– Тебе лишь бы над кем посмеяться, – заметил Павел, садясь в карету, приветливо улыбаясь и помахивая рукой хозяевам.
Разгорался ясный, можно сказать, почти летний день.
– Уф! Жарко! – Павел снял камзол, развязал шейный платок и достал французскую книгу.
– Ах так, тебе книжица дороже брата? – толкнул его в бок Григорий. – Не хочешь поболтать о забавных хозяевах?
– Почему забавных? Милые барин и сударыня, а маленькая Аглая – прелесть!
– Тут нет никаких сомнений: малютка – чудо! Но остальные…
Григорий пошарил в бауле и достал флейту.
И вот уже под нежную мелодию обоз въезжает в зеленую дубраву. Стучат копыта по твердой земле – цок, цок, цок… Могучие дубы отбрасывают густые тени. Один лист попал в открытое оконце кареты и оказался на ладони Поля:
– Какой красивый! Смотри, на что он похож?
– На брошку… – процедил брат.
– А по-моему… по-моему, это напоминает маленькую скрипку.
Гриша отложил флейту, взглянул:
– И в самом деле! Маленькая скрипка… или альт.
Лошади шли ходко, дорога смягчала стук колес. Глубже в лес она стала хуже: недавно прошел дождь. Колеса проваливались, лошади спотыкались.
Ох, дороги! Что же говорить о тех далеких временах, когда не знали асфальта и после приличного дождя колеи превращались в глубокие рытвины, ямы? Что и делать в долгой русской дороге, как не предаваться отстраненным мечтаниям?..
Уже смеркалось. Вдруг – трак! – сломалось колесо. Стали чинить. Донеслись какие-то звуки, похожие на нестройное пение, можно было разобрать слова:
Уж как рыбу мы ловили
По сухим по берегам,
По сухим по берегам —
По амбарам, по клетям.
А у дядюшки Петра
Мы поймали осетра…
В звуках песни почудилось что-то угрожающее. «Осетр», «рыбу ловить» – что это значит? Убить осетра? Григорий и Андрей не были трусливы, сколько потасовок с мальчишками выигрывали! Но тут – от незнакомых ли мест или из-за предупредительных слов Давыдова – внутри похолодело.
И прямо перед ними, в окне показалась мутная, расплывчатая физиономия. Григорий мигом выхватил пистолет, а Андрей сунул два пальца в рот и засвистел так, как только умел. И в этот свист вложил, быть может, он и волю: он более не раб!
Лошади понесли – и графский обоз миновал логово разбойников без дурных последствий…
Скоро – Вена
И снова – трак-трак-трак. Длинный строгановский обоз мчится на запад. Трак-трак-трак – крутятся колеса по ровной европейской земле.
Андрэ не расстается с альбомом, мечтает узреть прекрасную итальянскую архитектуру. За Павлушу он будет отвечать особо, но более потом, во Франции, а пока они приближаются к северной части Австро-Венгрии. В голове его – череда мыслей. То Мишель с какими-то предостережениями по поводу форейтора – которого? Едет ли он с ними или остался в столице… То грезит о Жилярди, о Риме…
Григорий Строганов мыслями в Швейцарии, где будет учиться физике, математике, химии (без нее нельзя в соляном производстве).
Сестра его Лиза что-то вяжет…
А Поль Строганов мечтает о великих французских философах, о любимом Руссо, представляя, как будет слушать лекции образованных умов Франции.
Но – увы! – часто, слишком часто предполагает человек одно, а жизнь поворачивает в иное направление. Еще не доехали до Швейцарии, как пылкий красавчик Павлуша на почтовой станции узнал, что начинается война России с Турцией. Мог ли он спокойно продолжать странствие, ежели родина перед битвой? Возгоревшись, он тут же написал письмо отцу. В самых сдержанных тонах описал свое желание, вернее, просьбу отпустить его на войну:
«Прошу дать мне дозволение…
Война в моем Отечестве, а я не еду служить в моем месте? Мне стыдно мундир носить… Когда мы были на Украине, у графа Петра Александровича Румянцева, то он обещал меня взять адъютантом… Вы не можете вообразить, какую радость вы мне учините, позволивши ехать».
Жильбер, конечно, прочитал письмо и, потрясая большой взлохмаченной головой, не менее часа ругал юношу за легкомыслие: «Мы едем учиться свободе, демократии, а вы, Поль, как вы можете? У нас есть один путь. Вы будете в числе нескольких русских господ, которые повернут вашу несчастную Россию на путь прогресса!» В минувшем году Жильбер с Полем совершили путешествие на Урал, и Ромм пришел в ужас от общественных порядков России.
Воронихин не слушал красноречивого Жильбера, не придавал значения тому, что тот говорил, а зря…
Остановились в трактире около Вены. Беседовали у камина, перебирая события.
Не успели обосноваться, как Лизу обокрали. Ночью в окна по стеблям хмеля залезли жулики и украли драгоценности. Месье Ромм горячился:
– И как вы думаете, кем оказался тот мошенник? Представьте – помощником суконщика, представителем третьего сословия! Он оправдывался: мол, читал философов, а они писали, что люди должны быть равны и, значит… надо грабить богатых! Каков?
– Мошенником может быть любой, – рассуждал Григорий, – из третьего сословия, из бедняков и даже шляхтич. Только знатные особы не имеют на это права.
