…Граф – президент Академии художеств, советник при Екатерине, чуть не каждый вечер играет с ней в карты, а брату его, барону, по чину надобно вести солеваренное производство, отвечать за все, но сил-то нет. Оттого нынче он так зол, хрипит, и все его немощное тело сотрясается. Не меньше года миновало с того дня, как уехали в Европу их сыновья. Григорий – чтобы обучаться в Швейцарии точным наукам, Павел – в Париж… Больной пребывал в нервной ажитации, но душой он болел о сыне: на кого останется его дело?
Граф не без отвращения смотрел, как плюется его двоюродный брат, барон, на голландское полотно, как шамкает остатками зубов, на опавшие щеки, черный его рот и думал: а ведь когда-то был краше всех братьев, отличался тонкой, особенной северной красотой.
Александр Сергеевич приоткрыл дверь: каково больному? Барон словно ждал и тут же вскипел:
– Главное, скажи сыну Гришке, чтоб держал в узде управляющих. Это такие бестии! Им только бы жалованье выманить да нас обобрать… А о людях и работе не думают. Своенравны русские люди, ох своенравны!.. Скажи, чтоб не верил никому, сам своей головой тумкал… Князья-то на нас как глядят? Свысока – мол, чумазые мы, мохнорылые, не Рюриковичи… А мы, Демидовы да Строгановы, – надёжа России. Скоро этим князьям до нас далеко станет.
Граф и сам знал: до XVII века Строгановы сторонились государственных дел в Москве, однако при втором Лжедмитрии выступили со своим войском, встали на защиту законного царя, помогали ему воинскими дружинами и богатствами. Посылали войска также к Минину и Пожарскому, к Ляпунову, а потом и к Михаилу Романову.
Издавна связаны они с Поморьем, с промысловиками Белого моря, не один из них ранен был, да и погибали тоже… Не кичились древностью рода, сами искали место под солнцем, завоевывали земли. Мир стал им тесен, а выполнять царские или княжеские приказания скучно… И решили они быть самими собой, хозяевами своей земли и покорять соседей, соперников.
Больной опять закашлялся. Граф молча подавлял неприязненное чувство, не испытывая ни любви, ни сострадания.
Барон все же замолк, попросил принести сундучок с документами и стал с жадностью просматривать свои старые бумаги:
– «За такое великое нерадение и несмотрение подлежите вы великому штрафу и гневу моему… Сущие бестии, мошенники, воры! Одумайтесь! Не боитесь вы Бога!.. Я уже истинно из терпения выхожу. Цыц! – так помышлять – воровскую корысть заводить?.. Не допущу! Пишете вы, что мастера дряхлые, что есть беглые! – постыдитесь, сквернословцы! На то вам власть дана…»
«Так им и следует! Да мало еще строгости!» – бормотал барон.
«О всех залеганиях соли надобны мне сообщения, а вы? С неусыпным радением надобно лучшему прилежанию стараться, а вы?.. Цыц! Воры нетерпимые! Истинно – и ребра не оставлю за обманы! Одумайтесь, плуты! Не приму ничего в резон».
«Велю нанять уфимских татар и 30 вятских людей, платить им по 6 рублей. А чтоб побегов не было, давать пристойную работу – тогда бегать и бродить не станут…»
«Скаредный Блинёнок, нелепые пакости творишь!.. Сказывали мне, что катались летом на санях по усыпанной солью дороге?! Кто позволял?..»
Барон ругался чуть ли не матерными словами, читал письма – в них был виден строгановский характер. В столице вроде обкатался-обвалялся, а в прежние времена не стеснялся в выражениях и строптив был до крайности.
Но где же то письмо, от любезной его, из Усолья?
Александр, думал он, имеет иные понятия о жизни, живет искусством, а из сына хочет воспитать «гражданина». Павлуша ангелу подобен, а воспитателя ему подобрали дьявольского.
Граф через некоторое время снова заглянул к больному. Тот набросился:
– Сашка, где письмо моей Пелагеи?
– Какое еще письмо!
– Любовное, какое же? Она же любила меня и сына понесла.
– Уж не Андрея ли?
– Ясное дело, Андрея! У него и черты на лице мои, а рисовать научился от деда Григория. Он-то, помнишь, какие иконы писал? Гибкие, извилистые… Да еще Палашка добавила к его писанию своей любви женской.
– Откуда ты взял, братец, что она от тебя Андрея произвела?
– А от кого же? Не от тебя ли?
– Может, от мужа, Никифора. А я взял на себя отеческие заботы оттого, что способный он, вероятно, даже и талантливый.
– Да ты посмотри на тонкий его нос, на курчавые волосы, да…
– Послушай, к чему спор? Это дело матери.
– Вот-вот! И я думал о том. Кто бы ни был тятька, Андреюшке надо помогать… и потом, когда меня не станет… – Барон прокашлялся… и внезапно захрапел.
Граф покинул комнату. Утешение он всегда находил в своей сокровищнице, в Физическом кабинете. Там он очищался, там хранились его сокровища – от Древней Греции и Египта до славянства и тамплиеров. Взглянул на часы: пойти к Ивану Лопухину в ложу? Еще рано.
Присев возле окна, любуясь чередой розовых облаков, думал об Андрее: в нем есть и серьезность, и основательность, и чувство изящного – получится настоящий архитектор. Сын незаконный? А, ерунда!
