не миновать свары. Как-то один астраханец нашел пакет, набитый кредитными бумажками. «Фу, черт, — сказал он, — а я-то думал, что это кляузные бумаги».

Новонахичеванец хотел было вступиться за астраханца, но ему сразу же заткнули рот.

— Вы кровные братья, — сказали ему, — с той лишь разницей, что астраханец давно обрусел, а нахичеванец и не русский и не татарин.

Попытался сказать свое слово тифлисский купец, но его подняли на смех: у всех тифлисцев-де куриные мозги. Один тифлисский купец захотел в Константинополе поесть красной фасоли, но нигде не мог ее найти. Приятели решили подшутить над ним, взяли белую фасоль, окрасили ее в красный цвет и преподнесли ему. В горячей воде краска сразу же сошла, и фасоль приняла свой натуральный цвет. На другой день купец написал в письме к жене: «Местная фасоль никуда не годится, в горячей воде тотчас теряет свой цвет».

Вот в такой глупой болтовне проводили время наши купцы, собираясь на площади после закрытия биржи. Но один человек не появлялся там в эти часы. Это был Микаел.

Глава четвертая

Армянский купец в Москве обычно держится особняком и избегает общения с армянскими студентами, которых там очень много, даже если среди них у него есть знакомые или родственники. Ему ненавистно общество беспечного, беспорядочного студента, который часто занимает у него деньги и не спешит их отдавать. В отличие от них, Микаел через Стефана завел широкие знакомства с московскими студентами. Как и его дядю Авета все в деревне в знак уважения называли «братец», такое же прозвище дали Микаелу студенты. Устраивался ли спектакль с благотворительной целью, собирались ли пожертвования в пользу нуждающегося или больного студента, — «попросим братца», говорили студенты, убежденные, что только Микаел может заставить раскошелиться толстосумов.

Как-то вечером в маленькой комнате Микаела царило необычное оживление. У него собралась компания молодых купцов, которые курили и разговаривали. В комнате висел густой табачный дым и клубился пар от кипевшего на столе самовара. Разливая чай, Микаел потчевал своих гостей.

— По правде говоря, у тебя всегда бывает скучновато, — заметил Микаелу один из гостей.

— Отчего же? — улыбнулся Микаел.

— Ни в карты не играет, ни в нарды, нечем развлечься.

— А вы играйте, разве я запрещаю.

— Как же мы будем играть, ты же не любишь игры.

— Я тоже приму участие.

— Но имей в виду, что мы играем только на деньги.

— И на большие, — подхватил другой гость.

— Но почему же обязательно на большие, просто поиграем, чтобы провести время.

— Мы играем не для того, чтобы провести время, — пренебрежительно заявил первый купец, — мы каждую ночь играем на тысячи.

В это время в дверь постучали, и разговор прервался. На пороге комнаты показался какой-то юноша. Оборотившись к дверям, он позвал товарищей:

— Входите… тут их много… наконец-то нашли.

В комнату вошли еще двое студентов. Один из них держал в руках лист бумаги. Положив его на стол, он обратился к присутствующим, словно произносил речь:

— Господа, мы собираем пожертвования для такой благой цели, что каждый армянин, в сердце которого еще осталась хоть капля жалости к нашим братьям, турецким армянам, не может остаться равнодушным к их злосчастной судьбе, поэтому прошу подписаться, кто сколько может.

Гости Микаела были неприятно озадачены.

— Ох, и надоели вы со своими подписными листами, — сказал один из купцов и отвернулся.

— Какое нам дело до турецких армян, — пренебрежительно проговорил другой, — нам с трудом на своих детей хватает.

— Для чего производится подписка? — с недоумением спросил третий.

Студенты совсем растерялись.

— Мы видим, что вам совершенно безразлично для чего, — огорченно произнес один из них. — Раз вы так холодно отнеслись к нашему предложению, думаю, что вам незачем знать цель.

Микаел молчал. Его не удивило равнодушие гостей.

Студенты вышли. Микаел пошел их провожать.

— Вот они, наши богачи, столпы общества. Чего можно ждать от этих бездушных людей. Это же живые трупы… — с горечью заметил один из студентов.

— Черт бы их всех побрал!

Выйдя на площадку лестницы, Микаел спросил:

— С какой целью вы собираете пожертвования?

Студенты помялись, затем один из них сказал:

— Это тайна… Но от вас нет необходимости ее скрывать, мы вам вполне доверяем. Знаете ли вы, что один из представителей константинопольского патриарха находится сейчас в Лондоне, а другой в Петербурге? Вопрос о судьбе турецких армян висит на волоске, время действовать. Мы решили послать за границу одного молодого человека, чтобы начать пропаганду через прессу.

Микаел просиял.

— Это действительно прекрасная мысль, — сказал он взволнованно, — а кого вы хотите послать?

— Вашего друга, господина Стефана Масисяна.

— Странно, что он мне ни словом не обмолвился.

— Он вообще скрытный человек, ему не хотелось, чтобы вы узнали об этом до его отъезда.

— Это неважно, — сказал Микаел, — передайте Стефану, чтобы он зашел ко мне. Я сделаю все для того, чтобы его поездка состоялась.

Крепко пожав Микаелу руку, студенты ушли.

Возвратившись к своим гостям, Микаел ничего им не сказал, но в нем закипело негодование, когда он услышал, что они осыпают насмешками студентов и осуждают их поведение.

— Видно, сидят без гроша, вот и понадобились им деньги на карманные расходы, — насмешливо произнес один из купцов.

— Самим есть нечего, а пекутся о турецких армянах, — добавил второй.

— Покоя нет от этих попрошаек, — с возмущением заговорил третий. — Несколько дней назад явились ко мне вот с таким же подписным листом. Пожертвуйте, говорят, в пользу алашкертских беженцев. Как услышал я это, злость меня разобрала, взял да рявкнул на них: «Убирайтесь, говорю, к чертовой матери с вашими алашкертцами…»

Микаел не вытерпел:

— Нельзя так равнодушно относиться к судьбе своей нации, — сказал он возмущенно. — Каждый из нас обязан помочь по мере сил в этом общем деле. Те, у кого есть деньги, должны помочь деньгами, студенты — люди образованные, будут вести пропаганду. Кто поможет сердцем, а кто и сильными руками. Каждый армянин должен внести свою лепту, и если мы все так поступим, то положение турецких армян немного облегчится.

— Ну хорошо, довольно, — перебил Микаела один из гостей. — Отложим в сторону этот вопрос и займемся лучше нашими делами. Принесите карты.

— Откровенно говоря, у меня нет никакой охоты сейчас играть, — ответил Микаел.

— Иначе говоря, вы предлагаете нам встать и уйти. Имейте в виду, что мы пришли сюда не для того, чтобы выслушивать ваши нравоучения, — вскочив с места, сказал один из гостей.

— Если вам здесь надоело, пожалуйста, насильно вас никто не будет удерживать.

Гости поднялись и ушли обиженные. Остались только двое молодых купцов. Они были люди более сознательные, но из уважения к старшим не решались вмешиваться в разговор. Как только они остались наедине с Микаелом, языки у них развязались.

— Какие бездушные, безучастные люди, — заговорил один из них, — их ничего не интересует, ничего, кроме торговли и наживы, им безразличны судьбы не только своего народа, но и всего человечества. На все они смотрят с точки зрения выгоды.

Микаел, который в эту минуту находился в чрезвычайно возбужденном состоянии, вскочил с дивана, на котором сидел, и горячо заговорил:

— Хотя бы дело-то свое знали, были бы хорошими коммерсантами, но, уверяю вас, что и в этом отношении они профаны. Старое поколение купцов гораздо лучше знало свои дела. От них они отличаются только тем, что вместо азиатской папахи носят европейские шляпы, но мыслят они отнюдь не по-европейски. Хотя прежние купцы и были невежественными и имели весьма ограниченные познания в коммерции, но у них не было дерзости теперешних купцов и они не рисковали вступать в торговые отношения с более цивилизованными народами. Наоборот, они завязывали торговые отношения с теми, кто был ниже их по культурному уровню, и таким образом им удавалось обманывать их. Нынешние же купцы не настолько предусмотрительны. Оставаясь такими же невежественными, они рискуют завязывать торговые отношения с более цивилизованными народами, конкурировать с которыми им, конечно, не под силу; вступая в торговые отношения с европейскими коммерсантами, они постоянно попадают впросак и теряют огромные капиталы.

Суждение Микаела показалось молодым купцам слишком суровым, и один из них сказал:

— Но ведь бывают и исключения?

— Это ничего не решает, — ответил Микаел. — Если и было богатство у армян, оно добыто отцами, а молодое поколение не сумело сберечь его. Я по пальцам могу перечислить всех купцов, обанкротившихся за последние несколько лет, и причиной всех этих банкротств в большинстве случаев было одно: неумелая торговля наших купцов с европейскими коммерсантами. Пример тому — торговые фирмы, которые вели дела с Марселем и Манчестером. Все эти фирмы потерпели крах. Здесь, в России, наши купцы еще держатся и даже богатеют, но это только потому, что по своему развитию русский купец не выше армянского.

Эти слова Микаела заставили призадуматься его молодых гостей. Все это было для них слишком ново.

— У нас вообще не хватает того, что называется коммерческой наукой, — продолжал Микаел. — Мы беремся за любое дело без необходимых знаний, без предварительного изучения, слепо и необдуманно подражая чужому примеру. Стоит кому-нибудь затеять покупку хлопка, смотришь, и другие начинают его тоже закупать, даже не задумываясь над тем, будет ли это им выгодно, или нет. Или кто-нибудь начнет скупать шелк; вскоре его примеру следуют другие. Если спросить у этих господ: «Для чего закупаете, куда собираетесь послать», они ответят: «Но ведь Киракос или Маркос покупает, почему же нам не купить, чем же мы хуже их».

— Это совершенно верно.

— Единственно, что сохранило в неприкосновенности молодое поколение из наследия отцов и чему оно следует неукоснительно, это — плутовство. Но когда торговля держится на обмане, она неизбежно приходит в упадок. По этой причине и на европейском и на русском рынках наша отечественная продукция пользуется сейчас дурной славой. Наши купцы примешивают в хлопок, в шерсть и в шелк-сырец все что угодно. Мы потеряли доверие, наше сырье покупают только после того, как проверят всё до последнего тюка. И это в то время, когда на европейских рынках достаточно показать образец, чтоб заключить торговую сделку, так как покупатель уверен, что сотни запакованных тюков будут соответствовать тому образцу, который был ему показан.

Долго еще говорил Микаел о всяких торгашеских махинациях армянских купцов, обличая их грязные плутни. И прибавил, что это кладет пятно на всю армянскую нацию. У иностранцев, которые судят о нас по нашим купцам, странствующим по всему свету, может сложиться превратное представление об армянах вообще, хотя купцы составляют лишь незначительную часть нации, а большинство ее ремесленники и землепашцы, честные и нравственные люди.

