Отец с веревкой прибежал.
«Вот, – говорит, – тебе веревка, ухватись,
Я потащу тебя; да крепко же держись,
Не оборвись!..»
«Нет, погоди, скажи мне наперед:
Веревка – вещь какого рода?»
А вот уже Львов с другим молодым человеком – он некрасив и неловок, зовут Иван Иванович Хемницер – завел ученый разговор про французских философов, про театр. Поминали имена и слова, которых никогда не слыхал Михаил: Мольер, Расин, опера «Армида». Вдруг, загоревшись, Львов схватил руку юного гостя:
– Послушай, Михаил, ведь ты на все мастак! Придумай: как изобразить на сцене гром и молнию?.. А еще – пожар! Мы будем устраивать свой театр!
– А что? – не растерялся Миша. – Мы делывали так: возьмешь железный лист и колотишь по нему, а из темноты – горящая пакля.
– Это не опасно? Наша героиня в огне пожара бросается в объятия любимого человека, а в это время гром и молния!..
Обсуждение будущего спектакля напоминало жужжанье вернувшегося к улью роя пчел…
Возвращался назад Михаил в том состоянии духа, какое бывает, когда в бане напаришься, а потом чаю с малиновым вареньем выпьешь. С неба шел таинственный свет, особое фантастическое сияние, а там, где море, пылали горы голубого и розового жемчуга – отблески заката. Впервые видел Миша белую ночь, торжественную, незакатную. И удивлялся самому великому художнику – Творцу Небесному.
В голове еще бродили строчки, читанные Львовым:
Вкушаю я приятность мира
И муз щастливейший покой.
Воспой, воспой, любезна лира…
Далее он не помнил, но к дому приближался счастливейшим из смертных. Встретила его Эмма, и от полноты чувств он расцеловал ее. Она прильнула к нему, и… наш Мигель, наделенный горячей португальской кровью, оказался в ее горячих объятиях.
Было недурно и, может быть, даже прекрасно, если бы ночью не слышались какие-то странные, пронзительные звуки. Похоже было на скрипку, но звуки – зловещие, мрачные, дикие. Они и на другой день наплывали, скрежетали в его памяти.
Уж не сам ли Лохман играл на той скрипке? Ходил он злой, всклокоченный. Не желал пить кофий, не умывался. Потом ткнул пальцем в Мишину грудь и, путая слова, что-то пробормотал. Понятны были только два слова: «любовь» и «кашель». Что он хотел сказать? Что любовь, как кашель, не скроешь? Дикое сравнение?..
Или: что любовь – как детский коклюш и необходима прививка? Откуда все же доносились те скрежещущие звуки?
…Как-то, возвращаясь от новых друзей, Миша остановился близ своего дома на Васильевском острове. Из-за угла донесся знакомый скрипучий голос – и второй, еще более неприятный. Лохман в черном капюшоне? И второй человек, пониже, тоже в капюшоне.
О чем они говорят на дурном русском языке? Миша вжался в стену и замер, прислушиваясь.
Второй голос глухо и нудно уверял, что в Петербурге и Москве много аристократов, которые ничуть не дорожат богатствами, после праздничного ужина в отходах можно найти не только серебряную посуду, но и золото, – а золото – украшения, монеты, посуду надо всеми способами всюду добывать… Он напористо вбивал в башку Лохмана, что их маленький народ погибает и что спасти его может только золото!
– Ты понял, Рокано?
«Но почему не Лохман?» – подумал Михаил.
– Твои ученики рисуют миниатюры, а за миниатюры господа могут платить золотом, ты понял? Твой квартирант живет у богача Демидова?
– О, – отвечал Лохман, – то есть простой щеловек, демидовский дурень, – он у меня в руках!
– Зер гут. Теперь – Строганов. Я пойду к нему форейтором… а Эмма хлопотать, так?
Михаил крепче вжался в стену. Вместе с тем он понимал, что оставаться здесь опасно, и на цыпочках поспешил к низенькому входу в дом. Эмма Карловна чуть не бросилась к нему на шею, и он не без усилия отстранил ее.
Вскоре вошел Лохман. Пристально, ревниво и подозрительно взглянул на молодого квартиранта.
Андрей же тем временем все еще ходил-бродил по Москве, дожидаясь появления Матвея Казакова. Радовала мысль быть при известном архитекторе, но как? Андрея-то тянуло более к портретам, пусть они неумелые, ремесленные, однако любопытно изучать характер и то, как он отражается в личности. Он сожалел, что не успел там, у Спасских ворот, зарисовать господина в белом парике – кажется, Мусин-Пушкин? Какое чистое, светлое, доброе и умное лицо!
А готовиться надо к прямым линиям, к чертежам – это надобно Казакову. Постепенно, бродя по улочкам и закоулкам Москвы, Андрей и сам не заметил, что некоторые дома он сравнивает с человеческим обликом, с характером… Вот приземистый, несколько косолапый дом, – чем не повар в «Славянском базаре»… А тот, у Арбата, – словно важный, дородный барин, да хоть Головин, которого они видали в Новоспасском. Есть и дома-аристократы: худощавые, заносчивые, молчаливые…
Дошел он и до Воспитательного дома богача Демидова – это ж целый дворец, правда, весьма скупо украшенный. Должно быть, такие строят в Европах.