Александр Сергеевич тщательно оглядел Физический кабинет. Ах, ценности! Сколь относительно сие понятие! Дворецкий тогда донес, что пропало золотое блюдо. «Пустое!» – махнул рукой граф. Не только Строгановы, но и другие вельможи того удивительного века не придавали важности деньгам и были рассеянны. Как-то Кириллу Разумовскому доложили, что в доме повар украл пять серебряных приборов, а тот, смеясь, заметил: «Так отдайте ему остальные, чтобы полный набор был».
До позднего часа просидел в задумчивости Строганов.
За чаем нянька заметила графу:
– Я уже в церкву сходила, поставила свечку Николаю Угоднику… Ах, кабы и вы, ваше сиятельство, тоже помолились за болящего…
Строганов взметнул брови, однако промолчал – знал: она может упрекнуть, мол, редко бывает в церкви, что худо говорит про церковные обычаи. Граф смолчал, но следующим утром, после прогулки ноги его сами направились к храму Симеона. Превозмогая какой-то гнет, отстоял обедню. Более того: приблизился к священнику, решил задать ему вопрос, и касался тот вопрос отнюдь не здоровья брата и не сомнений в том, что отправил единственного сына Поля во Францию.
– Скажите, уважаемый батюшка, знаете ли вы, как помогали людям во времена до Иисуса Христа? Где находили спасение? Наши язычники, славяне, разве они были без понятий? Или вся история начинается лишь с Христа?
Священник бросил испуганный взгляд:
– Что вы такое говорите, ваше сиятельство?
Строганов попытался продолжить разговор, но они явно не понимали друг друга.
Возвращался граф домой с досадой на священника: необразован он, одни обряды да каноны в голове. И опять утвердился в собственном взгляде: истину следует искать самим. И не только в Библии, но и в истории: Египет, Месопотамия, Греция, Междуречье…
Через некоторое время Александр Сергеевич снова приоткрыл дверь в комнату, где лежал барон. Тот хрипел и кашлял, все его немощное тело сотрясалось. Но не только физические боли терзали его, но и мысли об уральских делах: нет Гришки, на кого останется его дело? И опять спросил:
– Послал ли ты письмо Гришке? Пусть сюда едет!
– Давно послал – уж говорил тебе.
…Старики ворчали. А между тем Жорж Строганов уже приближался к столице. Получив сообщение о болезни отца, сразу отправился в путь – на корабле по Финскому заливу.
В дороге довольно было времени, чтобы поразмыслить. Одолевая волны и ветры, судно шло к Санкт-Петербургу. Григорий стоял на корме, овеваемый ветром. Отыскивал в тумане Шлиссельбург, Заячий остров, Адмиралтейство, острый, как стрелы Кучума, шпиль Петропавловской крепости.
Увидит ли отца, застанет ли живым? Застанет, непременно застанет не только живым, но и в полном разуме – он же Строганов!
Так и случилось: отец был жив! Увидав сына, барон так обрадовался, что из-под пышного одеяла и голландского полотна простыни полились потоки слез, потоки слов. Судорожно держа в своих ладонях руку сына, он говорил и говорил. Сын терпеливо слушал: да, отец не стесняется в выражениях, не то что граф. Тот только по-французски, изящно излагает свои мысли.
И что только не происходит с человеком в последние дни, часы его жизни? Не иначе как в нем вспыхивает искра, последняя искра былого. Откуда силы берутся? Немощный старик вдруг вскакивает, идет по комнате, устремляясь к балкону, чтобы еще раз увидеть сей грешный мир, небо, солнце и – даже отправиться в некое странствие.
Именно так случилось следующим утром, когда сын вошел в комнату больного. Отец сидел на кровати и нетерпеливо говорил:
– Давно жду тебя! Что так долго спишь?
Вокруг хлопотали слуга да еще какой-то черноусый незнакомец – доктор?
– Гришка! – прохрипел отец. – Хочу ехать на лодке, по Неве! Помогай! Пока не прокачусь – не умру.
Григорий и слуга с трудом надели на исхудавшего старика теплую одежду и двинулись к выходу. Там сильно дуло с Невы.
Черноусый почему-то не двинулся с места. Он суетился.
А им было невдомек, что неизвестный пробрался все же в Физический кабинет, сумел открыть графский ларец и… выкрал того самого золотого скарабея, которым так дорожил Строганов. У Григория, правда, мелькнуло в голове: «Что ему надо?» Но отец так вцепился в его руку, не выпускал – и они двинулись к выходу.
Исполнилось последнее желание барона, он увидел Неву, Стрелку Васильевского острова, вырывающуюся из-за туч луну…
Когда вернулись, отца уложили. А к следующему утру он уже не дышал…
Что делать? Петербург жил своей обычной жизнью: там перемешаны любовь и смерть, обман и радость – все бьет фонтаном. И это называется «ЖИЗНЬ».
Черное небо – желтая луна
Кто чем был озабочен, а Воронихин стремился как можно больше увидеть прекрасного. После Венеции Андрей оказался в порту, где некий старец (или в его лице судьба?) зазывал паломников на шхуну, что направлялась в святые места, посетить христианские святыни. Шхуна была так стара, изношена, что страшновато на нее садиться. Зато билеты дешевы, в пути всего два дня – и Воронихин решился.