— Сами видите, что ничего хорошего нельзя ждать от этих безнравственных людей, для которых нет ничего святого, — сказал Микаел, — а мы еще удивляемся и возмущаемся, видя, с каким равнодушием они относятся к страданиям своих соотечественников, изнывающих под игом мусульман!

Была уже поздняя ночь, когда ушли последние гости. Микаел лег, но он был слишком возбужден и не мог заснуть. Он встал и принялся молча шагать по своей комнате. Мысли его были заняты в эту минуту Стефаном. Этот одухотворенный юноша, всегда такой сдержанный, взялся сейчас за смелое предприятие, которому нельзя было не сочувствовать. Но почему он скрывал от него свои намерения, неужели он считает его недостойным доверия? «Нет, нет, он просто слишком горд, всякая дружеская помощь вызывает у него брезгливое чувство, словно от прикосновения к змее… но в отношении меня — это даже оскорбительно…»

Глава пятая

Квартира, в которой поселился Микаел, состояла из двух комнат и кухни, одновременно служившей и кладовой. Одну из комнат занимал Микаел, другую — бедная немецкая семья, которая, лишившись своего кормильца, очутилась без всяких средств к существованию. Вся забота о семье легла на плечи матери. Для несчастной женщины большим подспорьем была ее взрослая дочь, трудолюбивая Ида, которой надо было прокормить, кроме себя, еще двух малышей. Покойный немец был портной. После его смерти все имущество мастерской было продано с молотка за долги. Ида вместе с матерью шила на французский модный магазин.

Живя в этой семье на полном пансионе, Микаел немало сделал, чтобы облегчить ее положение, за это обе женщины платили ему вниманием, старались во всем угодить.

Однажды утром, когда Микаел сидел за письменным столом и торопливо дописывал деловые письма, спеша отнести их на почту, вошла Ида, неся чашку кофе, и, поставив ее на круглый маленький столик, спросила:

— Вы скоро уходите?

— А почему вас это интересует?

— Я хотела убрать вашу комнату, потом мне будет некогда.

— Мне нужно написать еще пять-шесть писем, — сказал Микаел, продолжая писать, — а вы тем временем можете убирать.

— Я не помешаю вашим занятиям?

— Нет, нисколько…

Ида была высокая, стройная, белокурая девушка с ясным приветливым лицом. Ее глаза как бы отражали блеск и лазурь неба. В это утро она была настроена веселее обычного, и, несмотря на то что Микаел был занят, она то и дело отвлекала его своими замечаниями.

— Ах, как вы неряшливы, ничего у вас не лежит на своем месте, все разбросано, — говорила Ида, приводя в порядок комнату и прибирая вещи.

— Это, наверно, причиняет вам много хлопот, Ида, я постараюсь быть аккуратнее, — с улыбкой ответил Микаел.

— О нет, меня это не затрудняет, но я люблю, когда у вас в комнате порядок, — сказала девушка и слегка покраснела.

— Вы очень добры, Ида.

Покончив с уборкой, девушка подошла к Микаелу и, положив ему руку на плечо, склонилась над ним, следя за тем, как скользит его перо по бумаге.

— Какие замысловатые буквы, — сказала она, выпрямившись и кивая своей красивой головкой на письмо. — Сколько писем вы пишете каждый день?

— Писем десять, а то и больше.

— Вот почему вы так долго не спите по ночам!

— А вы откуда знаете?

— Я знаю… Я часто вижу, как у вас до утра горит свет, и слышу, как вы шагаете по комнате. Я тоже поздно засыпаю.

Микаел ничего не ответил. Девушка, видно, уже жалела о своем наивном признании и, взяв со стола одно из писем, сказала:

— Я не разбираю, что здесь написано, эти буквы не похожи ни на какие другие, но они очень красивые. Я бы очень хотела выучить язык, на котором вы пишете.

— На что вам это нужно?

— Может быть, когда-нибудь пригодится… — со смехом ответила Ида и выбежала из комнаты, словно устыдившись своих слов.

Микаел несколько минут сидел в замешательстве. «Бедная девушка, — подумал он с состраданием, — смогу ли я утолить твою душевную тоску». Он давно уже заметил, что Ида интересуется им, что она часто не спит по ночам, когда он допоздна работает в своей комнате, заглядывает к нему в окна, чтобы удостовериться, заснул ли он, или нет. Микаел считал это проявлением ребячливости, свойственной юной девушке, которая хочет все знать и не успокоится до тех пор, пока из любопытства не перероет все материнские сундуки. Но сегодня она ясно высказала тайну своего сердца, чего никак не ожидал Микаел. Ей хотелось научиться читать и писать на языке, который был родным для Микаела, в надежде, что он когда-нибудь пригодится ей. Ида не шутила, говоря об этом, — она была серьезной девушкой: видимо, ей хотелось изучить армянский язык, потому что она любила армянина. Этим армянином мог быть только Микаел. Ида любила его, но мог ли он ответить на ее чувство. Эта мысль не давала ему покоя.

Он не находил в своем сердце ответного чувства к этой красивой барышне. Он уважал ее как добрую, трудолюбивую девушку, которой пришлось взять на свои плечи бремя забот о семье, он чувствовал к ней симпатию, но любил ли ее? Едва ли…

Микаел машинально дописал письма, вложил их в конверты и собирался было уйти, когда внезапно в комнату вошел Стефан. Он, как всегда, бесстрастно и холодно пожал руку Микаела, прошел и сел в кресло, в котором обычно сидел, когда приходил к нему.

— Я пришел к тебе по очень важному делу, — сказал он глухо.

— Да, я догадываюсь, зачем ты пришел и о чем собираешься говорить, — сказал Микаел. — Ты получишь от меня все, что требуется для твоей поездки за границу.

— Дело не в этом, — спокойно возразил Стефан, — возьми и прочти эту телеграмму.

Микаел начал читать длинную телеграмму, в которой было не меньше двадцати слов, и побледнел. В телеграмме, адресованной на имя Стефана, было сказано: «Отец скоропостижно скончался, выезжай немедленно, дела запутаны, угрожает полное разорение, надо принять неотложные меры, получи Микаела все счета, закрой московское торговое отделение…» и прочее. Стояла подпись: «Мариам».

Микаел был ошеломлен. Он лучше, чем Стефан, представлял себе тяжелые последствия этого несчастья.

— Я готов хоть сейчас передать тебе всю отчетность, только ты постарайся как можно скорее уехать, — сказал Микаел, вынимая из ящиков письменного стола объемистые бухгалтерские книги.

— Я собираюсь ехать за границу, — ответил Стефан с присущим ему хладнокровием, — меня призывает туда более важный долг, чем отцовские дела.

— Я согласен с тобой, — сказал Микаел, — но учти, что ты обездолишь свою мать, сестер и самого себя. Смысл телеграммы совершенно ясен, вам грозит потеря большей части состояния. Мне хорошо известно, как твой покойный отец вел свои дела: он полагался во всем только на свою память и наверняка не оставил никаких документов. Теперь, после его смерти, все попало в руки грабителей-приказчиков. Ясно, чем это грозит…

— Он сам их этому научил, — презрительно сказал Стефан. — «То, что приносит поток, поток и уносит», — иначе не может быть.

Микаел был в затруднении: ему была известна непреклонность Стефана, но, с другой стороны, он понимал, какой вред могло причинить его упрямство, и принялся убеждать своего друга, чтоб он внял просьбе матери.

— Было бы лучше, если бы ты отложил на время поездку за границу, пока не приведешь в порядок дела отца, — уговаривал он Стефана.

— Это невозможно.

— Так что же делать?

— Потому-то я и пришел к тебе. Послушай, Микаел, что значит для меня призыв моей матери, когда я слышу зов тысячи матерей, простирающих из Турции к нам руки с мольбой о помощи. Я должен поехать за границу, объехать всю Европу и постараться сделать все, что в моих силах. Что же касается дел моего отца — то, говоря откровенно, в эту критическую для меня минуту мне не к кому обратиться, кроме тебя. Я надеюсь на твою доброту. Я уверен, что ты гораздо лучше справишься со всеми делами, чем я. Я дам тебе полную доверенность, и ты поедешь туда как можно скорее. Ну как, согласен?

Микаел, видя, что нет другого выхода и что его другу грозит потеря состояния, вынужден был согласиться.

— В таком случае нам незачем терять время, — сказал Стефан, заметно повеселев, — идем сейчас же к нотариусу, и я выдам тебе доверенность…

В тот же вечер Микаел принялся собирать вещи и укладывать чемодан. Его беспокоила мысль о том, как он сообщит Иде о своем отъезде. Он знал, что бедная девушка будет очень опечалена, когда узнает об этом. Микаелу и самому было тяжело расставаться с этой тихой и мирной семьей, с которой он так сжился и в кругу которой провел столько приятных часов, где был окружен заботой. Но Ида почему-то не показывалась, хотя в это время она обычно приносила ему чай. Вместо Иды пришла ее мать.

— Где вы так задержались сегодня, господин Микаел, мы вас долго ждали к обеду, — сказала она, с любопытством поглядывая на раскрытый чемодан.

— Я был занят, — ответил Микаел. — А где Ида, почему ее не видно?

— Ей что-то нездоровится сегодня, — сказала старушка, пригорюнившись, — утром она жаловалась на головную боль, весь день ничего не ела, а к вечеру слегла. Господи, что с нами будет, если она заболеет!

Глаза бедной женщины наполнились слезами. Ее слова встревожили Микаела, он предложил пойти за врачом.

— Я вижу, вы укладываетесь, господин, как видно, собираетесь куда-то уезжать? — спросила старушка, немного успокоившись.

— Да, мамаша, я собираюсь ехать на родину.

— Когда?

— Завтра, рано утром.

Бедная женщина оторопела.

— Ах, как жаль, — сказала она, и голос у нее дрогнул, — нам нелегко будет расстаться с вами. Мы так привыкли к вам, полюбили вас, как родного сына, а теперь вы уезжаете…

— Кто знает, может быть, я скоро вернусь, — утешал ее Микаел.

— Пошли вам бог удачи, сынок. Поезжайте, порадуйте своих родителей. (Она не знала, что Микаел рано осиротел.)

— Что же делать с Идой? — сказал он. — Быть может, она в тяжелом состоянии и нужно вызвать врача?

— Бог знает, сынок, она ничего не говорит. У нее такая привычка: вижу — бледнеет, желтеет, как осенний лист, но терпит молча, не пожалуется, переносит болезнь на ногах и продолжает работать.

— Можно мне зайти к ней?

— Почему же нет, пойдемте.

