«Но ведь его единственная дочь в беде. Я держу пари, что он тебя не подведет. И захочет позаботиться о тебе».
Это мучило меня. Даже если бы мой отец простил меня, я бы ни за что не смогла уехать и жить там с ним. Я живо представляла себе испуганное лицо мисс Ханивелл и хихиканье школьниц. Не было никакого выхода. Я совсем опустила руки и была почти готова сказать Адриану, что он прав. Но так и не смогла.
Я бесцельно бродила по Лондону, размышляя, поехать ли мне в Суррей и увидеться с отцом или не делать этого. Я пыталась найти какое-то решение… И не заметила, как такси выскочило из-за угла, когда я вышла на Кингс-роуд в Челси. Я помню ощущение полета, как я лежу на асфальте, лица, уставившиеся на меня сверху, доброго человека, накрывшего меня своей курткой, и машину скорой помощи.
Пару дней не происходило ничего особенного. Только Скарлет пришла ко мне в больницу. Она спросила, нужно ли позвонить моему отцу, но я не хотела, чтобы она это делала. Я чувствовала себя слишком слабой, чтобы встретиться с ним лицом к лицу.
Лишь несколько дней спустя я узнала, что вдобавок ко всем другим моим травмам — а это сломанные ребра и ключица, сильное сотрясение мозга — у меня случился выкидыш, и я потеряла ребенка. Я должна была почувствовать облегчение, но вместо этого ощутила боль.
Адриан тоже пришел ко мне и, сев на край кровати, неуклюже взял за руку. Он пытался шутить, убеждал, что все к лучшему и я быстро стану как новенькая.
Но, увы, на лечение ушло немало времени. Голова кружилась и сильно болела, даже дышать мне было больно. Адриан приходил ко мне сначала каждый день, а потом все реже и реже.
Перед самой моей выпиской из больницы он пришел, сел возле кровати и сказал, что, по его мнению, будет лучше, если я поеду домой, к отцу, чтобы восстановиться окончательно. А еще он должен сказать мне кое-что, чего не мог сказать раньше, пока я была слаба. Оказалось, он полюбил другую — дочь старшего партнера в юридической фирме, где работал, — и собирался на ней жениться.
Ну, раз так, значит так. Я собрала свои вещи и сбежала в единственное безопасное убежище — квартиру Скарлет. Подруга, да благословят небеса ее сердце, приняла меня с распростертыми объятиями. Она позволила мне свернуться калачиком на ее диване и лежать так долго, сколько было необходимо, чтобы прийти в себя. Но я была все еще слишком слабой и не могла вернуться к работе. Там ко мне отнеслись благожелательно. Они знали, что я попала в аварию, и желали мне добра. Но в последнее время давали мне понять, что не будут ждать вечно.
Телесные раны излечились, но душа была абсолютна опустошена. Я чувствовала себя так, словно я — это не я, а лишь тень себя прежней, пустой человек без ясной цели и, честно говоря, без особой надежды.
Единственным человеком, в котором я нуждалась, была моя мама. Отец никогда не позволял мне горевать после того, как она умерла. Мы обязаны были выдержать все стойко, как солдаты, ради семейной чести. И я делала то, что было велено, и только сейчас я по-настоящему горевала о ней. А еще я хотела бы, чтобы кто-нибудь такой же добрый, как Паола, утешил бы меня своей любовью. Так я плакала, пока не уснула.
На следующее утро я проснулась под звуки деревенской идиллии: крик петуха, хор щебечущих птиц на рассвете. Солнечный свет пробивался сквозь решетчатые жалюзи. Я встала, чувствуя себя на удивление бодрой и свежей, но, взглянув в зеркало, пришла в ужас от опухшего, помятого лица, которое смотрело на меня оттуда. Мне явно стоило принять душ, прежде чем я покажусь Паоле на глаза.
Я потянула за ручку душа. Вода полилась тоненькой струйкой, а потом и вовсе иссякла. Я решила, что делаю что-то неправильно с этим адским механизмом, и попыталась повернуть ручку в другую сторону. Но что бы я ни делала, вода так и не появилась.
Разочарованная, я надела вчерашнюю одежду, причесала волосы и пошла осматривать колодец. Может, это насос почему-то перестал работать? Колодец представлял собой деревянный короб, крышку которого подпирал большой камень. Я спихнула камень и попыталась поднять крышку. К сожалению, она оказалась слишком тяжелой, чтобы ее можно было поднять в одиночку, по крайней мере, мне это не удалось.
Я пыталась снова и снова, а затем сдалась и, признав свое поражение, пошла на ферму. Я спрашивала себя, не спит ли Паола в такую рань, но, подойдя к кухне, услышала ее пение. Через открытое окно я смотрела, как она замешивает тесто на столе. Такая теплая и утешительная сцена! Я постучала в заднюю дверь, чтобы она не испугалась, затем вошла. Она повернулась ко мне, приветствуя мое появление широкой улыбкой.
— О, деточка моя, ты встала вместе с солнцем. Хорошо выспалась?
Если она и заметила, что я выгляжу не лучшим образом, то не подала вида.
— Извините, что беспокою вас, — сказала я, — но с душем проблемы. Там нет воды. Я покрутила ручку туда-сюда, но ничего не вышло. Я хотела посмотреть, не в насосе ли дело, но не смогла поднять крышку колодца в одиночку.
