…Когда Андрей вернулся к Путевому дворцу, Казаков, не отрываясь от чертежа и от своих мыслей, озабоченно говорил:
– В архитектуре нельзя без скульптур из мрамора… Литейное дело тоже надобно, медь, золото… А потолки, декорации, стены? Работа прекрасная, хотя и трудная! Но здесь, в России, архитектор ничего не имеет, кроме жалованья. Пока он нужен – платят, заболел – никому нет до него дела.
Следующей неделей опять событие – к ним постучали: почта!
Это было письмо от Строганова – и какое! Граф срочно призывал своего подопечного, дворового, раба немедленно быть в Петербурге. Что случилось? Какая в нем надобность?
А вечером повстречался с Василисой.
– Вася-Васенька, я уезжаю, – объявил он, с грустью глядя на русую головку, на ускользающую ее улыбку. – Неизвестно, когда увидимся. Забудешь ли ты меня, хочешь ли забыть?.. Может, будем писать письма?
– Я люблю эпистолы, – только и ответила Василиса.
Утром Казаков проводил своего помощника до Ямской слободы, они расстались. Василиса не пришла, но ведь ее и не звали…
И вот кибитка уже приближается к Северной столице. Андрей печален. Куда теперь направит его граф? Отчего не написал никаких подробностей?
Думал про Василису, вспоминал Мишеля… Вроде как они побратимы?
А между тем… Михаил ехал той же дорогой, только в обратную сторону, в Москву. Кибитки их разминулись всего в нескольких верстах от столичной заставы.
Да, так бывает, судьба сталкивает двоих словно нарочно, зная родство душ, – и вдруг разлучает, пуская по неведомым дорожкам и тропкам. Один писатель назвал нашу жизнь «садом расходящихся тропинок» – загадочные слова. Случайности соединяют и разлучают людей – или их нет, а все размечено на небесах, и только там известно, надо ли столкнуть двоих – или провести их через новые испытания, прежде чем порадовать встречей.
Двое не встретившихся художников, каждый в своей кибитке, уносились в мечтах к неведомым далям. А думали о разном: один – о причине графского вызова, другой – о хозяевах дома, в котором жил. Какой странный и страшноватый человек этот Лохман! Столько лет в России, а не научился говорить по-русски. И что связывает его с Эммой, что привело в Россию? Еще эта скрипка…
Не однажды, раза три, видел Михаил стучавшегося к Лохману человека в черном капюшоне, надвинутом на глаза, – оттуда взблескивал быстрый, подозрительный взгляд и виднелись закрученные вверх усы. Он явно был из иной, потаенной жизни Лохмана. Как-то, уходя, Миша столкнулся с ним в дверях, потом оглянулся и в окне увидел, как оживленно разговаривали все трое: Эмма, пришелец и Лохман. Спросил потом Эмму, но та сделала вид, что видела человека впервые.
Он не настаивал, да и что за дело молодому, увлеченному юноше до неведомых гостей. Он не корыстолюбив, готов прийти на помощь друзьям. Жизнь не ожесточила его, он добродушен, смел, легковерен. А Эмма? Как-то, войдя в комнату, Михаил застал ее в расстройстве, глаза у нее расширились, и она всхлипнула.
– Прости меня, милый! Про тайное венчание Львова и Маши Дьяковой в церкви я по дурости сболтнула Лохману, а он – Хемницеру… Прости, Мишель, не сердись!
То было как удар для бедного Ивана Ивановича. Ему и без того тяжело: любовь безответная к Маше, службы в Горном ведомстве лишился. И все же философски воспринял весть о назначении в Турцию: после окончания русско-турецкой войны императрица повелела открыть русское консульство в турецком городе Смирне и направить туда Хемницера. Капнист возмущался: как Иван будет жить один? Львов молчал.
С тяжелым сердцем согласился Хемницер с новым назначением. Встретив Мишеля, печально поделился с ним новостью. И Мишель вдруг неожиданно для себя воскликнул:
– Я поеду с вами!
– Что ты?! Там для тебя нет работы. – Хемницер заморгал длинными рыжими ресницами. – И нет позволения…
– Пусть! Тогда я поеду хотя бы до Черного моря.
Поддавшись столь соблазнительной мысли, Иван Иванович несколько повеселел. Они стали готовиться к дороге…
В тот час, когда Андрей миновал Петербургскую заставу, Мишель и Хемницер покинули ее.
Трик-трак-трак… лошади бойко стучали копытами по весенней дороге… Мишель, оказалось, был склонен к авантюризму – надо же так внезапно поддаться чувствам и отправиться невесть куда?..
Опера «Данаиды»
Царила пора игры, украшательства и театров. В Зимнем дворце «забавами» (как и всей жизнью) распоряжались императрица Екатерина и ее двор. При Малом дворе Павла Петровича иное: музой Павловска была Мария Федоровна, а в Гатчине гвардейцами командовал сам наследник. Он не любил, не уважал свою мать и избегал частых посещений Зимнего. Зато если появлялся в Павловске, среди многочисленных детей своих, рядом с маленькой, ловкой, улыбчивой супругой Марией Федоровной – умел развеселить и даже насмешить гостей. Удивительно, как эта женщина с томными глазами и ленивой повадкой почти каждый год дарила супругу деток и при этом волшебными своими ручками с необыкновенным изяществом и вкусом обустраивала любимый Павловск, его сады, окрестности, выказывая особую любовь к театру.