Микаел вошел в соседнюю комнату, где молодая девушка, одетая, лежала на кровати за пологом. Мать раздвинула полог, и свет лампы упал на воспаленное лицо девушки, горевшее лихорадочным румянцем; она тоскливо посмотрела на Микаела.

— Что с вами, Ида? — спросил Микаел.

— Ничего, — слабым голосом ответила девушка, — небольшой жар, и голова болит. Но ничего, пройдет, со мной это часто бывает. — И она откинулась на подушку, словно давая понять, чтобы ее оставили в покое.

— Она, по-видимому, серьезно больна, — понизив голос, сказал Микаел опечаленной старушке. — Я сейчас же пойду за врачом, только, пожалуйста, не говорите Иде, что я утром уезжаю, — добавил он.

— Я знаю… я все знаю, — послышался из-за занавески слабый голос больной, и она разрыдалась.

Но Микаела уже не было в комнате. Не теряя времени, он поехал за врачом. К Иде подошла мать и стала ее успокаивать.

Через полчаса явился врач. Он сказал, что болезнь барышни не опасная, что у нее небольшой жар, он скоро пройдет, но за больной нужен уход, чтобы болезнь не осложнилась. Подав несколько советов, он прописал лекарство и ушел. Микаелу пришлось бежать в аптеку, так как в доме больше некому было это сделать.

Ночью больная впала в лихорадочное состояние, бредила, но к утру успокоилась и заснула. Микаел вместе с матерью Иды неотлучно находился у ее постели.

— Теперь вы можете идти, сударь, она уснула, — шепотом сказала старушка. — Вам надо собираться в дорогу.

Придя к себе в комнату, Микаел принялся беспокойно расхаживать взад-вперед. Он был в смятении. Впервые в жизни он попал в такое неловкое и затруднительное положение. Два чувства боролись в его душе. С одной стороны, предъявляла свои права дружба: счастье и несчастье семьи Масисяна зависели сейчас всецело от него, он должен был поехать и привести в порядок расстроенные дела покойного купца, иначе семья эта могла остаться без куска хлеба, с другой стороны — Ида, это нежное создание, тяжело заболела. Было бы бездушно покинуть ее в таком состоянии.

Где выход? Чему отдать предпочтение? Долгу дружбы или любви? Но разве Микаел любил Иду? За все пять лет, которые он провел в этой семье, ни разу подобное чувство не шевельнулось в его душе, да и она сама не проявляла своей любви. Но с той минуты, как он узнал, что она больна, услышал вчера, как она плакала за пологом из-за того, что он уезжает, им овладело какое-то непонятное чувство, что-то дрогнуло в глубине его души. Что это? Любовь, или мимолетная страсть, или же чувство сострадания, которое он испытывал ко всем обездоленным? Микаел не мог разобраться в этих сложных ощущениях, он был слишком неопытен в сердечных делах.

Он долго ходил из угла в угол в своей маленькой комнате, терзаясь сомнениями, пока не зазвонили к заутрене. Ночь пролетела незаметно. Взгляд Микаела остановился на чемодане, уложенном еще с вечера: этот предмет как бы безмолвно напомнил ему о том долге, от выполнения которого он не мог уклониться. Невольно он вспомнил, что это был тот самый чемодан, с которым он впервые отправился в путь, вспомнил тот букетик цветов, который бросили ему в повозку с кровли дома две девушки… И в его воображении возникли нежные лица Рипсиме и Гаяне.

В это время с улицы послышался стук подъехавшего экипажа, и через несколько минут на пороге комнаты появился извозчик.

— Господин, — сказал он, кланяясь, — вы приказали заехать за вами рано утром, я немного запоздал, извините.

— Ну ладно, мы еще успеем, вынеси чемодан и обожди меня. Я скоро выйду, — сказал Микаел после минутного раздумья.

Извозчика Микаел нанял накануне, когда поехал за врачом.

Настала решительная минута. Немного поколебавшись, Микаел подошел к письменному столу и, взяв листок бумаги, написал:

«Прощайте, Ида! Примите от меня этот небольшой подарок в знак моей братской любви, он пригодится вам в тот день, когда вы решите устроить свое счастье и будущее». Вложив записку в конверт вместе с толстой пачкой ассигнаций, Микаел вышел в соседнюю комнату и окликнул хозяйку, которая все еще сидела у постели больной дочери.

— Я пришел попрощаться с вами, — сказал ей Микаел.

— Вы уже уезжаете! — воскликнула она растерянно и тут же добавила: — Хотите, я разбужу Иду?

— Не беспокойте ее, не надо ее волновать.

— Но она очень огорчится, узнав, что вы уехали, не попрощавшись.

— Ида очень добра, она простит мне это. Прошу вас, передайте ей это письмо, — сказал Микаел, вытаскивая из кармана объемистый конверт. Затем он приблизился к постели больной, чтобы в последний раз взглянуть на нее. Ида спала. Трудно было представить что-нибудь более пленительное, чем это спящее нежное существо. Густые волнистые волосы почти закрывали ее побледневшее лицо, а нежные полуоткрытые губы, казалось, нашептывали какие-то ласковые слова. Ее обнаженная рука лежала поверх одеяла — как бы протянутая для прощального пожатия.

Микаел осторожно взял эту руку, прижал ее к губам и, бросив прощальный взгляд на лицо Иды, вышел.

Старушка проводила его до самых дверей и благословила на прощание.

В это утро другой молодой человек уезжал в Англию. Провожать его собрались студенты. Расцеловав своего товарища и пожелав ему на прощанье счастливого пути, они сказали: поезжай, послужи своему народу, и пусть имена Вардана и Нерсеса[19] вдохновляют тебя.

Глава шестая

Скоропостижная смерть Петроса Масисяна имела печальные последствия для его несчастной семьи. Госпожа Мариам совсем растерялась и не знала, что делать. Семья не имела ни одного порядочного знакомого. Эгоистичный, подозрительный и неуживчивый характер покойного оттолкнул от него всех, и после его смерти не нашлось ни одного человека, который подал бы добрый совет осиротевшим и беспомощным наследникам, которым грозила потеря всего имущества.

Госпожа Мариам была неглупой и рассудительной женщиной, но деспотичный супруг обрек ее на такую участь, что, живя в четырех стенах, она никакого понятия не имела о делах мужа. Он был неограниченным властелином и дома и в лавке и не допускал никакого вмешательства в свои занятия, не доверяя ни жене, ни сыну, ни дочерям. Но не стало деспота, и его имуществом распоряжались теперь те, кто был послушным орудием в его руках, те, кого он «просвещал», приучая к воровству и обману…

Единственным другом дома оставался Симон Егорыч. После смерти купца перед ним открылось широкое поле деятельности. Этот старый полицейский выжига, который вел все тяжбы покойного, стал теперь главным советчиком госпожи Мариам.

Как-то вечером госпожа Мариам и обе ее дочери, в глубоком трауре, сидели у себя в комнате. Здесь же находился и Симон Егорыч.

Надев очки и подсев поближе к лампе, он глубокомысленно, с видом археолога, изучающего непонятные иероглифы, разглядывал листок бумаги, то поднося его близко к глазам, то опуская на колени и погружаясь в раздумье. В руке он держал телеграмму.

Госпожа Мариам и ее дочери с нетерпением ждали, когда он сообщит им ее содержание, — принесет ли она им радость, или огорчение.

В телеграмме ясно и просто было сказано: «Мой приезд невозможен. Посылаю Микаела. Он распорядится делами, как найдет нужным. Стефан Масисян». Краткая, сухая и лаконичная телеграмма не могла удовлетворить госпожу Мариам. Слова «мой приезд невозможен» не могли успокоить ее. Почему он не может приехать? Что произошло? Эти вопросы мучили ее. Единственное объяснение, которое приходило ей на ум, — он болен, потому и не откликнулся на ее призыв.

— Ох, что бы такое могло с ним случиться? — жалобно повторяла она. — Мой Стефан такой добрый, такой добрый, он не покинул бы меня в беде… О господи, что же случилось…

Симон Егорыч успокаивал ее.

— Благословенная, конечно, что-нибудь случилось, раз он не приехал.

Рипсиме и Гаяне, хотя и были огорчены этим известием, втайне все же радовались, что снова увидят Микаела. В течение последних лет они столько слышали о нем, что он стал им представляться каким-то фантастическим существом.

А Симон Егорыч был обескуражен. Втайне он рассчитывал, что если Стефан не сумеет приехать, то сделает своим доверенным лицом его, Симона Егорыча. Теперь эта надежда рушилась. Симон Егорыч полагал, что будет иметь дело с неопытным и беззаботным Стефаном, а не с искушенным Микаелем, чей «сатанинский» ум был ему известен. Этот старый волк лелеял замысел урвать солидный куш от состояния покойного, на которое покушались многие.

Предавшись воспоминаниям о покойном, старый сутяга дал выход своей злобе.

— Мир твоему праху, Петрос-ага, — сказал он, перекрестившись, — ты хорошо знал Симона Егорыча! Во всем ему доверял, ничего не предпринимал без его совета, давал векселя и говорил: «Поступай так, как найдешь нужным». Возьму, бывало, векселя и за несколько дней соберу с должников деньги. А теперь на меня и смотреть не хотят… Бог свидетель, сколько я трудился ради счастья семьи Масисянов…

— Симон Егорыч, мы считаем тебя своим человеком, — поспешила успокоить его госпожа Мариам, — ты по-прежнему будешь вести все наши дела, и мы во всем будем следовать твоим советам.

С самым простодушным видом хитрый старик продолжал тоном глубокого сочувствия:

— Одному богу известно, как болит у меня сердце за вас. Я свое уже прожил, не сегодня-завтра умру, деньги для меня то же, что прах. На тот свет ведь их с собой не возьмешь, мне самому теперь нужен только саван… Но у меня душа болит вот за них, — сказал он, указывая на Гаяне и Рипсиме, — для них я стараюсь… Стефан мужчина, он сумеет постоять за себя, а они ведь беззащитные девушки…

Госпожа Мариам с удивлением внимала лукавым речам старика, не понимая, к чему он клонит.

— Если б наш дорогой покойник-ага встал из могилы и своими глазами увидел все это, его хватил бы удар, беднягу. О господи, его делами ворочает какой-то молокосос, который не умеет отличить черное от белого (старик имел в виду Микаела), а меня, Симона Егорыча, которого знает весь город, — неспроста же я двадцать два года был приказным в полиции и пятнадцать лет прослужил писарем у уездного начальника в Т…, поседел, таскаясь по судам, и знаю все законы, как «Отче наш», — меня, Симона Егорыча, ни во что теперь не ставят…

Симон Егорыч, как все хитрые люди, вел речь обиняком, но госпожа Мариам чувствовала, — он что-то не договаривает, видимо, рассчитывая, что она сама догадается.

