лагали верующие, крошки просфиры и красное церковное вино. Генерал, если и был неверующим, жил басурман басурманом, вид всегда делал самый богобоязненный, особенно вот в такие дни. Иначе как же ты будешь держать народ в узде, если он страх божий потеряет, поймет, что никаких богов на свете нет?
Пасхальную службу Мальцев слушал в трех своих церквах: сначала в Любохне, потом в Людинове, ну, а уж достаивал ее в главной вотчине своей, в дятьковском соборе. Летал он в пасхальную ночь на тройках лихих как угорелый. Часто загонял лошадей. Начиналась распутица: на санях не проедешь, а на колесах еще хуже. И все же генерал поспевал к пасхальной службе всюду.
После службы в соборе Мальцев возвращался домой, разговлялся, вкушал освященные крашеные яички, кулич и творожную пасху, окорок и жареную телятину и отходил ко сну. А когда он просыпался и отобедывал, к нему шли христосоваться высшие служащие, челядь. Нет, его превосходительство не лобызался с ними троекратно, как полагалось по обычаю. Он только брал подносимые ему крашеные пасхальные яйца, целовал каждое, а подносителя одаривал серебряным рублем.
На второй день пасхи во дворец являлся весь причт дятьковского собора служить торжественный пасхальный молебен. Генерал подпевал хору певчих, был особо важен и торжествен. На молебне присутствовала вся его служилая знать. По окончании молебна во дворце для нее давался праздничный пасхальный обед, на который приглашались и соборные два попа и дьякон. Псаломщики же и певчие обедали в другом зале, вместе с дворцовой челядью.
Так было и нынче, в этот второй день пасхальной недели.
Но сегодня на роскошном праздничном столе генерала из всех хрустальных сервизов преобладал и господствовал золотой рубин его превосходительства. Бокалы и графины из него, вазы и фужеры, рюмки и стопки, нежно-розового и цвета голубиной крови, были главным украшением стола.
Пир шел своим чередом. Первые рюмки, как и положено у генерала, были наполнены его любимым церковным вином. И первый тост, конечно, произнес сам хозяин.
Тост генеральский, как и всегда, был краткий: Мальцев не любил многоречивых тостов.
- Ну-с, господа, ну-с, друзи мои! - сказал генерал. - С праздником вас всех поздравляю, с великим Христовым воскресением! Христос воскресе, господа!
- Воистину воскресе! - отвечали ему нестройным хором присутствующие за столом.
Дворцовый певческий хор, разместившийся на хорах, гаркнул дружно и ладно пасхальный гимн.
Потом все приступили к питию и закуске. На столе генерала было всего вдосталь и на всякий вкус. Лакеи во фраках и белоснежных манишках, при галстуках бабочкой неслышно, словно духи бестелесные, сновали вокруг стола, сменяли кушанья и приносили новые графины с водкой и разными винами, наливали бокалы гостям. И тосты произносились всё больше за здоровье генерала. Все курили фимиам своему повелителю, генералу, называли его благодетелем и кормильцем своим.
А еще бы им, приглашенным за этот стол, не курить ему фимиама! Уж кому-кому, а им-то он действительно благодетель и кормилец, им-то под его рукой не кисло живется.
Мальцеву наконец надоели славословия, он махнул рукой, чтобы прекратить все это.
- Хватит, господа, хорошего понемножку, - говорит он. - Я знаю, вы меня все любите, спасибо.
А теперь попрошу поменьше разглагольствовать, а побольше кушать да выпивать. Праздник есть праздник, после трудов праведных не грех и выпить-закусить. Прошу!
Все последовали хозяйскому приглашению. Тосты прекратились, но зато хмельные речи полились ручейками.
- А правда, господа, хорош мой золотой рубин, а? Вам как он глянется? Прошу обратить внимание на него, присмотреться к колеру и игре граней, - говорит он гостям.
- Рубин чудесный, лучше и не придумаешь, - отвечает генералу Сиротин. - А самое главное - он у нас идет хорошо. Заказы на изделия из него всё поступают и поступают.
И тут встал дьякон дятьковского собора, любимец генерала, отец Никодим. Он громогласно откашлянулся, поклонился генералу и говорит:
- Разрешите, ваше превосходительство?
- Что? Тост? Нет, не разрешаю, хватит с меня их! - отвечает ему Мальцев. - Вот если бы ты спел нам что-нибудь божественное или хотя бы полубожественное, тогда другое дело. А речей я уже наслушался вдосталь.
- Так вот спеть я и прошу вашего разрешения.
- Ах, ты спеть хочешь! Ну тогда валяй. Давай, брат, давай, мы тебя слушаем, - ответил ему Мальцев.
Дьякон снова прокашлялся, потом расправил свою окладистую бороду, провел по ней из-под низу вверх широченной лапой и, раскрыв огромнейшую волосатую пасть, запел:
- Зо-о-олотому рубину-у-у е-е-его пре-е-евосходительст-ва, ге-енерал-ма-а-айора Сергея Ива- ааановича-а-а-а Ма-а-альце-е-ева-а-а, бла-а-а-аго-о-о-одетеля и по-о-о-ильца-а-а-а-ко-о-о-ормильца на- а-аше-е-его, мно-о-о-о-о-ога-а-а-ая-а-а-а ле-е-е-е-ета-а-а-а-а-а!
Стекла в окнах генеральского дворца задрожали, стень, гулом отозвались от могучего дьяконского рева.
