— Не тыкай мне! — крикнул на унтера Ребров. — В комендатуре ответишь за свое хамство.
Угроза произвела впечатление. Начальник патруля сбавил тон.
— Собирайтесь, — сказал он сухо Реброву и, повернувшись к хозяину, добавил: — Где ваш сын? Он тоже с нами.
Кузьма Иванович, бледный и жалкий, накинул на себя пальто.
— Что вы делаете, господин офицер? Какой он большевик? — заплакала хозяйка.
Арестованных вывели во двор.
— Я вернусь через час-два, в центральной комендатуре все выяснится, — спокойно сказал Ребров, заметив, что Шатрова готова заплакать.
Безнадежно махнув рукой, Валя сбежала с крыльца, не видя ничего перед собой.
Два гимназиста класса седьмого-шестого конвоировали арестованных. Унтер-офицер с остальными солдатами пошел на новый обыск. Тяжелые берданки были не по плечам страже. Ребров один мог легко разделаться с обоими, но бежать не было смысла: дома — Валя, и с ней расправились бы за его побег. Рядом плохой компаньон — Кузьма Иванович. Рисковать при таких обстоятельствах не стоило.
Деревенская баба с корзинками земляники попалась навстречу.
— Разрешите, господа, купить корзиночку, — обратился к гимназистам Ребров.
Гимназисты переглянулись и важно кивнули. Ребров угостил Кузьму Ивановича и до самой комендатуры ел душистые ягоды и, казалось, ни о чем не тревожился. Но это только казалось. На самом деле он терялся в догадках. За что арестовали? Раскопали что-нибудь действительно или ошибка? А впереди встреча с Доловим. Узнает или нет?
Двери комендатуры широко открыты. Она принимает бесчисленных гостей. Одни являются под охраной штыков, как Ребров, другие ходят сюда, чтобы пообедать в офицерском собрании на втором этаже. Реброва повели по широкой темной лестнице. По ней навстречу Реброву спускался невысокий коренастый офицер. На освещенной окном площадке офицер повернулся к стенному зеркалу и вынул из кармана зубочистку. Ребров, проходя за его спиной, едва не шарахнулся от неожиданности в сторону: перед ним его железнодорожный попутчик — тот самый, который рассказывал когда-то в вагоне о взятии Уфы и Самары. Теперь на нем зеленый китель с полковничьими погонами.
Гимназисты торопятся вверх по лестнице, а офицер все еще ковыряет зуб.
«Пронесло», — думает Ребров.
Через минуту его подводят к кабинету, на двери которого маленькая дощечка:
НАЧАЛЬНИК ГАРНИЗОНА ДОЛОВ.
В большом светлом кабинете из-за стола подымается человек. Нет, это не Долов. Должно быть, его помощник. Он записывает в книгу имя и фамилию арестованного. Поскорей бы выбраться отсюда.
Все, наконец, записано: возраст, местожительство. Дежурный караул ведет Реброва еще выше по лестнице. Там приготовлена на скорую руку камера. В ней уже человек шесть. Вскоре туда приводят Кузьму Ивановича.
Странное впечатление производят арестованные. Ребров никогда бы не подумал, что вот эти люди способны казаться опаснейшими большевиками. Тощие, забитые деревенские мужичонки, какой-то парикмахер, два красноармейца с голодными глазами и благообразный старичок.
Почти каждые двадцать минут в камеру приводили все новых и новых арестантов. Но и эти были такие же случайно схваченные люди, как и первые. В двенадцать часов дня в железных ведрах принесли щи и на подносе — куски хлеба. Было видно, что куски собраны со столов, а щи слиты с тарелок.
Голодные мужичонки с жадностью набросились на еду. Красноармейцы после некоторого раздумья присоединились к ним. Ребров и Кузьма Иванович решили не обедать. В четыре часа застучали тяжелые подкованные сапоги на лестнице за дверьми. В комнату ввалилось человек десять новичков, вслед за ними — несколько казаков. Маленький кудрявый есаул визгливо, по-бабьи заорал:
— Становись!
Арестанты выстроились в шеренги и приготовились в путь. На улице их окружила цепь спешенных казаков.
— Шагом марш! — скомандовал есаул и повел вдоль Главного проспекта к тюрьме. Есаул неистовствовал. Сыпал ругательствами, перебегал от головы колонны к ее концу, подлетал к арестованным, тыкал в нос наганом. Подталкивал их ножнами сабли, взмахивал нагайкой и снова сыпал ругательствами.
Навстречу арестованным под траурные звуки шопеновского марша шла огромная похоронная процессия. Хоронили расстрелянных красными заложников. Арестанты тесней сжались между конвоирами, боясь быть растоптанными. И непонятно было, кого это провожали траурным маршем — тех ли, кто уже в гробах и ничего не чувствуют, или этих, еще живых, двигающихся к такой же или более страшной смерти.
Перед тюрьмой есаул остановил арестантов. К Реброву подскочил один из казаков и как-то вполголоса воровато приказал:
— Снимай штаны. Пиджак.
Ребров обернулся. Сзади арестованные снимали с себя одежду и отдавали казакам.
— Живо шевелись, — командовал курчавый.
Ребров медлил. Казак полез к нему в карман и выхватил бумажник с документами. Сорвал с руки часы.
— Тут нет денег. Отдай, — схватил его за руку Ребров.
— Ну, ты! — Нагайка угрожающе взлетела вверх.