— Чего ты хочешь, Симон Егорыч? — спросила она нетерпеливо.

Старик неторопливо взял понюшку, поднес ее к носу, вдохнул и, словно это придало ему смелости, откашлявшись, взял телеграмму и стал объяснять ее содержание.

— Дело в том, госпожа, что в этой телеграмме Стефан дает вам понять, что он вместо себя посылает Микаела, поручая ему привести в порядок дела отца. Значит, он выдал ему бумагу, которую называют доверенностью. Но по закону он не имеет права выдавать такую бумагу от имени матери и сестер. Вам теперь следует сделать то же самое и выдать от своего имени и от имени дочерей такую же доверенность мне, и тогда вы увидите, кто такой Симон Егорыч и что он может сделать для вас…

Госпожа Мариам после нескольких минут раздумья сказала:

— Увидим… пусть приедет Микаел… там видно будет.

— Нет, вы не понимаете, госпожа, подумайте как следует, — прервал ее старый плут и продолжал внушительным тоном: — вы сидите тут преспокойно, в то время как ваши лавки опечатаны, а человек предлагает вам помощь, хочет хоть что-нибудь спасти, пока еще не поздно, вы понимаете?

Лавки Масисяна были действительно опечатаны, но это была обычная формальность, соблюдавшаяся властями из предосторожности, пока наследники не утвердятся в правах. Но Симон Егорыч представил дело таким образом, что наивная госпожа Мариам перепугалась. Она решила, что лавки опечатаны за долги и все имущество пойдет с молотка. Поэтому слова Симона Егорыча произвели на нее сильное впечатление.

— А какая бумага для этого нужна, Симон Егорыч? — спросила она.

— Доверьтесь мне, законы я знаю как свои пять пальцев, — гордо ответил сутяга, — завтра с утра отправимся к нотариусу и оформим все как полагается.

— Ну, а тогда снимут печати с лавок, да?

— Я за один день все улажу, вы еще не знаете Симона Егорыча.

Госпожа Мариам согласилась выдать ему доверенность, боясь, что ее дети останутся без куска хлеба, и Симон Егорыч, упоенный своим успехом, сияя улыбкой, собрался уходить.

— Завтра утром я зайду за вами, и мы вместе отправимся к нотариусу.

— Подожди, Симон Егорыч, — удержала его госпожа Мариам, — не откажи, выпей хоть стакан водки.

— Прикажи принести, благословенная, смочу горло, у меня во рту пересохло.

— Рипсиме, — обратилась госпожа Мариам к дочери, — подай Симону Егорычу водки.

Рипсиме повиновалась. Старый полицейский пьянчуга осушил стакан водки и, попрощавшись, ушел.

На дворе было темно, как говорится, хоть глаз выколи, но едва Симон Егорыч вышел, к нему тотчас подошли какие-то люди. Видимо, они его поджидали. Завязался таинственный разговор:

— Если полиция обратит внимание — мы пропали…

— На нас могут донести…

— Было бы лучше, если бы заднюю дверь в лавку тоже опечатали…

— Теперь это уже не важно… все сделано…

— Идите и не беспокойтесь ни о чем, — сказал Симон Егорыч своим сообщникам, — я все уладил…

Успокоившись, злоумышленники исчезли в темноте. Это были приказчики покойного Масисяна.

После ухода Симона Егорыча госпожу Мариам пришли проведать две соседки. Одна из них была уже пожилая женщина, другая еще совсем молоденькая, со свежим, привлекательным лицом.

После обычных слов соболезнования пожилая гостья обратилась к госпоже Мариам с вопросом:

— Расскажите, как произошло это несчастье?

Госпожа Мариам уже сотни раз рассказывала историю поразительной кончины аги и была вынуждена вновь утолить любопытство гостей.

— Случилось это глубокой ночью, — начала она свой рассказ. — Гаяне и Рипсиме уже спали, в комнате агаи было темно, — видимо, и он спал. Только мне не спалось в эту ночь, меня томило какое-то беспокойство. Петухи давно уже пропели, а я все еще сидела у лампы и штопала носки. Вдруг из комнаты мужа послышался какой-то глухой звук и повторился несколько раз. Сердце у меня так и упало. Вбежала я к нему в комнату, вижу — бедняга лежит не там, где спал, а на полу. Увидав меня, он приподнялся и сел. Глянула я на него, и мне стало страшно: лицо бледное, перекошенное, воспаленные, горящие глаза.

— Мой дом разорен, — сказал он жалобно и принялся бить себя по голове и рвать на себе волосы.

— Что случилось? — спросила я, схватив его за руки и стараясь успокоить.

В первую минуту я подумала, что он сошел с ума: так он странно вел себя и говорил. Но вскоре он успокоился и лишь повторял: «Мой дом разорен… мы погибли…» — и, закрыв руками лицо, заплакал.

— В чем дело, что случилось? — снова спросила я.

— Беда стряслась, погиб «золотой петух», — сказал он грустно.

— Как погиб? — воскликнула я.

— Погиб… на моих глазах.

Я снова решила, что он рехнулся, потому что в последние годы ему это часто мерещилось.

Я постаралась его успокоить и попросила, чтобы он рассказал мне подробнее, что ему привиделось.

Он сказал, что видел золотого петуха с золотой курочкой и цыплятами. Они гуляли по саду, курочка и цыплята весело клохтали, вдруг налетели коршуны. Золотой петух и курочка долго сражались с коршунами, чтобы спасти цыплят от их когтей, но те растерзали петуха и курочку в клочья и, подхватив цыплят, умчались ввысь.

— Тебе все это приснилось, — старалась я успокоить мужа.

— Нет… нет… это был не сон, я видел своими глазами… у меня даже осталось в руке золотое перо… посмотри, посмотри, оно все в крови… еще не успело обсохнуть.

Он протянул руку, чтоб показать мне золотое перо, но в руке у него ничего не было. Тут он опять впал в беспокойство, страшно разволновался, потом мало-помалу успокоился. Вдруг как задрожит всем телом, лицо у него перекосилось, вскрикнул последний раз: «Мой дом разорен», — и испустил дух…

Рассказ госпожи Мариам взволновал всех: Рипсиме и Гаяне не могли сдержать слез; глядя на них, заплакали и гостьи.

— Что это за «золотой петух»? — спросила одна из них.

— Он приносит счастье нашему дому, мы ему обязаны нашим богатством, — ответила госпожа Мариам, которая была суеверна не меньше, чем ее покойный муж. В семье Масисяна все, кроме Стефана, свято верили в «золотого петуха».

— Это верно, — подхватила пожилая гостья, — счастье каждого дома бывает связано с какой-нибудь таинственной силой. Когда оно покидает дом, то уносит с собой его счастье. Я знала в нашем городе одного человека. Рассказывали, что у него в доме жила змея. Каждый вечер она оставляла перед своим гнездом чесночную шелуху; домочадцы собирали ее, прятали, а к утру шелуха превращалась в золотые монеты. Однажды кто-то из домочадцев обрубил хвост маленькому змеенышу. Змея разгневалась и навсегда покинула этот дом. Лишившись золота, семья скоро обнищала.

Госпожа Мариам и гостьи долго говорили о всяких счастливых и несчастливых приметах, и время шло незаметно. Затем они снова вернулись к обстоятельствам загадочной смерти хозяина.

— Что же сказал врач, когда он на другой день освидетельствовал тело покойного? — спросила одна из женщин.

— Сказал, что он умер от паралича сердца, — ответила госпожа Мариам.

— Провалиться бы всем докторам, что они понимают в этих делах…

Глава седьмая

Больше пяти лет отсутствовал Микаел и наконец вернулся в дом Масисяна. Все это время он жил в Москве, но ежегодно посещал Нижегородскую ярмарку, несколько раз ездил в Марсель, побывал и в других европейских городах.

Его появление в доме Масисяна вызвало такое же любопытство, как и много лет назад, когда он мальчиком впервые переступил порог этого дома.

Но тогда он был неотесанным и неуклюжим, каждое его слово, каждый жест вызывали смех, а теперь его нельзя было узнать. Воспитанный, образованный, просвещенный, он держался с достоинством и невольно внушал симпатию и уважение.

Многое изменилось и в доме Масисяна за эти пять лет: госпожа Мариам заметно постарела, горе и заботы иссушили ее; Гаяне своим видом напоминала пожилую монахиню, для полноты картины только не хватало черного одеяния и четок; Рипсиме еще больше расцвела и превратилась в стройную, красивую девушку; свойственная ей в детстве строптивость уступила место женственной мягкости. Она была в том счастливом возрасте, когда влюбляются и хотят быть любимыми. В остальном все в доме было по-старому, недоставало только хозяина.

Прошла неделя со дня приезда Микаела. Все это время он редко бывал дома, и домочадцы Масисяна почти не видели его. Целыми днями он занимался делами покойного. Рано утром выходил из дома и возвращался поздно ночью настолько утомленный, а подчас в таком раздраженном состоянии, что избегал разговоров. Микаелу отвели комнату Стефана. Всякий раз, когда он приходил домой, госпожа Мариам заглядывала к нему и нетерпеливо спрашивала:

— Ну что вам удалось сделать?

— Пока еще ничего… — неизменно отвечал он.

Как-то вечером он принялся писать Стефану подробное письмо:

«Дела вашего отца, как я и предполагал, оказались в плачевном состоянии: лавки почти пустые, все более или менее ценные товары похищены. И знаете, чьих рук это дело? Наиболее доверенных приказчиков вашего покойного отца.

Они воспользовались благоприятным моментом — его скоропостижной смертью — и расхитили все его состояние.

Я никого не обвиняю; ага часто повторял мне, что „умный человек непременно будет воровать“, он считал воровство одним из главных источников существования. Он сам же воспитал своих приказчиков ворами, ловкими и прожженными ворами, и не понимал того, бедняга, что оружие, которое он ковал против других, в один прекрасный день обернется против него самого.

Я встретился с немалыми трудностями, прежде чем мне удалось привести в порядок расстроенные дела вашего отца. Иные дела так запутаны, что вряд ли вообще удастся их распутать. Вся беда в том, что тут налицо уголовное преступление и, если его раскрыть, многих придется упечь в Сибирь, а это и вам и мне, я думаю, не доставит большого удовольствия.