Она была озадачена:
— Это странно. Может, с насосом в колодце что-то и не так, но я же проверяла его пару дней назад, и он отлично работал. Пойдем посмотрим.
Я последовала за ней через сад в небольшой закуток за моим домиком.
— Давай вместе поднимем крышку и посмотрим, в чем там дело, — предложила она.
Я взялась за одну сторону, она — за другую, мы подняли крышку и заглянули внутрь.
Не могу сказать, кто из нас закричал первым. Я лишь слышала звук, вибрирующий в моей голове, и понимала, что мой собственный рот открыт.
В верхней части колодца застряло тело какого-то человека.
Глава 18ХЬЮГОДекабрь 1944 года
Аспирин подействовал и немного сбил жар. Хьюго чувствовал слабость и беспомощность, но, вспомнив суровый наказ Софии, заставил себя поесть супа. Потом свалился, пытаясь отдышаться, на лбу выступила испарина.
«Что со мной теперь будет? — вот о чем он думал. — Что, если начнется гангрена и ногу придется ампутировать?»
Совершенно очевидно, что к союзникам мимо немцев ему не пробраться, и София была права: если враги натолкнутся на него в таком состоянии, они сочтут его досадной помехой и обузой, после чего попросту расстреляют. Хьюго осознал, что не стоит особенно надеяться на то, что удастся выжить. И спрашивал себя, не правильнее ли спуститься вниз, выйти на дорогу и ждать своей участи, вместо того чтобы вынуждать Софию рисковать.
Когда он попытался встать, голова закружилась, и его затошнило. Он понял, что не сможет и шагу ступить в таком состоянии. Тогда он вынул свой табельный револьвер и осмотрел, покрутив в руке. Он мог покончить со своей жизнью сейчас. Самый лучший, самый благородный выход.
Он ощущал тяжесть револьвера, воображая, как направит его в свой висок, придержит у самой головы и спустит курок. Раз — и все кончено! Но Хьюго колебался. Не из-за страха расстаться с жизнью, а потому, что не хотел, чтобы София нашла его с простреленной головой. А еще он не мог уйти, не попрощавшись.
«Если с ногой все станет совсем плохо, — сказал он себе, — если гангрена действительно начнется, я это сделаю. Но я предупрежу ее о своем решении и объясню, почему оно единственно верное». Затем он откинулся на подушку и погрузился в беспокойный, лихорадочный сон.
Хьюго не знал, сколько дней провел в таком состоянии. Он смутно помнил, что София снова приходила, чистила его рану чем-то настолько жгучим, что он кричал. Он вспомнил, как она держала его голову, заставляла проглотить какое-то лекарство, вытирала пот со лба и пыталась влить ему в рот теплый суп. Но ее действия были для него частью бредовых снов, и Хьюго не был уверен, что это происходило наяву.
Поэтому для него стало полной неожиданностью, открыв глаза одним прекрасным утром, обнаружить, что лихорадка ушла. Полностью придя в себя, он заметил, что лежит, накрытый куском овчины, под головой у него настоящая подушка, а к запястью что-то привязано. Он поднял руку и увидел медальон. Маленький медальончик с образом какой-то святой. «Кем бы она ни была, она мне точно помогла», — подумал он.
Хьюго попробовал выбраться из кокона, намотанного вокруг его тела. Но даже эта простая задача оказалась ему не по зубам, и он на несколько минут обмяк, собираясь с силами. Со второй попытки ему это удалось. Он высвободился, выполз из своего укрытия и почувствовал всем телом холод каменного пола. Хьюго попытался встать, но сдался, когда комната завертелась вокруг, а к горлу подступила жуткая тошнота. Дождавшись, когда полегчало, он выпил немного воды и съел пару кусочков хлеба, оставленного на скамейке рядом с ним.
Вскоре он набрался смелости, чтобы осмотреть рану, но, начав стаскивать штаны, был поражен, увидев, что они чужие, сделанные из грубой черной шерсти. И кальсоны на нем тоже были другие. София переодевала его, как ребенка, пока он спал! Он уткнулся в стену, его щеки горели от ужасного смущения, хотя изменить то, что уже произошло, было не в его власти.
Осторожно он стягивал штанину, пока не добрался до повязки. Та больше не была пропитана кровью, и это был хороший знак. И что еще лучше, тяжелого запаха от раны тоже не было. Он размотал повязку. Конечно, это не лучшее зрелище — видеть, что из твоего тела вырван кусок, но и не самое ужасное. Рана явно начала затягиваться. Он промыл ее остатками воды и наложил чистую повязку.
Затем он устроился в своем укрытии и принялся ждать, когда придет София. Он посмотрел на часы, но они остановились. Немудрено, он же не заводил их несколько дней. Хотя по теням на стене он мог примерно определить, что было раннее утро.
Вдалеке он услышал удар церковного колокола, потом еще один. На сей раз звонили дольше, чем обычно. Колокола звенели и звенели, пока эхо от звука не разлилось в воздухе по всей округе. «Воскресенье, — подумал он, — должно быть, сегодня воскресенье», — и ему отчего-то стало отрадно, что местные люди могли пойти в церковь помолиться.