Итальянский язык Андрей знал гораздо хуже, чем французский, однако пользовался путеводителем, замечал и древность крепостей, и наследование культуры Древней Греции и этрусков. Вычитал на французском языке историю Муция Сцеволы. Когда Муций попал в плен, решил показать врагам свое бесстрашие и презрение к боли, он положил правую руку на угли очага и с улыбкой выслушивал приговор. И в историю вошел с прозвищем Сцевола (что значит Левша).
Андрею уже были известны имена знаменитостей Италии: живописца Микеланджело Караваджо, архитекторов Бернини, Пьетро да Кортона, композиторов Клаудио Монтеверди, Арканджело Корелли, философа Джордано Бруно. Во Флоренции он попал под обаяние «каменного рая» – мощеные узкие улочки переходили в площади и даже в мосты через реку Арно. Здесь он, должно быть, сам превратился в статую – так долго не отрывал глаз от «Давида» Микеланджело, от «Давида» Бенвенуто Челлини, словно воспарившего над землей с головой Голиафа в руке и с мечом.
А впереди нашего открывателя прекрасных миров ждал Рим.
Тут, наконец (пока не дошел до великих сооружений), он оказался на одном из холмов города, и перед ним открылось зеленое море. На горизонте удивительные деревья: тонкие голые стволы, а вверху, будто столешница – зеленая вершина. Деревья под названием «пинии» восхитили его. Но мало того: вблизи, если посмотреть вниз, среди ветвей что-то золотилось, словно десятки и десятки маленьких солнц. Впервые он увидел неведомые апельсины.
А в низине реки – те самые древнеримские сооружения, которые велел ему зарисовать Строганов. Сооружения те скорее следовало бы назвать развалинами – остатки Римского форума, колонны, то рядом три-четыре, то одиночные. Некогда тут бурлила жизнь – и какая! – а теперь? Остатки фризов, колонн, скульптур…
Однако надо спешить. Впереди – собор Святого Петра, Ватикан… Он построен на месте базилики прежних веков, но архитектор Браманте сделал ее центром всей композиции. Андрей старательно и долго зарисовывал собор Петра, а потом пересчитал колонны.
Колонны, здания с колоннами коническими, коринфскими – были его пристрастием… Если ему когда-нибудь удастся получить заказ на большой собор (даже перехватывало дыхание), он всенепременно сделает колонны.
Из путеводителя Андрей понял, что некогда тут жили воинственные лангобарды, но франки разбили их, а земли подарили папе Стефану II – и родилось церковное государство.
Количество великолепных зданий, палаццо, вилл, лицезрение архитектурных, скульптурных, живописных произведений было так велико, что это даже придавило Воронихина: к радости, удивлению примешивалось сознание собственного ничтожества.
Он вспомнил: надо обратить внимание и на менее значимые, но тоже важные для зодчего предметы: чем и как обставлены и украшены дворцы и виллы. Граф советовал приглядываться к мебелям в итальянских палаццо. Будто бы императрица Мария Федоровна была большой поклонницей маленьких «кабинетиков», и граф водил с собой Андрея в ее собственный особняк в Павловске.
Супруга Павла I, принцесса София-Доротея, отличалась немецкой экономностью и изящным вкусом. Она умела вышивать, играть на клавесине, писать пейзажи и даже решать задачи по арифметике. На своей родине она научилась беречь вещи, могла носить штопаную одежду, а ненужные платья отдавала бедным.
При виде Марии Федоровны Воронихин понял: «хорошишечка» (так называли ее дома) обладала мягким, покладистым характером, любила изящество во всем (в том числе, разумеется, и в обстановке). Оказавшись в России женой наследника, она угадала сущность императрицы Екатерины II и сумела выработать свою линию поведения и даже стала проявлять упорство.
Бродя по итальянским дворцам и музеям, Андрей присматривался к украшениям дворцов, к мебели, даже к цветам. Если он будет зодчим – всё пригодится ради единства и гармонии.
Альбом распух, бумага кончилась. А впереди была Венеция!
О темпора, о море, о амур!
В Зимнем дворце ввиду осенних ветров и холодов вельможи то и дело кашляли и вынимали носовые платки. И лишь одна Екатерина, императрица, с утра тепло одевшись, не замечала сквозняков и слабо нагретых печей, с раннего утра уже сидела за своим письменным столом и подписывала указы.
Секретарь докладывал о волнениях в северных областях и записывал очередной ее указ о «земляных яблоках»: «Ее Императорское Величество указать соизволила объявить госпожам обер-гофмейстерине, статс-дамам, фрейлинам и прочим двора Ея Императорского Величества, чтоб на платьях их никаких накладок из разных лоскутков не носили… Ея Величеству угодно наблюдать более простоту и умеренность в образе одежды…»
Не в первый раз Екатерина писала бумаги, касающиеся «земляных яблок» в той или иной губернии, – полвека миновало с той поры, как она приказала сажать «картуфели» для лучшего пропитания, однако до сих пор в некоторых местностях империи к «иноземному нововведению» относились с недоверием и суеверным предубеждением.
