какое-то старинное «дело» с черным восьмиконечным крестом на обложке. — До революции вы числились в белицах, то есть в послушницах.
Мезенцева проводила медленным цепким взглядом «дело», легшее перед Михеевым.
— Постриг я приняла в двадцатом году, — неохотно ответила она.
— Что же так поздно? Двадцать пять лет жили в монастыре, а постриг не принимали?
— Так уж получилось, — вздохнула Мезенцева. — Думала, может, домой вернусь, мать у меня хворая, уход нужен.
Михеев молча перелистал «дело» и отложил его обратно в стопу папок.
— Дальше? — попросил он.
«…В монастыре я прожила до его закрытия, а после поступила в услужение к архиепископу Назарию. Когда он в 1930 году умер, жила в частных домах, зарабатывая тем, что услужала знакомым людям по хозяйству, а летом — на поле и в огороде…»
— Биография интересная, — заметил Михеев.
— Да уж какая есть, — спокойно парировала Мезенцева.
— А за что вы сидели, Марфа Андреевна?
— Кто не сидел, — так же спокойно ответила Мезенцева. — От сумы да от тюрьмы не отказывайся. А за что, вам лучше знать.
— Ну, все же. Чтоб старые бумаги не ворошить, — потянулся опять Михеев к папкам.
— За имущество… обители, — с вызовом глядя на Михеева, ответила Мезенцева.
— Как это за имущество? Растратили, что ли, на своем подворье?
Мезенцева не приняла иронии.
— Прочитали в бумаге, что, значит, за сокрытие монастырского имущества и за сопротивление при его изъятии.
— Вот это понятнее, — захлопнул папку Михеев.
— Что ж тут понятного? — зло переспросила Мезенцева. — Свое прятали, не чужое.
— Свое? — не удержался Саидов. — Да была ли там вашего-то хоть кроха? Народное все… Народ нес, а вы у него последнюю медную копейку…
Мезенцева не удостоила его взглядом.
— Так за что все-таки посадили вас тогда? — повторил вопрос Михеев.
— Укрыли добро свое — утварь церковную, иконы, евангелия не сдали, как приказано было.
— А может, не только иконы и евангелия?
Мезенцева молчала — дескать, я все сказала.
— А серебро, ранее описанное, не прятали? — чувствуя, как в нем накипает злость, но сдерживая себя, откинулся на стуле Михеев. — А муку и сахар, что с подворья были привезены? В землю зарывали — пусть сгниет, да ребятишкам Поволжья не достанется, пусть пухнут с голоду — так? Что ж молчите, Марфа Андреевна?
— Как все, так и я, — угрюмо выдавила Мезенцева. — Отсидела сколько положили, две недели, и ладно. Что, снова сажать будешь? За старое…
— Царскую шкатулку вы прятали?
— Нет, не я, — быстро, без раздумья ответила Мезенцева. — Я за муку да за сахар сидела.
Михеев удовлетворенно отметил: значит, шкатулка с ожерельем все же не миф. Была. А может, и есть еще… Мезенцева, однако, сидела спокойно, с непроницаемым лицом.
— А кто?
— Не знаю. Я на подворье была при царе-то.
— Зато когда изымали монастырские ценности, вы были там, в монастыре.
— А вот и нет, — словно поддразнивая Михеева, качнула головой вбок Мезенцева. — Я в то время в обители не была. Отпустили меня в деревню, мать хоронить. Месяц там находилась.
— Эвон как, — усмехнулся Михеев.
— Можешь проверить. Книги церковные посмотри, запись об отпевании есть. В сельсовете справься, там сторожем старичок служит, соседом нашим тогда был, помнит.
— А за муку когда садили?
— Это уж после, когда вернулась.
— И о шкатулке больше не слыхали?
— Не слыхивали. А была она? — не то интересуясь, не то сомневаясь, спросила Мезенцева. — Если и была, так…
— Что — так?
— Что с возу упало…
— То подобрать можно, — подхватил Михеев.
— Подбирай, если знаешь, где, — зло и насмешливо глянула ему в глаза Мезенцева.
— А вы знаете?
— А я и не теряла.
«Язычок остер!» — оценил про себя Михеев ее быстрые и находчивые ответы. Заглянув в составленный по допросам список знакомых игуменьи, спросил:
— Кто такой Томилов?
Мезенцева ответила не сразу. Казалось — думает, изучающе вглядываясь в Михеева.
— Нет, не припомню.
— Я напомню. У игуменьи частенько бывал.
— Я не келейница, у дверей ее не сидела. Кто там ходил к ней — где мне всех знать.
«Может, и в самом деле не знает?» — подумал Михеев.
— Не там ищешь, дорогой, — прервала его молчание Мезенцева. — Что ты меня словно по косточкам обсасываешь? Сказала тебе: непричастная я к этому. Верь, не прогадаешь.
— Где же, по-вашему, искать надо?
— У отца Алексея, вот где. А в обители все, что было спрятано, все найдено, не сумлевайся. Отец Алексей в большом доверии у царя был. Подарками царскими хвалился, да не в них дело. Шпага царевича у него хранилась, точно тебе говорю. Вся золотая, бриллиантами осыпанная. И еще что-то — не то ожерелья, не то корона царицына. Вот где щупать-то надо было. Так и увез с собой все добро — с верных слов говорю тебе, слушай меня… Пока вы там бедных монахинь за иконы какие-то таскали, отец Алексей — иерей хитрый, что и говорить, — благословлял вас за это, что не его, а нас, грешных, тормошите зазря…
— Что ж тогда не сказали властям, вам беспокойства, глядишь, не было бы.