– Философы тоже не могут стать мошенниками, – негромко проговорил Павел. – Они создают учение о равенстве – ведь каждый человек рождается свободным и имеет право на равенство.
– На равенство? – усмехнулся Григорий. – Милый Поль! А отчего, скажи, один человек готов с утра до вечера слушать музыку, сочинять, а другой только пьет пиво?! Какое тут равенство?
– Но разве виноват человек, которому с детства не давали слушать музыку? Который не слыхал о твоей виолончели или флейте?
– Конечно, они не виноваты, и по-то-му, дорогой братец, надлежит нашему сословию – да, да, непременно – постепенно учить, распространять культуру среди простолюдинов. Это забота элиты!
– Но откуда взялась эта элита? Разве мы с тобой сделали что-нибудь, чтобы попасть в нее? Только наши предки!
– Да! И нам следует благодарить отцов, быть добродетельными и по мере сил распространять образование, культуру… Вспомни, что сказано в «Письмовнике»: «Добродетельный человек есть в рассуждении своего Отечества, подобно как луна в рассуждении ночи, – она, выходя из тьмы, дает сияние, коего б не было без ее заслуг». Слышишь? Мы – свет луны, дающий ночи простор!
Андрей молчал – хотя у него было более всего поводов для мыслей о свободе…
В гостинице, где они остановились, чувствовалась близость музыкальной Вены. Григория переполняло чувство правоты, он порывисто вскочил и схватил лежавшую в углу виолончель. Резко повернулся, хотел что-то сказать – и вдруг запнулся, не сдержав чувств, поскользнулся на паркете, виолончель выскочила из его рук и упала. Струны жалобно звякнули, Григорий, схватившись за голову, с ужасом увидел лопнувшие струны.
…На следующий день русский посол в Вене со своим семейством и его гости были приглашены в королевский дворец Хофбург. Ждали Моцарта! Братья с особым тщанием одевались: шейный платок, черный сюртук, изящная трость, модные туфли с серебряными пряжками. Андрэ не узнать: оказалось, что он может быть щеголеват и причесан у куафера.
Зала блистала позолотой, горели тысячи свечей. На маленьких диванах и креслицах расположились высокопоставленные господа, нарядные дамы. Братья Строгановы примолкли, оглядывая прекрасные, в блеклых тонах гобелены, дам с невиданными прическами – на головах у них высились сооружения, напоминавшие то корабль, то фантастическую птицу.
Здесь была и знаменитая Наталья Петровна, княгиня Голицына (будущий прототип пушкинской «пиковой дамы»), и ее дочь Софи. Суровая, властная, усатая старуха – и Сонечка, похожая на лепесток, упавший с засыхающего дерева. Наталья Петровна сидела прямо, в первых креслах, с открытой грудью, увешанной бриллиантами.
Павлуше понравилась Софи, но он старался не оборачиваться в ее сторону, хотя это ему давалось с трудом. Григорий не отводил глаз от дверей. Когда высокая дверь распахнулась – вбежал Моцарт! Буквально влетел. Ладный, невысокий, стремительный, он одним движением отбросил края камзола, откинул голову в белом парике, потом склонился к клавесину и медленно положил руки на клавиши.
Павел незаметно обернулся – и встретил взгляд Софи. Она была в маленьком белом парике, с жемчугом на шее, в серебристом платье с детским декольте. Глаза ее потупились.
Андрей не видел никого, кроме Моцарта, его рук, с первой же ноты он был захвачен музыкой. Это была ре-минорная «Соната-фантазия». Осторожно, крадучись, левая рука Моцарта поднималась ко второй, третьей октаве, звук все более набирал силу. Потом – тише, еще тише, пальцы остановились в задумчивости. Долгая пауза заставила замереть в непонятном предвкушении: что дальше? И вдруг – искрометное арпеджио, а следом такое душераздирающее анданте…
Робкое признание в звуках и снова аккорд – неожиданность! И опять медленно, сжимая сердце, потекла внешне незатейливая, но такая трогательная мелодия. И снова забрезжили звуки, напоминающие восход ленивого солнца. И опять – престо, истинно моцартовское престо! Постепенно звуки затихли, замедлились, как бы возвращаясь к истокам, к прошлому…
Зала зааплодировала, дамы встали, посылая Моцарту воздушные поцелуи, стуча веерами по спинкам кресел. Кричали: «Форо!»
Моцарт был еще весь во власти своей музыки, в глазах его блестела влага, однако губы уже растянулись в лучезарной улыбке; он кланялся, раскинув руки, словно обнимая всю залу, весь мир. Уже хотел удалиться, но тут его остановила княгиня Голицына и что-то сказала, показав на парик. Софи порозовела, ей было неловко за мать – разве смела она сделать замечание?
Княгиня Голицына была истинной представительницей дамского века. Тех далеких времен, когда дочерей выдавали замуж по сословному принципу, когда богатое состояние с чувством долга заменяло любовь, когда не разводились с мужьями, а разъезжались по разным домам, городам. Высокомерные аристократки говаривали: «Мы не разводимся с мужьями, мы их хороним». Наталья Петровна Голицына не любила своего князя – и все же сохранила видимость благополучия семьи, а воспитание всех четверых детей взяла в свои руки и сделала из них именно то, что задумала. Младшей была эта умненькая скромница Софи.