чем неповинных людей.
Облава начиналась обычно с проверки документов. На час или полтора часовые закрывали двери вокзала. Комендант с помощниками обходил по порядку всех и проверял удостоверения.
Ребров, облокотись на корзинку, притворился спящим. Шатрова протянула его студенческий билет. На билете стояла университетская печать с двуглавым орлом. Комендант чех не понимал по-русски.
— Ваша муш? — кивнул он на Реброва и направился к другим пассажирам.
Больше проверок как будто не предвиделось, и Ребров с Валей, чередуясь, спали до утра попеременно.
Вокзальное утро. С помятыми лицами, словно после большого кутежа и пьянства, просыпались служители и официанты. Сперва их появилось двое, потом еще двое. Кто-то уже бренчит посудой, кого-то толкают ногой, чтобы не спал в проходе между столами. Пассажиры поднимают головы со столов, служивших им подушками, протирают глаза и спешат в уборную мыться.
Рано утром Ребров и Валя вышли с вокзала. Какой-то праздник был в городе, и улицы были пустынны до тех пор, пока самарцы после неторопливого завтрака не вышли по делам или на прогулку. Георгиевские флаги реяли над домами. По улицам сновало множество военных: наглые франтоватые офицеры и вымуштрованные запуганные солдаты. А на стенах и афишных столбах грозные приказы генерала Галкина торжественно объявляли о новых и новых призывах в армию Комуча.
И как будто в насмешку на тех же афишных столбах выцветший и пожелтевший висел:
1) Армия комплектуется призывом добровольцев.
2) Минимальный срок службы — 3 месяца; каждый, записавшийся на службу, не имеет права оставить ее ранее этого срока под страхом ответственности перед судом.
3) Доступ в ряды Народной армии открыт для всех граждан не моложе 17 лет, готовых отдать жизнь и силы для защиты родины и свободы.
4) Все без исключения добровольцы состоят на готовом полном довольствии и получают жалованье в 15 р. в месяц.
5) Ввиду различных условий службы, ответственности и знаний добровольцев устанавливаются следующие суточные деньги: рядовому бойцу — 1 р. в сутки, отделенному командиру — 2 р., взводному — 3 р., ротному — 5 р., батальонному — 6 р., полковому — 8 р., инспекторам по обучению войск — 8 р.
Воин, добровольно принявший на себя обязательство защищать свободу и родину от насилия, является выразителем идеи беззаветного мужества.
Поэтому Комитет членов Учредительного собрания постановляет установить для добровольцев Народной армии отличительный знак — Георгиевскую ленту наискось околыша.
Ребров с Шатровой без труда нашли рабочий район. Эта часть города называлась Молоканскими садами. На Невской улице у рабочего сняли они небольшую комнату.
Хозяева радушно встретили квартирантов. Беременная жена рабочего быстро подружилась с Валей. Она была еще в том периоде замужества, когда занятие хозяйством дает удовлетворение, и поэтому не успела сделаться расчетливой и сухой хозяйкой. Мекеша, как звали самого хозяина, оказался мобилизованным рабочим и работал в гараже чехословацких мастерских. В Молоканских садах не один Ребров укрывался от воинской повинности. Мекеша скоро понял, что его квартирант не из защитников Комуча.
Тревога чувствовалась повсюду. Сибирское правительство не скрывало своей вражды к Комучу. Атаман Дутов демонстративно просил разрешения Сибирского правительства покончить с «эсеровской сволочью» в Самаре. Генералам очень хотелось предоставить ему эту возможность, но чехи и военные агенты англичан и французов были против такого разгрома, и волей-неволей приходилось выжидать. Только неукротимый атаман Анненков, не спрашивая ничьего разрешения, двинулся со своим отрядом на Самару.
Высадившись на вокзале, «атамановцы» потребовали себе обед из буфета. Толстый буфетчик не торопился с обедом.
— Позвать сюда! — крикнул официанту один из офицеров.
Буфетчик мгновенно явился.
— Подадут-с, сейчас подадут-с. Не извольте беспокоиться…
— Молчать, стерва! — прервал офицер. — «Подадут-с, подадут-с», — передразнил он его. — Ты думаешь, мы тут будем ждать, пока ты спекулянтов кормишь, — ткнул он пальцем в сторону соседнего стола. — Тебя, сволочь, учить надо, как подавать анненковцам. Получай! — ударил офицер буфетчика по физиономии. — В другой раз расторопней будешь!
Анненковцы повскакали со своих мест и бросились к буфетной стойке. Через три минуты буфет был пуст. Батарея бутылок стояла на столах «атамановцев». Штатская публика потихоньку исчезла из зала, прячась за горшками с искусственными пальмами, за газетный киоск и за что попало. Офицеры неистово бросались от одного стола к другому, и повеселевшие анненковцы после закусок и выпивки ревели «Боже, царя храни».
Вечером анненковцы рассыпались по городу. Их траурные погоны с красной полосой посредине и накладным изображением черепа с перекрещенными костями, казалось, напоминали каждому жителю о том, как легко перейти из нашего мира в другой. Несколько анненковцев забрели на улицу, где над одним из зданий развевался красный флаг. Не веря своим глазам, они подошли ближе к зданию и над входом, к еще большему своему изумлению, прочли вывеску:
На этот раз храбрые анненковцы растерялись. Они невольно начали оглядываться по сторонам, соображая, не попали ли нечаянно по пьяному делу к большевикам. Но нет, врагов не видно, и улица мирно отдыхала после сутолоки дня.