Царица была заботлива, настойчива, с вельможами ласкова, однако в письмах ее довольно и жесткости. Тому, кто без разрешения ее занял часть городской площади, грозила: «Кто дерзнет подобное сделать, то я сошлю его, где ворон костей его не сыщет». А далее – уж в адрес собственного сына: «…а великому князю скажите, чтоб впредь мимо нас никаких прошений не посылал».
Екатерина II на троне была истинной женщиной (и не укрепляет ли она мысли, что именно женщина – самый удачный выбор для власти?). Она запрещала, например, носить шляпы слишком высокие или прически с нагромождениями предметов – сама-то она была невысока ростом, хоть и величественна.
Истинная женщина, она умела казаться и внимательной, заботливой, и резкой (стоит взглянуть на ее письма княжне Таракановой – ее сопернице). А еще обожала праздники. По случаю победы над турками был устроен праздник на Ходынском поле в Москве, и вот как описал его современник:
«Праздник этот был устроен на Ходынском поле с большими затеями: построены были разные крепости и города с турецкими названиями; где был театр, где зала для обеда, другая бальная, разные беседки и галереи. Торжество начиналось с утра и продолжалось весь день до поздней ночи, несколько дней сряду, с неделю, что ли. Все постройки были сделаны на турецкий лад, с разными вычурами: башни, каланчи и высокие столбы, как при мечетях, и чего-чего, говорят, не было. Были построены триумфальные ворота, и граф Румянцев имел торжественный въезд на золотой колеснице, наподобие римских. Тут были на поле ярмарки, базары на восточный манер, кофейные дома, даровой обед и угощение кому угодно, театральные представления, канатные плясуны. Места для зрителей были устроены на подмостьях, в виде кораблей с мачтами, с парусами; и это в разных местах, которые названы именами морей: где Черное, где Азовское и т. п. Императрица и великий князь с супругой каждый день бывали и подолгу оставались на этом празднике».
Не забывая своего богатого прошлого – и в отношении мужа и фаворитов, – она даже подумывала о том, чтобы укрепить нравы в семье. Однажды после карточной игры с графом Строгановым она задала ему вопрос о верности в супружестве, о разъезде супругов без разрыва в отношениях.
– Как смотришь, умнейший из моих вельмож, ежели издать указ, что преступлением против супружества следует считать многожение, прелюбодейство и прочее?
Граф отвел взгляд в сторону, но в нем можно было угадать лукавство, некую хитринку: «Как же быть с моим супружеством, с твоим супругом Петром III?» Да и отношениями между императрицей и ее сыном?
Екатерина промолчала – ничего не оставалось, как сохранить благоразумие и «закрыть тему».
Однако… была зима, мясоед – предшествие Великого поста, и свадьбы одна за другой с вспышками огней, стрельбой играли то тут, то там. А среди наших милых знакомцев – целых три!
Николай Александрович Львов наконец-то поднялся по служебной лестнице – и отец его ненаглядной Машеньки, тайный советник Дьяков, дал разрешение на их брак. (Не знал он, что влюбленные тайно обвенчались тогда, зимним вечером, во время бала. Но венчание было тайным, и молодые жили каждый у себя, встречаясь лишь в свете, на театральных спектаклях.) И не месяц-два-три, а целых шесть лет скрывали то тайное венчание. Зато теперь – настоящая свадьба, с подарками, поцелуями, балами. Только тот, кому выпадало столь долгое ожидание законного союза, может понять состояние жениха и невесты (мужа и жены?).
Маша Дьякова (теперь уже Львова) с особенным одушевлением изображала героиню пьесы Капниста «Дидона». Она и пела, и играла, и танцевала, но особенно хороша была в страстных монологах бесстрашной Дидоны.
На спектакле были и Мусин-Пушкин, и князь светлейший Строганов, и Долгорукий, который, впрочем, особенным, ревнивым взором глядел на супругу Львова. А ведь когда-то и он был влюблен в Марию! Но не теперь. Теперь все его сердце отдано Евгении, скромнице, красавице неброской, владелице прелестнейшего голоса. Нет, его Евгения поет лучше Маши и даже лучше Прасковьи Ковалевой, которую Шереметев называет Соловушкой. Было бы соревнование – Евгения победила бы.
Хотя на свадьбе их, что состоялась 31 января 1787 года, его невеста не решилась спеть. Смиренная! – Смиренница! – Смирная…
Разумеется, на этих торжествах присутствовал сиятельный граф Александр Строганов. К нему принес приглашение с поклоном Иван Михайлович Долгорукий. На французской бумаге с золочеными вензелями было написано всего несколько слов о бракосочетании Долгорукого и невесты его Евгении Смирной. На лице Долгорукого (по причине его характера) можно было прочесть тень обиды и гонора. Ведь Строганов – сродник его матери, всего лишь граф, а Долгорукий – не кто-нибудь, но древнейшего рода князь!
Строганов, впрочем, сделал вид, что не заметил обидчивости своего родственника. К тому же не один раз они вместе бывали на заседаниях масонской ложи, хотя… хотя князь, кажется, более почитает розенкрейцеров. И Львов там бывал. Может быть, со временем, когда образованность их будет близка к просвещенности, а просвещенность – к самосовершенствованию, – возможно, тогда и пригласит граф Строганов в свою ложу во дворец. А пока…