Представьте себе такого рода подлог. У вашего отца был ходатай по делам (этого негодяя вы не знаете), — человек такого сорта, о которых говорят, что „все входы и выходы знает“, словом прожженный жулик, всю свою жизнь он занимал низкие должности, где в ходу лихоимство, где даже честный человек становится жуликом, — вот этот тип, будучи поверенным вашего отца, самым бесчестным образом вымогал деньги у его должников, а после смерти хозяина он сумел опутать вашу простодушную мать, стал ее доверенным лицом и опекуном ваших несовершеннолетних сестер: волк стал покровителем овечек. Затем этот разбойник в сговоре с приказчиками покойного совершил невероятные жульничества. Чтобы дать вам хотя бы малейшее представление о том, какие преступления они совершили, приведу несколько фактов. У многих людей оказались на руках фальшивые векселя на довольно крупные суммы денег, якобы выданные вашим отцом. Но я твердо знаю, что ага никогда не терпел недостатка в деньгах и не делал долгов. Откуда же взялись эти векселя? Ясно, что они были сфабрикованы приказчиками: они умели отлично подделывать подпись аги. Вы же знаете, что он был неграмотный, с большим трудом научился подписывать свою фамилию, так что подделать его подпись было нетрудно. Все эти векселя были предъявлены в суд для взыскания, а опекун сирот, он же доверенное лицо вашей матери, засвидетельствовал их подлинность.

Разобраться во всем этом и вывести на чистую воду мошенников не составило бы большого труда, но, как я уже говорил, совершено уголовное преступление, и многие, замешанные в этом деле, понесут тяжелое наказание. Решение этого вопроса я оставляю целиком на ваше усмотрение и буду ждать ваших указаний.

Я до сих пор помню, как вы мне сказали однажды в Москве: „То, что приносит поток, поток и уносит“. Так именно и случилось: богатство вашего отца было построено на такой шаткой основе, что иного конца и не могло быть, после его смерти оно должно было неминуемо рухнуть… Ваша мать в делах ровно ничего не понимает. Она стала бы владелицей всего после смерти мужа и сохранила бы оставленное им наследство, если бы из-за своей неопытности не попала в лапы хищников. Можно ли винить ее? Жена, которая при жизни мужа не была ему другом и помощником, жила взаперти, не знала и не разбиралась в делах мужа, когда его не стало, вполне понятно, не смогла спасти имущество от корыстолюбивых людей. Ваш отец сам подготовил свое разорение… Если оставались хотя бы счета, но и этого нет… Если даже они и были, кто-то успел прибрать их к рукам».

Далее он описывал, как Масисяну перед смертью привиделся «золотой петух» и что от его незримого покровителя, приносившего ему богатство, в руках у купца якобы осталось только золотое перо…

Сопоставляя это видение с действительностью, автор письма усматривал в ней некую аллегорию — «…от „золотого петуха“ осталось в руках вашего отца только золотое перо… точно так же от богатства, приносимого „золотым петухом“, уцелела лишь ничтожная часть.

Чем же на самом деле был этот „золотой петух“, который приносил счастье вашему дому и удачу в делах отца? Это всего лишь обман, плутовство, мошенничество, шарлатанство и прочие жульнические уловки, с помощью которых ваш отец наживал деньги… Умер ловкий делец, пришел конец и „золотому петуху“… Вот как я объясняю смысл вашего семейного предания, хотя суеверные люди думают иначе…»

В конце письма Микаел сообщал Стефану о его матери и сестрах, описывал, как похорошела Рипсиме, какой она стала очаровательной девушкой.

Он уже запечатывал письмо, когда в комнату с грустным видом вошла госпожа Мариам и села возле него.

— Вы написали Стефану, чтобы он скорее приезжал? — спросила она.

— Излишне напоминать ему об этом, он приедет, когда ему позволят дела, — ответил Микаел.

— Ах, что с нами будет, пока он приедет…

— Все будет хорошо. Стефан — ваше самое главное богатство, чего вам еще надо. Вы должны быть счастливы, имея такого сына.

— Я верю вам, — ответила утешенная его словами мать, — я согласна жить в бедности, есть один сухой хлеб, только бы он был со мной… Я боюсь, что не доживу до его приезда.

— Доживете, сударыня, он не заставит вас долго ждать.

— А что вы ему написали о нас?

— Многое… обо всем написал.

— А вы написали, что «золотой петух» погиб?

— Написал…

— Это такое большое несчастье, — всхлипнула она, прижимая платок к глазам.

— Стефан принесет вам новое счастье, нового «золотого петуха», но только совсем не похожего на прежнего, — ответил Микаел.

Госпожа Мариам вышла от него с просветленным лицом.

С того дня как приехал Микаел, Гаяне и Рипсиме ни разу не имели возможности поговорить с ним. Иногда он видел их издали, но стоило ему подойти поближе, как они тотчас убегали к себе в комнату. Микаела это не очень удивляло, он хорошо знал местные обычаи. Столько лет они провели под одним кровом, вместе росли, но сейчас держались так отчужденно, словно никогда друг друга не знали. Дело было не в долгой разлуке: обе девушки были уже в том возрасте, когда им не подобало находиться в обществе молодого человека.

В день приезда Микаела мать предупредила дочерей.

— Имейте в виду, что вы уже взрослые девушки, и хотя Микаел вам вроде брата, но все же вам не следует вступать с ним в разговоры, это не полагается.

Первые дни девушки, помня наставления матери, подчинялись ее требованию, но между собой они немало говорили об этом, и что-то похожее на протест просыпалось у них в душе.

— Ты знаешь, Гаяне, — рассказывала Рипсиме сестре, — сегодня, когда Микаел пришел, я стояла у ворот, он постучал, я открыла ему. «Здравствуй, Рипсиме», — сказал он и улыбнулся, а я ничего ему не ответила. Он опустил голову и прошел мимо меня. Потом мне стало стыдно, так стыдно… Ах, что он подумает теперь обо мне, скажет: «Вот дура!»

— Не скажет он этого, — холодно ответила Гаяне, — он прекрасно знает наши обычаи.

— При чем тут обычаи, — с досадой возразила Рипсиме, — разве он нам чужой, почему мы не должны разговаривать с ним?!

— Не чужой, сестричка, но что скажут посторонние?

— Что могут сказать? Кому какое дело до того, что мы у себя в доме будем разговаривать с человеком, с которым вместе росли.

Заметив, что сестра очень взволнована встречей с Микаелом, Гаяне наставительным тоном сказала:

— Ты права, в своем доме мы можем говорить с кем угодно, но не забывай, что и у стен есть уши. Стоит кому-нибудь услышать — сразу же станет всем известно.

— Ну и пусть!

— Тогда конец нашему доброму имени, пойдут всякие сплетни.

— Но ведь Микаел нам все равно что брат.

— Что с того, он же нам не родной.

— Признаюсь тебе, Гаяне, откровенно — мне очень хочется поговорить с ним. Ты заметила, какой он стал интересный.

— Заметила, — многозначительно ответила Гаяне.

— Я думаю, в нашем городе не найдется ему равного.

— Нет, конечно…

Во время этого разговора к ним подошла мать, и сестры сразу же умолкли.

Глава восьмая

Прошла зима, за ней весна, истекло полгода со дня смерти Масисяна.

Был воскресный день, знаменательный для всей семьи. В этот день кончился траур, и женщины могли наконец снять свои черные одежды. И для Микаела этот день имел особое значение, потому что Гаяне и Рипсиме сегодня в первый раз должны были надеть новые платья, которые он заказал для них в Москве и привез с собой.

С утра в дом Масисяна стали сходиться женщины, чтобы принять участие в этом обряде. Гостьи помогли хозяйкам переодеть траурные платья, затем вместе с ними отправились в церковь и на кладбище, где была отслужена панихида. С кладбища процессия направилась в пригородный фруктовый сад Масисянов, находившийся возле кладбища, так как решено было устроить там поминки.

Рипсиме и Гаяне были очень хороши в своих новых платьях. Из мужчин, кроме Микаела, никого не было, но и он держался в отдалении от женщин.

Придя в сад, гости собрались в беседке, затененной развесистыми абрикосовыми деревьями. Госпожа Мариам занялась обедом, несколько пожилых женщин, согласно местному обычаю, принялись ей помогать. Более молодые пошли погулять по саду, полакомиться фруктами до обеда. Гаяне и Рипсиме с подружками отделились от них и ушли в другой конец сада.

Положение Микаела было тягостное: никто, кроме старух, с ним не разговаривал, обычай не позволял ему присоединиться к обществу молодых женщин и девушек. Он ушел в глубь сада и, завидев садовника, вступил с ним в беседу.

— Здравствуй, Хачо, — приветствовал он его.

— Добрый день, барин, — ответил садовник.

— Ты не находишь, Хачо, что нынче очень мало плодов на деревьях?

— За наши грехи, барин. И виноград совсем не уродился, — огорченно ответил садовник.

— А отчего?

— Откуда мне знать… одному богу известно. Я человек темный, но знаю одно: с того дня, как умер Петрос-ага, божье благословение покинуло этот сад. Ты бы видел, каким он был раньше! Настоящий райский сад. От тяжести плодов ломились ветки, приходилось ставить подпорки. А про виноград и говорить нечего: кто ни приходил, наедался и с собой уносил, и столько еще оставалось, что каждый год более ста карасов[20] вина выжимали, а сейчас не то…

— Я думаю, — сказал Микаел, — это просто оттого, что в этом году не взрыхлили землю около деревьев как следует. Ты посмотри, Хачо, как разрослись сорняки среди лоз. Их не пололи.

— Нет, барин, вовсе не от этого.

— Так отчего же?

— Ты, видно, не слышал, какая беда приключилась…

— Какая беда?

— «Золотой петух» погиб…

— Об этом я слышал.

— Теперь понимаешь, отчего. С того дня все пошло кувырком. Деревья не стали приносить плодов, лозы — винограда, сперва градом побило, а потом гусеница все попортила.

Микаел промолчал.

— Я работаю в этом саду более двадцати лет и люблю эти деревья, как родных детей. Вот этими руками я их все сажал и растил, — сказал старик, показывая свои мозолистые руки. — Но теперь, скажу откровенно, у меня ни к чему душа не лежит, ни на что бы не глядел, особенно с того дня, как до меня дошла эта печальная весть…

— Какая весть?

— Говорят, что сад продадут за долги. Как услышал я это — словно кинжал вонзили мне в сердце. Как могло это случиться! У аги было столько денег, что ими можно было запрудить Аракс. Что стало с его деньгами, куда они делись, почему приходится продавать сад…

— Не продадут, не горюй, Хачо, — утешил его Микаел.

— Хачо не переживет, если этот сад продадут, — вздохнул старик, вытирая слезы мозолистой рукой.

Тревога Хачо была не напрасной: сад должны были продать с торгов за долги. Но благодаря хлопотам Микаела торги были отложены на несколько месяцев.

Хотя Микаел был расстроен этим не меньше Хачо, он постарался утешить старика и ушел.