Актрисами в том театре более всего были девицы из Смольного института, и с ними Мария Федоровна была сердобольна. В Смольный принимали состоятельных девиц, однако госпожа исполнялась сочувствия и к какой-нибудь бедной сиротке – и ту зачисляли в институт.
Она благоволила к директору Императорского театра и даже способствовала его назначению на эту должность. Человек он был талантливый, энергичный, артистичный, хотя его называли «захудалый князь» Долгорукий. Ей нравились его задушевные вирши, долгие, но содержательные. А как весело играл он Фигаро Бомарше! Не имел сильного голоса, зато подвижное его лицо вызывало в зрительских ложах то слезы, то смех.
В Европе славился композитор Глюк, любимец Марии-Антуанетты. Но всех музыкантов обгонял плодовитый композитор Сальери, имя его звенело, и устроители оперы в Париже пошли даже на то, что автором оперы «Данаиды», написанной Сальери, объявили Глюка: этот уже стар, а Сальери (как Фигаро) – везде и всюду.
«Театр уж полон; ложи блещут», – напишет позднее Пушкин, но Долгорукий тоже учится выражать поэтические мысли не без легкости и простоты.
При Малом дворе уже получили новые ноты оперы. На премьеру собрались отъявленные любители.
Блистали бриллианты знатных дам. Светлая зала отливала позолотой, в креслах сидели вельможи.
Вот Шереметев в парадном мундире, а рядом с ним Нелидова. Шереметев тоже, кажется, хотел ставить эту оперу, ему любопытно, что сотворили Бортнянский и Долгорукий, у которого при встрече с графом мелькала то ли завистливая, то ли неприязненная улыбка.
А вот Львов, не знатный дворянин, мелкопоместный, но обладающий отменным вкусом, – к тому же архитектор, которому граф Шереметев думает заказать дом в Москве.
Здесь и случайный наш знакомец – Мусин-Пушкин, все в том же белом парике, с темными дугами бровей и теплым взглядом больших карих глаз – красив, умен и добр!
Граф Строганов, разумеется, тоже приглашен на премьеру, но пока его нет.
А на сцене уже развертывалось действие. Костюмы богатые, авантажные, но что за времена отражаются в них? Не Рим и не Средневековье, а какая-та ранняя цивилизация. Египет? Месопотамия? Или просто страшноватая сказка? Пятьдесят данаидов должны взять себе в жены пятьдесят египтянок. Но одна из них, главная Гиперместра, ненавидит Даная и хочет его убить.
Музыка Сальери, как обычно, звучала тяжело, хотя полна страсти и драматизма.
Прекрасную арию исполнила Гиперместра. Как выразительна! Кто же исполняет?
– Кто она? – спрашивает Мусин-Пушкин.
Долгорукий придал лицу горделивое выражение (словно это он-то и породил сию талантливую девицу). У князя есть основания для этого: девица по имени Евгения Смирная прибыла с Урала, сразу понравилась князю, он узнал ее судьбу и бросился в ноги к Павлу Петровичу и супруге его:
– Ваше величество… ваше величество! Если бы вы знали, что пережила эта девица там, на Урале! Ведь ее отца злодей Пугачев собственными руками повесил! Сколько она настрадалась, а страдания – первый удел для актрисы!
И Евгении Смирной дали главную роль в опере «Данаиды». В зале кричали: «Форо!», аплодировали, а Мария Федоровна одарила девицу перстнем со своей руки.
Мусин-Пушкин и Львов, уединившись, о чем-то говорили, спорили – доносились слова «цивилизация», «роза», «крест». Вполне возможно: ведь Павел Петрович благоволил к розенкрейцерам и считал, что масонские ложи, объединения отвлекают шаловливых французов от вечно бурлящих в них стремлений, шалостей.
Сам же наследник слушал оперу, стоя в дальнем углу, возле древнегреческой скульптуры, обхватив рукой голову, похоже, Сократа. Смотрел он вокруг отрешенно и даже печально.
После окончания длинного представления было объявлено, что следующее представление состоится у графа Александра Сергеевича, в Строгановском дворце.
Дом Александра Сергеевича Строганова славился отменными поварами и царским изобилием. В любой час там было накрыто до 20 кувертов. Даже в дни представлений.
В XVIII веке вообще любили покушать – дворники и дворовые пробавлялись грибами, благо много их на Руси, зато господа…
«Ах, Маша, – писал один современник, – как здесь много кушаний! Поутру пьют чай с сухарями и кренделями, потом, часа через два, завтракают; потом обедают; после того полдничают; потом пьют чай и, наконец, вечеряют, то есть ужинают. После ужина еще подают изюм, миндаль и разные варенья. Кроме того, кузины мои целый день грызут каленые орехи; я не понимаю, как у них зубы не ломаются!»
Монотонные дни нарушались приездом гостей в семейные и церковные праздники. Часто гости приезжали без всякого повода, «гостили и кормились по нескольку дней».
Из Малороссии писали, что черноглазые хохлушки не умеют русского кваса варить и дерзают величать этот наш «отечественный нектар» «кацапским пойлом». Зато у русских помещиков «отечественного нектара» хватало в избытке. Как у бедных, так и у богатых число блюд было нескончаемо.