…Князь отодвинул от себя тетрадь и принялся ходить по комнате. Мысли его перенеслись опять к милой Евгении. Ах, как жалко, что нет ее! Отчего она столько дней живет без него в этой Твери? Долгорукие все от рода древнего, люди горячие, темпераментные, и если уж влюбляются, так без памяти. Спасают князя лишь стихи. И, отшагав еще десятков несколько шагов, он вновь взял тетрадь. На этот раз просились из-под пера вирши – чаще писал он их от одиночества. Днем – люди, гости, рауты, визиты, репетиции, а ночью…
Мне нужды нет, где мир, где драка,
Куда полки бегут солдат,
Который барин скушал рака,
Какому дан вельможе мат;
В моем углу храня свободы
Благонамеренный закон,
Ленюсь, и рад, что воеводы
Уже не грезится мне сон.
В сарае шесть кулис поставил,
Широкий завес распустил,
Огарки все домашни сплавил,
Во тьме свет плошек сотворил;
И тут в обмане восхищаюсь,
Воспоминая век златой,
В стихах и в прозе отличаюсь,
То Царь, то молод я мечтой!
Меня поносят, слышу, строго,
За чем так тешу я себя;
Кричат: он, видно, нажил много,
И честь и совесть погубя!
Прошу покорно всех нахалов
Мой дом придти ревизовать,
Моих завидных капиталов
Наличность мягку осязать!..
Наконец поэт отодвинул свою тетрадку и вновь задумался.
Он приходился внуком Наталье Борисовне Шереметевой, а дед его, Иван Алексеевич Долгорукий, жестоко казнен. Из-за вспыльчивого характера Долгорукие не раз попадали под колесницу истории.
Ваня явился на свет тщедушным, маленьким. Нарекли его Иваном в честь казненного деда. Одни говорили, что младенец наследует силу и храбрость рода, другие боялись вспыльчивости дедовой, третьи верили, что мальчик возьмет на себя его грехи и ошибки. А появившаяся в доме гадалка предрекла: «Слаб княжонок и по весу, и по росту, хил, однако шустрый, яко блоха. Не похоже, чтобы имел дух уныния. И авось искупит дедовы грехи».
Мать Ванюши обняла его, приголубила и сказала: «Забудь, Ванечка, про дурное гадание. Сам, своими силами перебарывай горести да напасти, авось и одолеешь. Главное: будь честен да правдив, и снимешь проклятие со своего деда».
Когда арестовали Долгоруких, обвиненных в заговоре против Бирона и Анны Иоанновны, а деда приговорили к четвертованию, семью лишили всего: и домов в Москве, и подмосковных имений.
Но Ваня был весел, задирист, деятелен. Ему дали обычное домашнее воспитание, гувернер из французов порядочно обучил мальчика, да еще и привил веселый французский нрав. После того его отдали в Московский университет.
Не миновал он и военной службы – в 20 лет поступил в пехотный полк, а через два года – в Семеновский. Здесь еще более укрепился его энергичный нрав. К тому же проявлял такие актерские способности, что однополчане ухахатывались его пародиям и подражаниям.
Неведомо, каким образом попал он в Малый двор наследника Павла Петровича и даже приобрел расположение супруги его Марии Федоровны. Павел Петрович, уставая на вахтпарадах, любил зайти в Смольный институт благородных девиц. Его умиляли невинные юные создания, он находил утешение в общении с ними, отдыхая от беспокойных отношений с собственной матерью. Смолянки-монастырки робели при виде наследника, теряли свое очарование, непосредственность, и он был тем недоволен. Зато появление Ивана Долгорукого вызывало у девиц смех и оживление.
Успел князь раздобыть несколько пьес французских, подружился с композитором Бортнянским, но… тут пришел указ, что надлежит ему ехать на войну со шведами. К счастью, война была короткая, он вернулся в чине капитана – и с той же легкостью, с какой действовал в полку, вновь принялся играть в пьесках и петь, и танцевать, и пародировать. Но к своей персоне относился строго и писал:
Угоден – пусть меня читают,
Противен – пусть в огонь бросают,
Трубы похвальной не ищу…
Отшагав еще с десяток раз комнату, Долгорукий опять взял гусиное перо, бумагу и застрочил:
Играйте, пойте, веселитесь,
Два века нам не подарят;
Чужого толку не страшитесь,
Будь всяк умом своим богат!
Но знай держать его в границах:
Шути с приятелем остро;
А при великолепных лицах
Кусай язык – и прячь перо…
Так полно ссориться, ребята,
И милости прошу ко мне!
Моя трапеза не богата,
Но правда чистая в вине.
Летит весна, придет Святая,
И солнца станет луч сиять,
А мы здесь долу, всех лобзая,
Начнем комедию играть.
Ужасней черта, кто пророчит
Забав невинных простоту;
Злодей шипит и не хохочет,
А добрый любит суету, —
Ко щастью взяв мечты дорогу,
Я благодарен Небесам! —
Мой дух принадлежит лишь Богу,
А сердце все – моим друзьям!!!