В саду веяло безмятежным покоем: воздух был неподвижен, на деревьях не шелохнулся ни единый листок. Жгучие лучи солнца, обдавая золотыми искрами густую листву, не могли проникнуть сквозь зеленые своды; под сенью деревьев было свежо и прохладно. Весело щебетали птицы, перелетая с ветки на ветку.

Но лучезарная природа не производила впечатления на Микаела, он не замечал ее. Словно неприкаянный, в одиночестве, грустно бродил он по саду, погруженный в задумчивость, и взгляд его рассеянно скользил по виноградным лозам, шпалерами стоявшим по обеим сторонам дорожек.

Вдалеке, как лесные феи, резвились между деревьями девушки. Он свернул в сторону, чтобы остаться незамеченным. Две девушки отделились от остальных и медленно направились в его сторону. Время от времени они нагибались и что-то срывали в траве: по-видимому, искали трилистник с четырьмя лепестками, который, по поверью, приносит счастье.

В одной из девушек Микаел узнал Рипсиме, другая была ему незнакома.

— Как ты усердно ищешь, Рипсиме? — спросила ее подруга.

— Ах, если бы мне удалось найти? — воскликнула Рипсиме, продолжая перебирать траву своими нежными пальцами.

— Ну скажи, для чего?

— Хочу попытать счастье…

Незнакомая девушка насмешливо улыбнулась и многозначительно произнесла:

— Ты уже достигла счастья, зачем тебе пытать его.

— Неправда, Назани, зря ты говоришь, — вспыхнула Рипсиме.

— Как неправда! Весь город об этом говорит.

— О чем говорит?

— О том, что ваш подопечный, я забыла, как его зовут, да, Микаел, влюблен в тебя.

— Но я этого не знаю, Назани, клянусь тебе святым крестом, не знаю.

— Ну, а ты любишь его?

— Я…

Но ответа Микаел не услышал, девушки направились в глубь сада. Этот разговор сильно подействовал на Микаела. Все это время он был так погружен в хлопоты по упорядочению дел покойного купца и озабочен тем, чтобы спасти его семью от разорения, что ему некогда было подумать о себе, заглянуть в свое сердце. До сегодняшнего дня он не проявлял особенного интереса к Рипсиме, не приглядывался к ней. Сегодня он словно впервые увидел ее, и она предстала перед ним во всем очаровании своей красоты.

Подошло обеденное время. Из всех уголков сада к беседке стали сходиться женщины и девушки. Там уже были накрыты столы. Микаел поджидал двух судейских чиновников, которые обещали ему прийти в сад и пообедать вместе с ним. Завидев их, Микаел пошел им навстречу.

— Мы, кажется, опоздали, — сказал один из них, здороваясь с Микаелом.

— Нисколько, женщины только что сели за стол, — ответил Микаел, указывая на беседку.

— Ого, да тут их целое общество! — воскликнул один из чиновников. — А мы разве не вместе будем обедать?

— Было бы недурно, но, к сожалению, нас туда не пустят, — сказал Микаел, и его грустное лицо дрогнуло.

— Ну, на что это похоже, посудите сами, обедать врозь!

— Впрочем, вряд ли общество наших женщин может доставить вам большое удовольствие. О чем можно с ними говорить! Ни они вас не поймут, ни вы их. Придется сидеть молча и смотреть на них. Пожалуй, своим присутствием мы только стесним их.

Говоря это, Микаел повел своих гостей к отдельному столу, накрытому для них под развесистым грушевым деревом. Им прислуживал старик садовник. Во время обеда шел разговор на злобу дня: о смерти аги, о «золотом петухе», о мошеннических проделках Симона Егорыча и приказчиков Масисяна, ставших в последнее время притчей во языцех всего города.

— А вы знаете, Микаел, — сказал один из чиновников, — сегодня всех четверых арестовали.

Речь шла о Симоне Егорыче и трех приказчиках Масисяна.

— Слишком поздно, — холодно ответил Микаел, — как говорится, «музыка заиграла после свадьбы»: большую часть награбленных товаров они уже сплавили.

— Но их ждет Сибирь…

— А что толку, наследники Масисяна от этого не станут богаче.

— Неслыханный разбой, мне даже не верится.

— Удивительно другое, почему эти разбойники до сих пор разгуливали на свободе, — с возмущением сказал Микаел. — Обиднее всего, что они выкрали шкатулку, в которой хранились векселя, и за ничтожное вознаграждение вернули их должникам, не говоря уже о том, что они состряпали фальшивые векселя на имя покойного и снабдили этими векселями всяких мошенников. Это прямое уголовное преступление, и если его расследовать как полагается, то раскроется еще многое другое, и будут разоблачены люди, которые находятся сейчас вне подозрений.

— Куда же эти негодяи девали такую уйму денег?

— Разве вы не знаете поговорку: «Вор вора кроет». Эти деньги попали в руки таких же воров, которые покрывают их… За счет несчастной семьи Масисяна поживились всякие проходимцы.

— Значит, эта семья совсем разорена?

— Пока не могу сказать ничего определенного, — ответил Микаел.

После обеда чиновники выразили желание выкупаться в реке, протекавшей возле сада. Микаелу пришлось пойти вместе с ними, хотя у него не было желания купаться.

Покончив с обедом, женщины пошли погулять по саду.

Проводив гостей, Микаел разлегся на берегу в тени орехового дерева и задумчиво следил, как волны с шумом разбивались о скалы и, кружа, пенясь, бежали дальше.

Глядя на эту реку, Микаел вспомнил родной Аракс, на берегах которого прошли лучшие дни его детства, вспомнил веселых и добрых товарищей, с которыми провел столько счастливых часов, бабушку Шушан и доброго дядю Авета, которых давно уже не было в живых. Картины детства проходили в его памяти, возникая и исчезая, как волны этой реки, уносимые течением.

Эта часть сада примыкала к высокому берегу реки, и кое-где деревья росли над самым обрывом. Внезапно до его слуха донеслись испуганный женский крик и возгласы. Микаел вскочил на ноги и кинулся в ту сторону, откуда доносился шум, предвещавший какую-то беду. Взору его предстало ужасное зрелище: Рипсиме лежала, распростертая на земле, бешеная собака упиралась лапами ей в грудь. Подружки Рипсиме в страхе попрятались за кустами. В мгновение ока Микаел вытащил шест, подпиравший одну из виноградных лоз, и опустил его на голову бешеной собаки, которая после второго удара свалилась замертво.

Рипсиме была невредима, если не считать того, что на правом плече у нее была ранка, из которой сочилась кровь, окрасившая рукав платья.

Зная, насколько опасен укус бешеной собаки, Микаел, не теряя времени, поднял на руки бесчувственную девушку и поспешил с ней к госпоже Мариам, которая так и обмерла, узнав о происшествии.

Ужас охватил гостей. Все заторопились домой, Рипсиме посадили на лошадь и повезли к врачу.

Глава девятая

Рана Рипсиме оказалась не опасной: врач установил, что это не укус, а глубокая царапина от когтей собаки. Через неделю Рипсиме была уже на ногах, хотя еще чувствовала слабость: лицо у нее побледнело, глаза горели каким-то скрытым огнем.

Рана на плече у нее зажила, но в сердце девушки открылась другая, более глубокая рана…

До этого злополучного события сердце Рипсиме оставалось спокойным, а теперь ее будоражило какое-то смутное чувство, которому она сама не могла найти объяснения. Она была грустна, молчалива, избегала подруг, и ее красивые черные глаза часто затуманивались слезами.

Госпожа Мариам не могла не заметить внезапной перемены в любимой дочери. «Что с тобой, доченька?» — не раз спрашивала она, но Рипсиме неизменно отвечала: «Ничего».

Но тайну, которую не могла выведать мать, открыла Гаяне. Сестры были очень дружны и ничего не скрывали друг от друга.

Однажды, когда они сидели вдвоем в саду, Гаяне спросила:

— Скажи мне, Рипсиме, что с тобой, отчего ты сохнешь и желтеешь, как осенний лист?

— Я сама не знаю, сестричка, — ответила Рипсиме, потупившись.

— Нет, ты что-то от меня скрываешь… я знаю…

Рипсиме молчала и, потупившись, теребила траву, словно пытаясь рассеять душевную тоску.

— Значит, ты не хочешь мне признаться, Рипсиме? Ты думаешь, что я не догадываюсь? А хочешь, я сама тебе скажу, — шутливо пригрозила Гаяне.

— Что ты можешь сказать?

— Отчего ты так изводишься?

— Не хочу слышать, не говори ничего, — вскочила Рипсиме, порываясь убежать.

— Садись, не убегай, — сказала Гаяне, схватив ее за руку.

Рипсиме снова села рядом с сестрой.

— Рипсиме, сестричка, чего ты стыдишься, почему ты скрываешь от меня свое горе. Я ведь знаю, что ты любишь его…

Рипсиме ничего не ответила, но ее бледное лицо вспыхнуло, а в красивых глазах заблестел огонек. Этот загоревшийся взгляд многое сказал любопытной Гаяне. Она обняла сестру и поцеловала ее. Не поднимая головы, Рипсиме доверчиво прижалась к ней и тихо заплакала. Немного успокоившись, она наконец заговорила:

— Сестричка, клянусь тебе, я сама не знаю, люблю ли я его, или нет, но с того дня, как бешеная собака чуть не растерзала меня, я потеряла покой. Я его вижу и во сне и наяву. Он все время у меня перед глазами… я мысленно все время разговариваю с ним…

— Но наяву-то ты с ним не говоришь, — с улыбкой заметила Гаяне.

— Мысленно я все время с ним разговариваю, — продолжала Рипсиме, — но стоит мне увидеть его — язык перестает повиноваться, я теряюсь и не знаю, что ему сказать… Мне кажется, что он избегает меня, и это меня еще больше мучает. Ты заметила, что все эти дни он очень поздно возвращается домой и, как только приходит, запирается в своей комнате. По утрам его тоже не увидишь…

Речь шла о Микаеле. Сестры говорили о нем, пока не погасли последние лучи солнца и в тенистом саду не наступили сумерки. Спустился тихий прохладный летний вечер, когда так легко дышится после знойного дня и отрадное чувство переполняет грудь. Сидя на траве, сестры продолжали разговаривать. Они не заметили, что кто-то, притаившись за деревом, подслушивает их.

— Пора домой, — сказала Гаяне, поднимаясь.

— Еще рано, давай погуляем немного, мы очень долго сидели, предложила Рипсиме, внутренне взволнованная.

Они пошли но дорожке, серебрившейся от лунного света. А тот, кто, прятавшись за деревьями, подслушивал их, покинул свое убежище и быстрыми шагами направился в комнату госпожи Мариам.

