— Как это подкрашивают?
— Они подкрашивают ее нашей кровью… Вы бы поглядели, сколько трупов валяется возле источника…
Людей мутило, по жажда пересиливала, и они пили мутную воду, разбавленную человеческой кровью… Один из них даже отважился пошутить:
— Это нам на пользу, авось здоровее будем!..
Вновь загремевшая пушечная канонада положила конец шуткам. На крепость посыпались ядра. Одно из них взрыло землю в нескольких шагах от того места, где люди утоляли жажду, и разорвалось на множество смертоносных осколков.
В это время в одной из комнат крепости, где некогда помещался турецкий комендант, Штоквич собрал своих офицеров на военный совет. Здесь же были и командиры армянских и тюркских ополченческих дружин. Горевшая на маленьком столе лампа тускло освещала их нахмуренные и озабоченные лица.
В последние дни было получено несколько писем из неприятельского лагеря, в которых осажденным предлагали сдаться. Письма посылал закоренелый враг русских — сын известного Шамиля, генерал-лейтенант Шамиль, адъютант его высочества султана. Его последнее письмо, полное угроз и посулов, было предметом обсуждения военного совета.
— Живыми мы не сдадимся, — сказал Штоквич.
— Если осада продлится еще несколько дней, мы не в силах будем больше сопротивляться, — начал один из офицеров.
— У нас безвыходное положение, — подхватил другой, нет ни хлеба, ни военных припасов. Не пойму, чего медлят эти глупые курды, почему они не идут на приступ?
— Да, мы поступили неблагоразумно, — со вздохом заметил один из офицеров.
— Бесполезно сейчас сокрушаться о прошлом, лучше подумаем, как нам быть дальше, — сказал председательствовавший на военном совете Штоквич, который во время осады имел полномочия главнокомандующего. — Живыми мы не сдадимся, — повторил он.
— Если не подоспеет помощь, мы пропали, — заявил один из ханов.
— Мы не в силах больше ждать, — проговорил бек, сидевший тут же, — я считаю, что надо открыть ворота крепости и попытаться прорвать вражеское кольцо, а тогда одно из двух — или свобода, или смерть.
— Последнее более вероятно, — заметил начальник армянских ополченцев, — и это принесет ужасные бедствия. Сейчас наша крепость служит преградой продвижению турецких войск, но если мы ее сдадим, то путь башибузукам Измаила-паши будет открыт, и они через несколько дней без труда овладеют Эриванью, Нахичеванью, а возможно, пойдут и дальше. Местные мусульмане, как мне известно, с нетерпением ждут прихода этих непрошеных гостей, а армяне-христиане безоружны. Для защиты нашего края оставлено небольшое войско, главные силы сосредоточены сейчас под Карсом. Пока они придут на помощь, турки всех уничтожат.
Слова армянского офицера возмутили хана, и он сердито заметил:
— Вы не доверяете всем мусульманам?
— Мои подозрения имеют основания. Я располагаю фактами. Сейчас среди курдов, осаждающих крепость, есть много зиланцев[22], которые до войны были русскими подданными. А в Нахичевани какой-то полоумный мулла каждую ночь видит во сне, что ислам скоро завоюет всю страну.
Комендант прервал спор.
— Надо защищаться до последнего вздоха, — сказал он, — Я надеюсь, что скоро подоспеет подмога. Генерал Тер-Гукасов недалеко. Надо как можно скорее связаться с ним, и он поспешит к нам на помощь.
— Но как ему дать знать? — спросили его.
— Надо послать письмо.
— А кто доставит его?
— Надеюсь, что в крепости найдется отважный человек.
— Предположим, но как он проберется, когда мы окружены врагом?
— Надо попытаться.
Военный совет принял решение послать письмо генералу Тер-Гукасову.
Спустя четверть часа комендант с письмом в руке вышел из комнаты в сопровождении офицеров.
Приглушенным барабанным боем собрали на площади защитников крепости. Штоквич громко обратился к солдатам:
— Братцы, вы знаете наше положение, говорить о нем не будем. Нам остается одно — уповать на милость божью, авось он нас не покинет. Если не подоспеет подмога — мы пропали. Надо доставить генералу Тер-Гукасову это письмо, и он немедленно двинется к нам на помощь. Надеюсь, среди вас есть храбрец, который возьмется исполнить это поручение. Я обещаю ему такую награду, которую заслуживает человек, идущий на жертву ради спасения других. Так пусть же отзовется тот, кто возьмется доставить письмо.
Наступила глубокая тишина.
— Повторяю, — взволнованно продолжал комендант, — в этом письме наше спасение. Кто хочет прославиться и быть нашим спасителем?
Люди безмолвствовали.
— Неужели среди вас нет смельчака? — дрожащим голосом крикнул комендант. — Кто же возьмется доставить письмо?
— Я! — раздался голос.
К коменданту подошел молодой армянин-ополченец и взял у него письмо.
Этого юношу звали Варданом[23].
Глава вторая
Наутро, когда рассветные лучи озарили Баязет, глазам представилось ужасное зрелище. Повсюду были видны следы резни, чинимой варварами три дня и три ночи. В городе стояла мертвая тишина, время от времени нарушаемая зловещим карканьем воронья, которое, чуя поживу, стаями носилось по улицам.