Из тюремных ворот бежал начальник тюрьмы.
— Оставьте, оставьте! Что вы делаете?.. — кричал он казакам.
Казаки молчаливо расступились. Ребров в свою очередь запустил руку в карман казаку и сжал крепко свой бумажник.
— Господин полковник, — обратился он к начальнику тюрьмы, — тут мои документы.
Казак неохотно возвратил бумажник.
Тюремные двери открылись и захлопнулись за арестованными. В тюремной конторе у них в первую очередь отобрали еще оставшиеся вещи и одежду.
Валя сидит у себя в комнате. На полу после обыска разбросаны вещи Реброва. Невеселые мысли приходят в голову Вале. За стеной причитает и плачет хозяйка.
«Надо взять себя в руки. Может быть, арест случайный. Надо узнать», — решила Валя.
— Валентина Николаевна, что же делать? — прервал Валины думы голос хозяина.
— Что? Ехать надо к коменданту города.
— Голубушка, поезжайте! У вас это как-то хорошо выходит. А то если я поеду, все дело испорчу.
Валя посмотрела на хозяина. Толстый, почти шарообразный, он казался таким беспомощным. Обрюзгшее лицо и бегающие глазки вызывали желание сказать ему что-нибудь обидное. Валя с трудом подавила в себе это желание.
— Я поеду. Скажите только: Кузьма Иванович мог быть заподозрен в большевизме?
— Вы шутите? Нас заподозрить в большевизме! Никто не осмелится!..
— Да осмелились ведь.
— Нет, нет, это просто недоразумение, — снова униженно проговорил хозяин.
Валя надела свое лучшее платье и шляпу. Извозчик подкатил к комендатуре, встречные офицеры любезно сторонились перед хорошенькой посетительницей, оглядывая ее с ног до головы.
Долов сам принял Шатрову.
— Сударыня, не беспокойтесь. Все выяснится. Но несколько дней мы просто не в состоянии заняться этими делами, а дальше вы все узнаете в следственной комиссии.
— Могу я его видеть?
— Отчего же, при мне, пожалуйста.
Валя вспомнила предательство Долова и замялась.
— Я бы хотела его видеть в камере.
— Сейчас узнаем, можно ли это. — Долов нажал кнопку звонка и вызвал дежурного.
Через две минуты дежурный доложил, что арестованные уже отправлены в тюрьму.
— Как жаль, — щелкнул шпорами Долов. — Вы опоздали.
«Нет, он не знает, кто Чистяков», — подумала Шатрова.
Валя вышла из кабинета. Снова извозчик мчит ее. Она хочет догнать арестованных, чтобы крикнуть Реброву: «Они не знают, кто ты». Главный проспект остался позади. Тюремная площадь пуста. Медленно закрывались черные двери тюрьмы. С извозчика только на один миг было видно, как последние конвоиры исчезли в калитке.
На стук Шатровой сторож ответил:
— Контора не занимается. Открыта до часу.
Камера, куда поместили Реброва, была рассчитана при царском режиме на одиннадцать человек. Теперь в ней находилось шестьдесят шесть. Ни нар, ни кроватей. Посредине стол и рядом — небольшая скамья. Старожилы разместились на полу, подальше от вонючей параши. Новичкам пришлось мириться с тем, что осталось.
Реброву было не до этих мелочей, его неотвязно преследовали догадки. «Неужели установили, кто я? Но как? Неужели кто-нибудь проследил на явочной квартире? Тогда нужно поставить крест на всем. Почему Валю оставили в покое? Наверное, за ней следят — надеются открыть подпольную организацию. Зачем же арестовали вместе с Кузьмой Ивановичем? Что за ерунда!»
Как и в комендатуре, в тюрьме сидели странные арестанты. Большинство попало сюда, очевидно, случайно.
Парикмахер рассказывал, как рано утром его ранил выстрелом в окно пьяный казак. Сбежавшиеся на выстрел чехи, не понимая русского языка, отправили раненого под арест, и теперь он здесь «до выяснения».
Железнодорожник с окладистой черной бородой, начальник товарного двора какой-то станции, тоже раненный еще при красных случайным взрывом ручной гранаты, брошен в тюрьму по подозрению в том, что он ранен в бою против чехов.
Деревенские мужики сидели здесь потому, что наткнулись на белые разъезды в день взятия Екатеринбурга.
Красноармейцы, видимо дезертиры, горько раскаивались, что дали себя поймать в ближайших лесах.
Только трое из всех заключенных, видимо, попали сюда не случайно. Двоим нечего было скрывать: их слишком хорошо знали в городе как левых эсеров. Третий, в польском картузе, называвший себя Комаровым, очевидно, надеялся еще на что-то и объяснял свой арест недоразумением. Он несколько раз подходил к Реброву.
— Товарищ Чистяков (в камере так обращались все друг к другу), скажи: долго, по-твоему, придется здесь сидеть?
— Не знаю, — лаконически отвечал Ребров. Он твердо решил до конца разыгрывать роль бывшего юнкера.
Через десять-пятнадцать минут Комаров снова подходил к Реброву:
— Что же, они нас расстреляют? За что?
— Не знаю, сам ничего не знаю, — снова стремился уйти от вопроса Ребров.
Комаров отходил в сторону. Его руки, очевидно, требовали работы. Он из пустых бутылок, неизвестно где добытых, делал стаканы; пустые консервные банки превращались в кру