Это был некогда отвергнутый, изгнанный член семьи Масисяна, много лет живший в забвении и за последнее время уже два раза появлявшийся в доме — один раз на похоронах хозяина и второй раз во время болезни Рипсиме. Это была несчастная дочь Масисяна, Нуне, имени которой он никогда не произносил без того, чтобы не разразиться бранью: «Бесстыжая…» Видя, что отец не помышляет выдавать ее замуж, она, влюбившись в одного из приказчиков отца, бежала с ним из родительского дома и обвенчалась с ним в деревенской церкви.

Войдя в комнату матери, Нуне застала ее одну. Свет лампы упал на ее красивую, стройную фигуру. Между ней и Рипсиме было удивительное сходство. Рипсиме была точной копией старшей сестры, только более яркой и свежей в сравнении с ней.

Нуне рассказала матери о разговоре Гаяне и Рипсиме, который она случайно подслушала в саду.

— Я давно уже замечаю, — сказала госпожа Мариам, — выслушав дочь, — но как тут быть?

— Ясное дело, что Рипсиме любит его, — ответила Нуне, подсаживаясь поближе к матери и понижая голос, — остается теперь выяснить, любит ли ее Микаел.

— Но как узнаешь, — с сомнением сказала мать. — Микаел такой скрытный, он и виду не подает.

— Любовь не скроешь: она сама даст о себе знать, как бы человек ни скрывал ее. Послушай, мама, надо обязательно довести это дело до конца.

На озабоченном лице матери попеременно отражались то радость, то тревога; сердце ее беспокойно билось, словно листок под порывами ветра.

— Ты думаешь, можно будет довести его до конца? — недоверчиво спросила она. — Сказать правду, я совсем ошарашена, ничего не могу придумать… Господи, что ждет мою Рипсиме, если ее надежды не сбудутся!..

— Не волнуйся, мама, они сами поладят между собой, — сказала Нуне с уверенностью более опытной и искушенной женщины, — предоставь их самим себе, и ты увидишь, что «вода сама найдет себе русло».

— Это не так-то просто, — с сомнением ответила мать, — за Микаелом сейчас многие охотятся, ему со всех сторон предлагают невест и каких невест… из хороших семей и с богатым приданым, а у нас ничего нет… Другое дело, если б был жив отец и наше положение было бы прежним…

При этих словах на глаза бедной женщины навернулись слезы. Нуне стала утешать мать:

— Я не думаю, чтоб Микаела могли соблазнить деньги. Рипсиме сама по себе сокровище.

— Эх, доченька, теперь деньги все решают. Видишь, на нас уже никто и смотреть не хочет, а раньше… раньше почитали за честь знаться с нами…

— Это верно, но, повторяю, мама, Микаел не такой человек, его деньгами не соблазнишь, говорят, что у него самого много денег.

— Лишний кусок брюхо не проткнет. Разве ты не знаешь, что человек никогда не бывает сыт деньгами. Микаел тоже не откажется от лишних денег.

— И все же я надеюсь на хороший конец, — ответила Нуне, — не надо отчаиваться.

— Увидим… — безнадежным тоном сказала мать, — увидим… быть может, бог явит нам свою милость.

В комнату вошли Рипсиме и Гаяне с оживленными, повеселевшими лицами. Мать и старшая дочь прервали свой разговор.

В это время Микаел сидел один в своей комнате. На его столе лежало распечатанное письмо. Он снова взял его и стал перечитывать. Это был ответ на его письмо, которое он послал Стефану несколько месяцев тому назад.

«От письма Стефана так и веет его великодушием, — думал Микаел, — но он все такой же строгий, непреклонный и непримиримый; я сообщил ему подробности о смерти отца, написал, что все имущество расхищено, и что же он мне отвечает: „На богатство своего отца я смотрю глазами медика: когда на теле больного появляется нарыв, я прилагаю все усилия, чтобы он созрел и прорвался, и, если это не помогает, пускаю в ход ланцет. Всякий нарыв опасен для организма и может привести к опасным последствиям. Богатство моего отца и было таким нарывом, скопищем всяких зол и мерзостей, а его приказчики, хотя и с корыстной целью, но совершили хирургическую операцию, вскрыли нарыв и выпустили гной… Больной не выдержал боли и умер… но зато наследники будут здоровы…“»

Через несколько строк он опять возвращался к вопросу о приказчиках: «Оставьте, ради бога, их в покое, они не виноваты; будучи учениками моего отца, они прекрасно восприняли его уроки… Кто обучал их воровству… Мне жалко этих бедняг. Пощадите их».

Открылась дверь, и вошла Рипсиме.

— Гм, в чем дело?

— Ужин готов, мама просила вас пожаловать, — пролепетала девушка.

— О, какая ты учтивая, Рипсиме, когда только научилась этому, — сказал Микаел, подойдя к ней и взяв ее за обе руки.

Рипсиме смутилась, потупилась и не нашлась что сказать.

— Шутки в сторону, я хочу предостеречь тебя, Рипсиме, ты очень беспечна; ты еще не оправилась от болезни, можешь снова слечь, если будешь так поздно гулять в саду. Там по вечерам сыро, особенно после дождя.

— Ты видел, как я гуляла в саду? — спросила Рипсиме, рискнув наконец взглянуть ему в лицо.

— Конечно, видел, ты была с Гаяне. Вы сперва сидели, а потом пошли гулять.

— Ты, наверное, слышал, о чем мы говорили? — спросила она с улыбкой.

— Я ничего не слышал, я не имею привычки подслушивать секретные разговоры молодых девиц. Этим занимается Нуне…

— Ах, вот как, — с досадой воскликнула Рипсиме, — значит, она нас подслушивала. Вот сатана…

Рипсиме, как говорится, «попалась на удочку». Проходя через сад, Микаел видел двух сестер, оживленно о чем-то разговаривавших, заметил и Нуне, притаившуюся за деревом и подслушивавшую их. Это его заинтересовало, он понимал, что без серьезного повода Нуне не стала бы шпионить за сестрами. Увидев, как смутилась и покраснела Рипсиме, он убедился, что подозрения его были основательны.

— Как ты видишь, мне все известно, — поддразнил он ее.

— Ничего ты не знаешь, — засмеялась девушка, — ты просто хочешь поймать меня на слове и выпытать.

— Что выпытать?

— Хочешь узнать, о чем мы говорили с Гаяне… но я не скажу, сколько бы ты ни просил, ничего не скажу.

— Ты не скажешь, зато Гаяне скажет, она добрая девушка.

— А я, значит, злая?

— Ты упрямая…

— Ну ладно, пойдем, нас давно ждут, — сказала Рипсиме и потащила Микаела за собой.

Теперь это была уже не та робкая и стыдливая девушка, какою она была несколько недель назад. Она вновь обрела присущую ей резвость и задор и вновь напоминала ту шуструю девочку, которая когда-то в праздник вознесения облила его водой и дерзко требовала, чтобы он надел новый костюм. Да и он стал другим. Она видела сейчас перед собой щеголевато одетого, учтивого юношу, во всем облике которого чувствовалась прямота честного и благородного человека.

Вместе с Рипсиме Микаел вошел в комнату, где за столом сидели госпожа Мариам и ее дочери.

После происшествия в саду взаимоотношения Микаела с семьей Масисяна заметно изменились, — он стал ее полноправным членом. Госпожа Мариам теперь часто повторяла ему: «У меня два сына — Стефан и ты, Микаел».

Гаяне, Рипсиме и Нуне перестали дичиться его, свободно входили к нему в комнату, убирали ее, наводили порядок и дружески болтали с ним.

Обедали и ужинали вместе, и если Микаел по утрам не спешил по делам, то и завтракали вместе. Стали привычными совместные прогулки по вечерам в саду. В эти вечерние часы Микаел много рассказывал о своих путешествиях, о московской жизни и Европе.

Но в этот вечер за ужином беседа шла вяло, Микаел сказал, что получил письмо от Стефана, и коротко сообщил его содержание.

Глава десятая

Несчастье, постигшее семью Масисяна — потеря в течение нескольких дней огромного состояния, — не явилось для них, как этого можно было ожидать, катастрофой. Жизнь продолжала идти, как обычно, в доме ничего не изменилось, ничего не убавилось. Скорее даже, семья зажила более спокойно и весело.

И в самом деле, что утратила эта семья, чего она лишилась? Ничего.

Богатство Масисяна было для нее таким же призраком, как и «золотой петух». Масисяны понаслышке знали, что они богаты, а теперь узнали, что этого богатства не стало. Богатство аги было для них пустым звуком: они никогда не пользовались его благами и влачили скудное существование. Не вкусив обеспеченной жизни, не изведав довольства, которое приносит богатство, они, естественно, не могли болезненно ощутить его потерю. Богатство было достоянием только одного человека и ушло вместе с ним.

Микаел был для них утешением: его мягкость, бескорыстная забота, сердечность помогли им забыть постигшее их несчастье. Своим отношением он возмещал им все потери.

Счастлива та семья, в которой царят любовь, согласие и свобода, особенно если она испытала невыносимый гнет тирана-отца. Жизнь такой семьи можно сравнить с ясным солнечным днем, который наступает после свирепой бури. Семья Масисяна, годами страдавшая от его произвола, обрела вдруг новую жизнь, в которую Микаел внес свет и тепло. Женщины этой семьи, изолированные от внешнего мира, лишенные мужского общества, замкнутые в своем тесном семейном кругу, вкушали теперь всю прелесть свободной и дружной жизни. Только теперь они поняли, что счастье и благополучие не в деньгах, что деньги таят в себе яд, а есть нечто другое, без чего жизнь семьи превращается в ад. При жизни покойного купца дом его был настоящим адом для его семьи. Но Микаел внес туда живительную струю — любовь, — и ад стал раем.

Прошло лето, наступила зима. Эти два времени года одинаково воздействуют сменой тепла и холода как на предметы, так и на людей. Любой школьник знает, что при нагревании тела плавятся и расширяются, тогда как при охлаждении сжимаются и уплотняются. То же самое происходит и с людьми в жаркое и холодное время года. Летняя погода манит на улицу, на простор, она как бы разъединяет людей. Зимний же холод загоняет в дома, заставляет жаться друг к другу, сближает особенно семью, живущую под одним кровом. При тесном общении рождаются теплые чувства, сближение зажигает в сердцах любовь. В комнате госпожи Мариам, которая служила как бы гостиной, теперь часто звучали веселые голоса и смех, когда там собирались ее дочери, Микаел, а порой и гости.

Нуне осталась жить в отцовском доме. Она велела привезти из деревни двух своих детей — маленькую Назик и сынишку Ростома. К ним прибавились дети дяди Авета — сироты Маргар и Аветис, которых взял на воспитание Микаел. Отец их давно умер, а мать вышла замуж вторично. Микаел заменил им отца, как когда-то его, сироту, призрел дядя Авет.

Уже десять лет не было детей в этом доме, и теперь он ожил от детских голосов и смеха. Без детей дом напоминает бесплодную голую пустыню.