Возле того великого дома на берегу реки уральский новичок остановился – уж очень хорош был закат! – и акварелями запечатлел текущую реку с закатными отражениями. К нему подошел какой-то человек, долго всматривался в акварель и заметил:
– Недурно, недурно, вьюноша. Вот только не кажется ли вам, что деревья, отражаемые в воде, слишком светлого тона? Я бы сделал их потемнее. Как имя ваше?
– Андрей.
– Андрэ? Славное имя. Подучиться бы вам надобно.
– А я буду, буду! Сперва – у Казакова, а потом в Петербурге, там мой опекун, его сиятельство граф Строганов.
– Вот как? Дорогой друг, так найдите дом Соймонова – я обитаю там – и мы продолжим знакомство. Мое имя Львов.
Да, человека того звали Николаем Александровичем Львовым, и с ним-то уже как раз познакомился второй герой нашего повествования – Михаил Богданов.
Не терпелось Андрею взяться за настоящую работу, учиться у архитектора, но того все не было в старом Путевом дворце. Наконец он получил депешу от его сиятельства через его родственника, обитавшего в Братцево. Граф писал, чтобы «дворовый его, отрок Андрей Никифоров, немедля явился в Петербург и показал свои рисунки».
Не было ни в Петербурге, ни в Москве человека, который бы не слышал имя этого знатного вельможи.
Граф Алексей Сергеевич Строганов, сын барона Сергея Григорьевича и Софии Кирилловны, рожденной Нарышкиной, действительный тайный советник и президент Академии художеств, учился за границей. Два года прожил в Женеве, посещая лекции известных профессоров, а затем путешествовал по Италии, где знакомился с художественными сокровищами и начал собирать картины великих мастеров. Поселившись в Париже, Строганов в продолжение двух лет изучал химию, физику и металлургию, посещал фабрики и заводы. В 1760 году, присутствуя при бракосочетании эрцгерцога Иосифа в Вене, Строганов стал графом Священной Римской империи. Прожив 6 лет, супруги Строгановы разошлись: оба не чувствовали себя счастливыми. Скоро Строганов женился вторично, на княжне Екатерине Петровне Трубецкой, которая – увы! – влюбилась в Корсакова.
Андрей Никифоров явился в Петербург, граф придирчиво рассмотрел его рисунки, акварели и, похоже, остался доволен. Однако одобрения не выказал, а велел отвести его в Академию художеств и посещать занятия по гипсам, рисунку, акварели, темпере, а также изучать основы архитектуры. Потом спросил:
– Фамилия твоя? Никифоров? Сын Пелагеи?.. Отныне будешь – Воронихин, согласен?
– Ясное дело – согласен, ваше сиятельство.
Андрей молча поклонился и спиной попятился к двери.
– Жить будешь в моем флигеле, – услышал вдогонку.
Ночью той Андрею не спалось: что же это? Неужто не врали, дразня его, усольские парни, мол, незаконный он сын графа Строганова? Но которого? Уж не этого ли? – ведь там есть и братья… Нет, не след думать про то… опекун его сиятельство – вот и славно!
И всякий день теперь посещал Академию, приглядывался к скульптурам, картинам, выставкам.
А граф написал несколько слов на белой-белой бумаге, сказав:
– Я даю тебе записку к Левицкому – это наш отменный живописец, – он поглядит на твои опусы, даст несколько уроков, а там посмотрим, кем ты станешь.
Строганов был представителен, барственно высокомерен, но вместе с тем в его худощавой фигуре читалось что-то нервное – какое-то беспокойство. Андрею же (отныне Воронихину) краткая та беседа добавила некой крепости – при таком опекуне доступны начинающему многие познания. А ежели его сиятельство (как болтали в Усолье) и в самом деле его отец, ну тогда…
В Петербурге Воронихин пробыл не более месяца, но успел увидать и портреты руки того самого Левицкого, и приоделся по-столичному, и даже научился закручивать свои отросшие волосы на папильотки и ходил с кудрявой головой…
Однако не миновало и двух месяцев, как граф принял новое решение: быть Андрею не живописцем, а архитектором и немедля отправляться опять же в Москву, к зодчему Матвею Казакову.
Левицкий и Львов. Машенька.
Мишель рисует Панина
…Михаила тянуло в дом Соймонова, в гости к Бакуниным. Там царило дружество, командовала круглолицая Машенька Дьякова, главная актриса домашнего театра. Кроме того, в доме появился молодой человек, говоривший по-украински. Он только что вернулся из своего малороссийского имения и сыпал украинскими пословицами и поговорками. А как они пели с сестрой Маши – Сашенькой Дьяковой украинские песни! Звали его Капнист Василий Васильевич, и без его шуток теперь не проходил ни один вечер.
Но – из всей компании особенно дорог стал Мише нескладный Иван Иванович Хемницер, то ли немец, то ли рыжий еврей. В нем проглядывала какая-то бездомность. Он был рассеян и близорук, но, в отличие от лакеев Демидова, очков не носил и оттого мог пять раз в день поздороваться с одним человеком. Явно влюбленный в Машеньку Дьякову, он всячески старался ей услужить, хотя старательно скрывал свои амурные чувства. Но никогда не читал ей своих басен, хотя был к тому времени уже довольно известным баснописцем.