Улицы несчастного города производили жуткое впечатление. Дома превратились в развалины. Кое-где еще дымились остатки строений. Возле домов валялись трупы стариков, юношей, женщин и детей… Вокруг них рыскали голодные псы, с рычаньем отгоняя прожорливых ворон. Отовсюду — из домов, со дворов, с базара — несло тяжелым смрадом…
Над мертвым городом, в ожидании рокового дня, высилась Баязетская крепость.
Осада усиливалась. Окрестные горы, овраги, холмы, луга и поля были наводнены многочисленными отрядами башибузуков. В лагере неприятеля ни на минуту не утихали шум и суета.
Кровожадного врага обуяла алчность. Согнав в одно место богатых горожан, курды подвергли их пыткам, добиваясь признания, где они спрятали золото. Несчастные с воплем и плачем клялись, что у них ничего не осталось. Но им не верили и, чтобы вырвать у них признание, на глазax у отцов убивали детей. В другом месте курды делили награбленное добро, а жены их проворно навьючивали на лошадей добычу. Тут же был дележ пленных. Нередко из за красивой девушки или женщины разгорался спор, и тогда в ход пускали сабли. Волки и стервятники, рыская вокруг лагеря, терзали неубранные трупы. Неподалеку от них воин-магометанин, преклонив колени, совершал утренний намаз и, простирая к небу руки, прославлял аллаха.
Дым костров, сливаясь с дымом выстрелов, застилал горизонт. Пушки оглушительно грохотали, могучие стены крепости содрогались от бомб, но она упорно стояла на высоком холме, равнодушная к ударам врага.
В лагере курдов общее внимание привлекал человек, который шел, приплясывая, и, хлопая в ладоши, напевал шуточную курдскую песню:
Обернулась ведьма-баба
Пучеглазой старой жабой.
Жаба к морю — прыг да скок,
Перерыла весь песок,
Золотой песок намыла,
На него козу купила,
Только козочка плоха,
Хромонога и глуха.
— Ой, коза, крутые рожки,
Отчего ты хромоножка?..
— Шут! — раздавались голоса. Окружив фигляра, курды требовали повторить песню.
И действительно, этот человек или был шутом, или прикидывался им. Он был одет так, как у нас обычно одеваются фигляры, сопровождающие канатных плясунов. Их называют «канатными шутами», так как они паясничают и потешают зрителей возле каната.
Человек, которого принимали за шута, был статный юноша, похожий на дикаря. На нем была нелепая войлочная шляпа, к которой были прикреплены бубенчики, звеневшие при каждом его движении. Лицо его, вымазанное сапожной ваксой, было к тому же еще разрисовано красной, синей, желтой и другими красками. Вся его одежда состояла из рваной солдатской шинели, накинутой прямо на голое тело и подпоясанной куском веревки. Он был босой.
— А ну-ка зареви ослом! — просили его.
Шут зажимал уши, перегибался, широко раскрывал рот и начинал реветь во всю глотку. Толпа потешалась; медные монеты сыпались к нему со всех сторон. Он подбирал их, с удивлением разглядывал, а затем, швырнув на землю, говорил: «Дайте хлеба». Когда ему подавали хлеб, он торопливо запихивал в рот громадные куски и, не разжевывая, проглатывал их.
— Ты, наверное, и по-медвежьи умеешь танцевать? А ну-ка покажи!
Шут кривлялся, ползал на четвереньках, ходил на голове и выкидывал множество нелепых шуток.
Весь день провел он в лагере курдов: паясничал, болтал по-курдски, проклинал русских, доказывал, что «гяуров» всех до одного надо вырезать. До поздней ночи не умолкал его голос. Однако на следующее утро в лагере его уже не оказалось.
Глава третья
Был душный и знойный полдень. В это время дня проезжие дороги обычно бывают безлюдны, — каждый старается укрыться в тени, чтоб спастись от зноя. По дороге, ведущей из Баязета в Алашкерт, шел одинокий путник. Дорога вилась между гор, она то круто шла вверх, то спускалась на дно ущелья, но путник, казалось, не чувствовал усталости. Он был бос, но шагал быстро, не останавливаясь, не глядя по сторонам, как будто что-то подгоняло его и каждая минута была ему дорога.
Путник был молод, и одежда его напоминала шутовской наряд: прямо на голое тело была накинута рваная солдатская шинель, подпоясанная веревкой; не хватало только войлочной шляпы с бубенцами, да с лица была стерта краска. От солнечных лучей его защищала шапка, сплетенная из листьев осоки, — такие самодельные шапки носят крестьяне во время жатвы. Этот незамысловатый, дедовских времен головной убор затенял его мужественное лицо, выражавшее в этот момент тайную грусть и глубокое внутреннее волнение. Путник выглядел удрученным и опечаленным.
Вдруг до него донеслось ржанье. Он остановился и внимательно посмотрел вокруг. Ржанье повторилось. Ему показалось, что оно доносится из ближайшего оврага. Свернув с дороги, он поднялся на холм и поглядел вниз. В овраге, заросшем травой, паслась оседланная лошадь. Неподалеку виднелись заросли кустарника. Всмотревшись пристальнее, путник заметил возле кустов воткнутое в землю копье, острие которого сверкало в солнечных лучах. «По-видимому, где-то здесь укрывается всадник, — подумал он. — Судя по всему, это курд, потому что копье и сбруя курдские. Вероятно, он спит, так как лошадь стреножена».