Теперь семья была в полном сборе, не хватало только Стефана; судя по его последним письмам, он пока не собирался приехать и намерен был еще долго пробыть за границей.

Дела покойного Масисяна, насколько позволяли обстоятельства, были приведены в порядок. Микаел уже не пытался вернуть расхищенные товары, «мертвого не воскресишь», — говорил он, считая бесполезным тратить на это время. Он думал, что лучше наверстать потерянное, занимаясь коммерцией, и прекратил судебные дела, отнимавшие много времени и сил. Он постарался вырвать из рук кредиторов дом, сад и кое-что из недвижимого имущества, доказав подложность векселей, в силу которых на них было наложено запрещение, и частично удовлетворив претензии некоторых кредиторов.

После ликвидации московского отделения у него осталась на руках некоторая сумма денег, и он выкупил часть недвижимого имущества. Отныне семья была обеспечена достаточным доходом и могла вести безбедное и спокойное существование.

Все это время Микаел мало думал о себе, как и всякий человек, отдавшийся служению другим, забывает о своих интересах и желаниях. Его судьба так тесно переплелась с судьбой этой семьи, что он считал вполне естественным жертвовать собой во имя ее благополучия. «Я должен делить с этой семьей ее горе, — думал он, — добиться того, чтобы она снова стала счастливой». Им руководило чувство долга, он не мог покинуть в беде тех, в чьем доме он вырос, чей хлеб он ел, хотя хлеб этот доставался ему дорогой ценой… Но ведь его мучителя уже не было в живых, а все остальные всегда заботились о нем, любили его, и эта любовь еще больше окрепла теперь и заставила его забыть тяжелое прошлое…

Была и другая причина, тесно связывавшая Микаела с этой семьей. Он чувствовал, что в его сердце все сильнее разгорается любовь к Рипсиме, что он не может без нее жить и что только она одна может составить его счастье. Он замечал, что и она отвечает ему взаимностью, хотя они не сказали друг другу ни одного сокровенного слова; многозначительные улыбки, выразительные взгляды, движение бровей — словом, все те знаки, которыми армянская девушка ярче слов выражает свое чувство, говорили ему о многом. Каким бы просвещенным человеком ни был Микаел, но и за ним водились предрассудки и предубеждения, которые не позволяли ему поступить вопреки местным обычаям; Рипсиме, со своей стороны, считала, что он должен обратиться к ее матери и просить у нее руки и сердца дочери.

Как-то утром в комнату к Микаелу заглянула Рипсиме. Видимо, она пришла со двора, щеки ее алели.

— Ты говорил вчера, что у тебя оборвались пуговицы на рубашках, — сказала она, стоя в дверях, — дай мне их, я пришью тебе.

— Ах, какая ты невоспитанная, Рипсиме, — сказал Микаел, подходя к ней, — утром при встрече полагается сперва поздороваться, пожать руку, справиться о здоровье, сказать несколько приветливых слов, улыбнуться, пошутить и потом уже объявить, зачем пришла.

— Я всего этого не знаю, я пришла взять рубашки, — в замешательстве пробормотала девушка и покраснела до ушей.

— Я пошутил, Рипсиме, — сказал Микаел, завладев ее руками, — так гораздо лучше, проще и скромнее, я люблю простоту. Как ты, однако, внимательна ко мне: вчера вечером я сказал, что у меня оторваны пуговицы, и думал, что ты забудешь об этом.

— Я вовсе не так забывчива…

Микаел достал рубашки и, передавая их Рипсиме, сказал:

— Мне хочется, чтоб ты здесь, в моей комнате, шила.

— Почему? Ты боишься, что я пришью пуговицы не туда, куда надо, и хочешь показывать мне?

— Нет, я знаю, что ты рукодельница, мне просто хочется, чтобы ты здесь сидела и шила.

Рипсиме молча прошла в комнату и села с шитьем у окна.

— Только, пожалуйста, не мешай мне, — сказала она, принимаясь за работу.

— Я не буду мешать, но, чтобы ты не скучала, я буду тебе что-нибудь рассказывать.

— Наверное, опять о своих путешествиях?

— А тебе не интересно?

— Интересно, но…

— Но что?

— Не очень.

Микаел призадумался.

— А что бы ты хотела послушать? Хочешь, расскажу сказку?

— Сказки рассказывают только старухи.

— Ну, тогда расскажу, как выходят замуж девушки в Европе? Хочешь?

— Расскажи.

— Прежде всего девушки там не такие застенчивые и не избегают мужского общества, и если полюбят кого-нибудь, то не стыдятся признаться в этом. Они держат себя независимо, встречаются с любимым человеком, беседуют с ним, гуляют, танцуют, развлекаются.

— А как их матери смотрят на это, разве они не запрещают?! — прервала его Рипсиме.

— Конечно, не запрещают. Они знают, что их дочери так хорошо воспитаны, что не позволят себе ничего предосудительного. Поэтому они разрешают дочерям встречаться с молодыми людьми их возраста, чтобы они ближе узнали их, изучили их ум, характер, интересы, привычки, — словом, все досконально, и не ошиблись бы в выборе. Когда девушка убедится, что тот, кого она выбрала, отвечает всем ее требованиям, только тогда она дает свое согласие на брак. Потому что замужество — серьезный шаг в жизни женщины, и если она ошибется, то будет несчастной всю жизнь.

— Видимо, и мужчины, в свою очередь, изучают женщин? — лукаво спросила Рипсиме.

— Конечно, изучают.

— Вот это хорошо…

— Теперь твоя очередь, Рипсиме, расскажи, как местные девушки выбирают себе женихов.

— Но ведь ты знаешь…

— Я уже забыл, хорошо не помню…

Волнуясь и запинаясь на каждом слове, Рипсиме сказала:

— Здесь девушке не разрешают встречаться с молодым человеком. Если она полюбит кого-нибудь, то держит это в тайне… не имеет права никому открывать тайну своего сердца… даже своему любимому…

— Как ты… — сказал Микаел, сжимая ее руки.

Она не ответила, на глазах у нее навернулись слезы.

— Возьми, возьми меня туда, где девушки свободны… — прошептала она.

— Возьму, Рипсиме, если ты будешь моей женой, — взволнованно ответил Микаел. — Скажи, ты согласна?

— Да… — чуть слышно сказала она.

Микаел хотел ее обнять, но она бросила шитье и стремительно выбежала из комнаты.

Микаел на мгновение оторопел.

— Удивительная девушка! — воскликнул он, придя в себя. — Она полна предрассудков… Нельзя ни обнять, ни поцеловать ее, с ее точки зрения это грех, пока нас не соединит священник.

Вечером того же дня Микаел сидел в своей комнате, погруженный в невеселые мысли, и нервно покусывал усы, которые недавно отпустил, словно хотел выместить на них свою досаду. В другом углу комнаты Нуне растапливала печь, — к вечеру очень похолодало, сырые дрова плохо разгорались, дымили, трещали и шипели.

— Дрова трещат — плохая примета, — суеверно сказала Нуне.

— А что это означает? — спросил Микаел, очнувшись от своих дум.

— Не знаю, но говорят, что, когда в печке завывает, это не к добру, — ответила Нуне.

— Все живое стонет в огне, — заметил Микаел.

— Как и твое сердце… — сказала с многозначительной улыбкой Нуне.

— Как и сердце твоей сестры… — добавил Микаел.

— Шутки в сторону, расскажи лучше, из-за чего ты поссорился с моей матерью, — сказала Нуне, подходя и садясь рядом с ним.

— Мы не ссорились, но довольно горячо поспорили. Неужели она обиделась на меня?

— Нет, она не обижена, но очень огорчена.

— Но посуди сама, Нуне, разве можно быть до такой степени рабой предрассудков. Я объявил ей о том, что люблю Рипсиме, и почтительно просил руки ее дочери. Она обрадовалась, поцеловала меня в лоб и благословила, но, когда речь зашла о свадьбе, решительно заявила, что надо подождать несколько месяцев, пока не пройдет год со дня смерти мужа, иначе нельзя, пойдут сплетни, что мы до истечения срока траура справили свадьбу.

— А почему ты торопишься?

— Ты судишь, Нуне, так же, как твоя мать!.. Пойми, что я должен вернуться в Москву. Если я просижу здесь еще несколько месяцев, то потеряю всю свою клиентуру, которая доверила мне ведение своих торговых дел, и лишусь доходов. Помимо того, я решил увезти с собой Рипсиме, заняться ее воспитанием, развить ее ум и душу. Она очень хорошая девушка, умная, но ей многого не хватает, чтобы быть хорошей женой.

— А ты все это сказал матери?

— Разумеется, но она твердит свое: «Если ты увезешь мою дочь, я не перенесу этого», — и прочее. Я не понимаю, неужели будет лучше, если, женившись, я уеду и годами буду жить в разлуке с семьей, как это делают наши армянские купцы. Мне бы хотелось знать, что думает по этому поводу Рипсиме, но я с самого утра ее не видел.

— Она как убитая бродит из угла в угол и плачет.

— Бедная девушка.

Слова Микаела, казалось, разбередили старые раны Нуне. Она сказала растроганным голосом:

— К сожалению, дорогой Микаел, предрассудки родителей очень часто пагубно отражаются на их детях. Над нашей семьей словно тяготеет какое-то проклятье, вот отчего мы все такие несчастные. Наша старшая сестра наложила на себя руки… Если б ты знал, какая она была красавица и какая добрая… тайна ее смерти ужасна. История моей судьбы тебе известна. Ведь я не сделала ничего дурного, а меня до сих пор все осуждают, как дурную женщину. Моя мать не плохой человек, но что поделаешь она воспитана в других понятиях…

Бедная женщина изливала свое застарелое горе. Ей пришлось немало выстрадать из-за предрассудков среды и испытать их гнет на себе.

Облегчив душу, Нуне сказала Микаелу:

— Будь спокоен, дорогой, я сама поговорю с матерью, объясню ей все, и твое желание будет исполнено. Мы, сестры, все были несчастны, пусть хотя бы Рипсиме будет счастлива.

Через неделю в одной из церквей города Е… совершился обряд венчания. Рипсиме и Микаел со счастливыми лицами стояли перед алтарем. Приглашенных было мало. Когда кончился обряд, гости подошли поздравлять новобрачных. Затем немногочисленное общество разместилось в экипажах, стоявших у дверей церкви, и направилось к дому Масисянов.

Поздно ночью пришла телеграмма от Стефана, в которой он писал:

«Поздравляю со счастливой женитьбой. Благодаря тебе разоренный отцовский очаг вновь обрел жизнь. Отныне для нашей семьи ты будешь настоящим „золотым петухом“…»

1879

БЕЗУМЕЦ.