А сидевшие рядом с дьяконом вовремя спохватились, до гадались уши пальцами заткнуть, а то бы им и оглохнуть можно было от такого рокотания.
Все зааплодировали дьякону, когда он закончил многолетие золотому рубину, а Мальцев в восторг пришел:
- Ну, дьякон, ну, дьяче, спасибо тебе, брат! Разуважил ты нас всех! - говорит он отцу Никодиму. - Ах, господа, как я завидую ему! Надо же было господу богу наградить человека басиной таким! Да я бы за такой голос невесть что отдал, половину бы заводов своих!
- А я бы, ваше превосходительство, поменялся голосом своим с вашей милостью за одну Дятьковскую хрустальную, - пробасил дьякон.
- Га, га, га! - загрохотал генерал. - Ишь ты! А у тебя, брат, я вижу, губа не дура, знаешь, на что нужно менять, на самое доходное. А так как это ни в моих, ни в твоих возможностях, то давай-ка останемся каждый при своем. И пир продолжался своим чередом.
А в это время творцы золотого рубина, Данила Петрович и Сенька, которые не были и быть не могли в числе приглашенных на такой торжественный обед в генеральском дворце, праздновали пасху по-своему. Сенька гонял с ребятами на огородах, играл в шаровни, а Данила Петрович со Степаном Иванычем сидели на завалинке и мирно беседовали о своих делах, о том, что послезавтра им снова надо на работу…
ХРУСТАЛЬНАЯ ВАЗА
I
МАШИНА НАШЕЛ НАСТЮ
С трубкой в зубах, с палкой в руках идет Прокоп Машина домой из завода после работы. Палка дубовая, суковатая - гроза собачья. Трубка длинная, хрустальная, дымит как паровоз. И сам Прокоп - принизистый, присадистый, плечи широкие, ноги кривые - колесом, кепка старая, пиджак потертый, брюки заплатанные - тоже на паровоз похож. На маленький паровоз, на один из тех, что ходят по местной узкоколейке. Не идет, а катит. Недаром же его Машиной-то прозвали, машинами как раз эти небольшие паровозики в Дятькове, да и во всей округе, называют. Вот и Прокопа давно уже окрестили так. Он устал. Смена с шести вечера до двенадцати ночи - самая трудная, спать хочется, работа не спорится. Машина пыхтит трубкой, кряхтит, торопится домой. Калоши его все время норовят с ноги соскочить, в грязи застрять. Прокоп на них ворчит:
- Ишь ты, ишь ты! Ах, пропасти на вас нет!..
Городок Дятьково почти уснул. Только кое-где в окнах домиков светились огни да в клубе заводском гудел духовой оркестр - там шел спектакль. По улицам кое-где светили одинокие фонари.
На одной из центральных улиц, на Ленинской, там, где находятся главные магазины городка, слышен глухой разговор. По голосу Прокоп узнает ночного сторожа магазинов, старика Симудрова, а вот с кем он разговаривает - не понять.
«С кем же этот старый сыч разговор завел в такую пору?» - недоумевает Машина и повертывает на разговор, к магазинам.
- Это ты, Симудров? - кричит Машина еще издали сторожу.
- Я. А это ты, Машина, пыхтишь-сопишь? - отозвался сторож.
- С кем это ты разговоры ведешь ночью? Уж не во сне ли сам с собой?
- Какое тебе - во сне! Тут оказия, брат, оказывается: девочка вот тут чья-то, ночевать ей негде, - поясняет Симудров.
- Девочка? Какая девочка? Почему ей ночевать негде? - оживился Машина, подходя к сторожу.
- Да вот она. Подходит, понимаешь ли, ко мне. «Дай я, говорит, дедушка, с тобою сидеть буду: на станции меня выгнали, а на улице я одна боюся». Ну вот мы с нею и сидим рядышком, гутарим от нечего делать, коротаем ночь.
- Да, станция на ночь закрывается, это правильно, - говорит Машина и смотрит пытливо на девочку.
Девочка, по виду лет двенадцати - четырнадцати, сидела на ступеньках магазинного крыльца, в зипунке-безрукавке, в сарафанчике, в платочке и в сношенных лапотках. В руках у ней, на коленях, какой-то и с чем-то узелок. По одежде было видно, что она из деревни. Девочка робко взглядывала на Прокопа и молчала.
- А ты чья же будешь? - спрашивает ее Прокоп.
- Я, дяденька, из Понизовки, - тихо отвечает девочка.
«Из Понизовки… из Понизовки, - вспоминает Машина. - Знакомое что-то, а вспомнить не могу… Кажется, где-то в Смоленской области, около Рославля, деревушка такая есть. Помнится, проезжал я ее, когда за хлебом ездил в голодные годы. Да, кажется, там Понизовка эта самая…»
- От Рославля далеко деревня ваша? - спрашивает Машина у девчушки.
- За Рославлем верстов двадцать, дяденька, - ответила ему девчушка.
- А куда ж ты идешь? Или едешь?
- Не знаю…
Машина переглянулся с Симудровым: дело-то не шуточки, это им понятно обоим.
- Это как же так, а? - спрашивает Симудров.
- А так… Долго, дедушка, рассказывать, - говорит девочка.
«Девочка маленькая, а разговор ведет большая точно… Значит, нужду видела, так говорить только нужда учит», - думает Машина, смотря на девочку.
- Тебя как же зовут-то? - спрашивает он девочку.
- Настею.
- Ну, ежели тебя зовут Настей, то идем со мною.