— Большевики?!
— Да нет. Это эсеры.
— Ребята, сорвем! — крикнул, задыхаясь от гнева, старший.
— Сорвем! — загалдели анненковцы.
На стук в двери вышла сторожиха. Удар кулака отбросил ее в сторону. По лестнице застучали каблуки сапог и зазвенели шпоры. По пути анненковцы сшибали письменные столы и били стекла. Красный флаг был сорван и унесен в виде трофея.
В тот же вечер били анненковцы по ресторанам дирижеров, били артистов и певиц, отказывавшихся петь «Боже, царя храни», администраторов театров и ресторанов и всех, кто пробовал защищать тех, кого они били.
Поздно ночью, когда закрылись все самарские рестораны и кабачки, анненковцы собрались на вокзале. У них все еще не пропало желание «показать себя учредиловцам». В буфетном зале продолжалась попойка. Диваны и столы были сдвинуты в сторону, а посредине зала, в тесном кругу зрителей, двое атамановцев отплясывали трепака.
— Господа! — неожиданно выскочил вперед худой и длинный офицер. — В тюрьму! Большевиков бить. За мной!
Круг расстроился. Все повскакали с мест. «Ура!» — загремело по залу, и толпа анненковцев, гремя шпорами, высыпала на площадь перед вокзалом.
Тюрьма мертва. В душных камерах беспокойно спали. Сонные крики то и дело будили задремавших в камерных коридорах надзирателей. Вместе с большевиками тут же сидели уголовные и спекулянты. Был тут и какой-то неудачный банкир, арестованный за злостное банкротство. Его привезли в тюрьму больным. Деньги и болезнь дали ему возможность устроиться в отдельной камере. Его недавно оперировали, и он с только что зашитыми швами лежал в тюремной больнице.
Еще по дороге в тюрьму анненковцы сговорились взять из каждой камеры для расстрела по два человека. Но нашлись и такие, которые были не согласны с этой «нормой».
— Пять, семь, десять! — кричали пьяные голоса. — Чего жалеть большевиков!?
Большое четырехэтажное красное здание тюрьмы показалось в конце улицы. Анненковцы затаились и тихонько подходили к воротам.
— Стой! Кто идет? — раздался окрик часового и щелкнул затвор.
— Свои! Анненковцы! — крикнул ему в ответ предводитель пьяной шайки, худой и длинный офицер.
В железных воротах открылся «глазок». Тюремная охрана не сопротивлялась анненковцам. Надзиратели и конвойные привыкли к ночным посещениям добровольных палачей. В глубине души они были даже рады ночному посещению, так как знали, что анненковцы — народ богатый, вряд ли польстятся на одежду расстрелянных. Кое-что перепадет, значит, и на долю надзирателей.
Выстрелы на тюремном дворе затихали. На дворе в сером предутреннем мраке чернели груды неподвижных тел. Атамановцы добивали тех, кто еще хрипел. Вдруг одному из них бросился в глаза отдельный флигель тюремной больницы.
— А там что? — крикнул он ближайшему надзирателю и бросился бежать к флигелю. — За мной, ребята!
— Там больница! — кричал вслед надзиратель, но его голоса уже никто не слышал.
Неудачливый банкир после перенесенной операции спал тяжелым сном. Дежурный надзиратель, не торопясь, открыл дверь:
— Больница. Ночью не допускаем, — слабо протестовал он.
— Пшел к черту! — цыкнул на него офицер, бежавший впереди всех, и оттолкнул его прочь с дороги. — Эй, кто там! — крикнул он бежавшим сзади. — Выводи всех!
Солдаты подбежали к камере банкира. Он лежал один, и, кроме него, выводить было некого.
— Вставай! — рявкнул офицер.
Банкир вздрогнул, недоуменно взглянул на него, не понимая, в чем дело, и, повернувшись на бок, тихо застонал.
Это был еще молодой человек. Темные волосы резко оттеняли белизну его кожи. Даже полузакрытые глаза казались большими и выразительными. Как избалованный ребенок, он окружил себя причудливыми безделушками из уральских камешков. На его столике каменная мышка сидела на каменном кусочке сыра, а на кровати вместо иконки висела куколка-балерина в ярком платьице и шапочке.
— Не притворяйсь. Выходи, а то околеешь на месте, собака! — Офицер исступленно тыкай банкира наганом.
— Операция у него была вчера, — пробормотал появившийся сбоку надзиратель. — Не может он подняться-то.
— Чего врешь? Знаем эти операции. Взять его! — Солдаты схватили банкира и поволокли по коридору.
В конце кондора они бросили его, как мешок, на стоявшие за дверями носилки. Незажившие швы у больного лопнули. В гулких коридорах тюрьмы раздались хриплые, пронзительные крики. Арестанты, и без того встревоженные непрестанными выстрелами и уводом товарищей, заметались по камерам, стуча чем попало в двери и окна своих клеток. Небывалый шум наполнил тюрьму и несся через улицу к ближайшим домам.