Свобода драгоценна!
Навек пребудь со мной!
С тобою жизнь блаженна,
В тебе души покой.
Тверди ты мне стократно,
Чтоб помнил я всегда:
Любить себя приятно,
Любить других – беда!
Вероятно, после тех строк князь вскочил и мог даже перекувырнуться: мол, славно и легко идут строфы – не то что у Тредиаковского, стихи которого Екатерина II заставляла читать подданных в качестве наказания. Стихи Долгорукого талантливы, легки, воздушны. Он напишет еще поэму «Авось».
(Между прочим, Александр Сергеевич, прочтя поэму «Авось», заметит, что, если бы высокородный князь не сочинил такой поэмы на живую, русскую тему, он бы сам взялся за нее.)
Неказист был князь Долгорукий, однако это не мешало ему одерживать победы, к тому же блистательные. Он легко воспламенялся, вдохновлялся, и вирши так и сыпались.
В Иване Михайловиче соединились и дед, и бабушка его: литературный талант и склонность к размышлениям – от Натальи Борисовны Шереметевой, а легкость характера и вспыльчивость – от деда Ивана Алексеевича (не зря юный царь Петр II был так привязан к своему камергеру).
Проснувшись на другой день поздно, князь бросился к слуге: не было ли почты? И – о радость! – в руках его письмо из Твери. Он набросился на конверт так, что слуга попятился. Евгения! А читал, запершись в кабинете, один.
«Любезный друг мой, Иван Михайлович!
Ехали мы на извозчике с кладбища, и я просила высадить меня, чтоб передохнуть и постоять возле такого дерева, в точности такого, у какого ты меня поцеловал в первый раз. Только не знаю, как оно называется, заморское, с белыми цветами. Раньше ты меня по пьесе, по роли прикасался губами к щеке моей, а в тот раз обнял возле дерева с белыми цветами и так славно, сладко, так крепко поцеловал, что я и теперь помню это. И, как друга, обняла его ствол, а слезы так и навернулись… Сердце так желало беседовать с тобой! Я воображала, как ты веселишься в своем театре, а может быть, отправился к умнейшему графу, и там вы тайно заседаете, о чем-то говорите. Не ходил бы ты, Ванюша, к тем тайным людям… Еще я постояла так, глядя, как темная-претемная река несет свои воды, и выпустила из объятий то дерево (вроде оно каштан называется?).
Любезный друг Иван Михайлович, когда же мы дождемся главного часа в нашей жизни?
Остаюсь верная тебе – Смирная Евгения».
Князь прижал письмо к сердцу и, прыгая по комнате, перецеловал каждую строчку.
Часть 2
Все думы – о любви, о ней одной,
И столь они между собой несхожи,
Что этой власть любви всего дороже,
А та сгущает страхи надо мной,
А в той – надежда сладостной струной,
А в той – причина слез: что делать, что же,
Одно лишь их роднит в сердечной дрожи —
Мольба о милости любой ценой.
Братья Строгановы
В те годы многие молодые люди устремлялись за границу. Зачем? Чтобы познавать науки, совершенствоваться в языках. Разница в том, что при Петре I упражнялись в немецком, а при Екатерине учились болтать по-французски (сегодня – никуда без английского).
Юность! уверенная в себе, не сомневающаяся, жаждущая новшеств, не ведающая о будущем, о роке и провидении!.. Наконец, о счастье. Впрочем, многие уже тогда знали слова Карамзина: «Счастье есть дело судьбы, ума и характера».
Какие приключения ждали Мишеля с Хемницером?
Что выпадет на долю Андрея, спешно призванного в Строгановский дворец?
…Петербургский день клонился к вечеру, постепенно переходя в белую ночь. Недвижные воды Невы отражали светлый небосвод с чуть розовеющими краями. Темная лодка свернула на широкую реку. Черная тень лодки и отблески белого паруса отразились в воде, и все растворялось в безмолвии.
В лодке сидел молодой человек лет шестнадцати, в синем плаще и шляпе. Напротив, на веслах – человек постарше, с черной шевелюрой. Это были молодой граф Павел Строганов и его гувернер Жильбер Ромм.
Завтра они должны ехать в Европу, а нынче вечером Жильбер, оставшись наедине с молодым Строгановым, спросил:
– Не желаете ли, Поль, проститься с Санкт-Петербургом? Долго не увидите сей прекрасный город. Теперь светло, можно прогуляться на лодке вдоль реки.
– Ах, Жильбер, как вы догадливы! Разумеется, я поеду, и с удовольствием, – пылко откликнулся Павел. – Но отчего бы не взять слугу моего? Или Андрея?
Жильбер отказался от сопроводителей. Он отчего-то нервничал, не глядел в лицо молодому графу. Весла шлепали по воде, и вот уже показался шпиль Петропавловского собора, под куполом которого покоился тот, кто возвел этот город. Вдали открывался прекрасный вид на Стрелку Васильевского острова – иностранные