— Не наше это дело. Не спрашивают, так не сплясывай, так у нас говорят.
Отец Алексей. Домашний священник Романовых в Тобольске. Особо близкое к ним лицо. Пожалуй, ему могли доверять больше, чем какой-то незнакомой игуменье… Был смысл прислушаться к словам Мезенцевой.
Саидов, которого Михеев спросил об отце Алексее, тоже слыхал раньше о нем, но к слухам о золотой шпаге и царской короне отнесся с сомнением: обывательской болтовни такого рода по Тобольску все эти годы ходило немало. Тем более, что отец Алексей до последних лет жил здесь же, в городе, как говорится, у всех на виду, и только лишь года два или три назад выехал в Омск к детям, где и умер.
Однако вечером, докладывая в Свердловск о ходе работы, Михеев счел нужным сообщить об этом Патракову. Тот отнесся к сообщению как будто безразлично, только лишь предложил тут же уточнить «исходные данные» о семье попа.
На другой день Михеев имел возможность допросить Липину: она прибыла с утренним пароходом из Омска.
К сожалению, надежд его Липина не оправдала. Эта ловкая в своем кругу интриганка, наглая и плутоватая, всю жизнь мечтавшая об игуменском клобуке, о власти, получила ее в конце концов тогда, когда власть эта уже была призрачной и ни доходов, ни почестей особых не принесла ей. Еще какое-то время она была игуменьей доживавшего свои дни полуофициального монастыря с двумя-тремя десятками монахинь-полукалек, которым больше некуда было податься.
Еще не такая уж старая — подходило шестьдесят, — но неожиданно потерявшая «нить жизни», надежды, которыми жила, она как-то сникла, слиняла. Из боевой прежде и крутой нравом влиятельной матери-казначеи, привыкшей и угодничать и командовать, эта бывшая «Ришелье в юбке» превратилась в скучную болтливую старуху, неопрятную и болезненную, с потухшим взглядом белесых глаз.
— Все, дорогие вы мои, все как есть, выложила я тогда Чека как на духу, — скрипела она, привалясь к столу. — Власть надо уважать, всякая власть от бога. С игуменьей я воевала, доказывала — сдать, мол, надо ценности-то. За то и потерпела, была отрешена от должности казначеи. Спасибо, преосвященный не утвердил унижение сие. Сама я ничегошеньки не укрывала, а про что знала, сообщила властям. А когда была рукоположена настоятельницей, не токмо что прятать — сама искала, чтоб передать по назначению.
— Очень вы, значит, преданы Советской власти? — невозмутимо спросил ее Михеев.
— Кого хочешь спроси, все скажут.
— Почему же тогда не сообщили никому об укрываемых в монастыре царских драгоценностях?
— Все как есть говорила. И о царской посуде, и о письмах зловредного старца Распутина…
— Ну, это, положим, нашли без вашей помощи. Я о драгоценностях говорю. О шкатулке царской, например.
— А что, нашлась она? — чуть не привскочила на стуле Липина.
— Шкатулку помните?
— Была такая, верно ты говоришь. Правду тебе скажу — искала ведь я ее в покоях игуменьи. Только не нашла. В другие руки, видно, попала, хитнику какому-то. А ведь была, знаю. За неделю перед этим подглядела, куда она прячет ее.
— Значит, знали, что там есть драгоценности?
— Да как тебе сказать… Вот как дело-то было. Еще в девятнадцатом, при белых, пошла я как-то к игуменье по делам. Да мимо келейниц-то и шасть без предупреждения к ней в спальню. Смотрю, сидит это игуменья не одна, а с ней господин Волков, царский камердинер. Сидит и пишет что-то на листочке. Он и раньше у нас бывал, когда царь тут жил в Тобольске… А промеж них, игуменьи и Волкова, на столе — шкатулка открытая. Что в ней есть, не разглядела я, не успела, игуменья шкатулку захлопнула и на меня сердито так посмотрела: чего тебе, дескать, надо? Только и видела, что сияние волшебное из шкатулки идет. А что сияет, не довелось рассмотреть. Я объясняю, по такому-то, мол, делу. А она рукой на меня машет: «Потом, потом. Не до тебя. Видишь, с человеком занята. Иконки ему в дорогу собираю, им у нас оставленные». А какие уж там иконки… Вот потом я все и тщилась узнать: что там, в шкатулке, было? Осталось там или господин Волков забрал?
— Так и не удалось узнать?
— Не удалось, родимый. Опоздала, видно, я. На крыльце я тогда стояла. Слышу крики в покоях игуменьи. Я — туда. А навстречу Препедигна. Кричит: «Матушка преставилась». Прибежала я в спальню, а она уж, считай, совсем остывшая. Кругом беспорядок, будто шарил кто. Я — к киоту. Вынула икону, за которой, как видела, ставила игуменья шкатулку, а там пусто. То ли Препедигна, то ли до нее кто, только досталась кому-то, а не мне… Не обители, — поправилась, потупившись, Липина.
«И тут Препедигна, — отметил про себя Михеев. — Надо все же разыскать ее».
Липину он отпустил — нового она, судя по всему, сказать ничего не могла: зная многое, она не знала главного.
Известие об отце Алексее, по-видимому, вызвало у начальства интерес — Михеев получил распоряжение явиться в Свердловск со всеми данными о бывшем царском духовнике.