Заговорили о Париже, о последних новостях, о Французской революции. Нет ли там вмешательства масонов? Вещали и так:
– Во Франции слишком много материализма, и потому есть угроза бесконтрольного бунта черни, разрушения основ общества. А нам нужна просвещенная монархия, вертикальная власть. Власть – это пирамида, вверху – монарх, а выше – только Бог! Перемены необходимы, они нужны, однако… Нельзя рушить властную пирамиду… И нужно укреплять церковь, умело управлять ею в интересах государства… Путь этот долог, поспешать не следует. Наша терпеливая тайная деятельность пойдет во благо, а путь только один – личное самовоспитание, развитие души…
Звучали и другие негромкие, но взволнованные речи.
Тайное заседание закончилось только в середине ночи. Граф проводил гостей и вернулся в Физический кабинет, сел в кресло, любовно разложил свои историко-минералогические драгоценности. Но лицо его, всегда гладко бритое, с печатью довольства, вдруг омрачилось. Обладая сильной выдержкой, тем не менее он взлохматил седые, аккуратно уложенные волосы, сердце его забилось так, что, казалось, стук его отдавался в музыкальном шаре.
– Где они? – вскричал граф. – Где мой золотой скарабей? Исчезла и синяя Клеопатра! Кто посмел их взять?
Бешено зазвенел его колокольчик – и тут же явились три лакея в красных ливреях, растерянные и недоумевающие.
– Кто входил в эту комнату? Какие посторонние люди здесь побывали? Безобразная распущенность! Расхлябанность! Три лучших лакея – и не уследили? Признавайтесь, оболтусы!
Те переминались с ноги на ногу, им нечего было сказать. Но один, воздев глаза к небу, все же что-то вспомнил:
– Ваше сиятельство, не гневайтесь, мы не виноватые.
– Говори по существу! Что ты видел? Подозрительного?
– Да вроде как тень мелькнула… Откуда взялась, что и кто это – не ведаю. Только я как бы лишился разума. В глазах пелена – и вмиг черная фигура растаяла… Должно… магнетизер, или как еще их, супостатов, называют?
– И он входил в мой кабинет?
– Да вот же говорю, пеленой все затянуло… Он, как летучая мышь, – ой как я их боюсь! – пролетел – и нетути.
– Можешь что-нибудь вразумительное сказать? Каков он?
– Могу, могу! У него усы длиннющие, на две стороны.
– Усы-то можно приделать. С этой минуты вы отвечаете мне за пропажи! Идите! Ищите!
Граф Александр Сергеевич до самого утра бродил по своему дворцу, заглядывая в разные углы и щели.
Вид дома, однако, его огорчил: сыпалась штукатурка, исчезли важные знаки на стенах, скрипели половицы.
Малый двор наследника Павла
В Париже злословили о Людовике XVI и его жене Марии-Антуанетте. Между двумя столицами возникало все больше общих тем для обсуждения: в России позади был Пугачев и весь тот страшный мятеж, а Франция жила в напряжении: вот-вот и тут случится что-нибудь беззаконное…
Французы ездили в Россию, русские – во Францию. Туда совершил «сентиментальное путешествие» не кто иной, как Карамзин. Насмотрелся театральных спектаклей Фонвизин и уже, кажется, написал сатирическую комедию «Недоросль». Ох и досталось там недоучкам – отрокам, недорослям, мазилкам…
Каких только пересудов не было о Екатерине II! Муж говорил: возьмет она человека лаской, выжмет из него, как из лимона, все соки – и отбросит. Еще он сравнивал со спящей кошкой – не дай Бог ее разбудить! Когда выходила из себя от радостных известий о победах над турками, Павел пожимал плечами: да от этих войн одни расходы и разорения.
Императрица легко переходила от любезностей и умных рассуждений к резким указам. Не моргнув глазом, послала Бибикова против Пугачева, да еще написала, чтобы генерал, не теряя времени, к весне покончил бы с этим безобразием. Она была хитрее лисицы, ласковее кошки и внезапнее тигрицы. После победы под Чесмой в русско-турецкой войне в 1770 году с гордостью говорила: «Мои солдаты на войну с турками шли, как если бы их вели под венец».
Один то ли монах, то ли религиозный фанатик предрек ей скорую смерть – и что же Екатерина? – изгнала его. Другой грозил, что в ее фрейлину вселился бес и надо бы ее к попу. Сугубая материалистка (императрица не верила ни гаданиям, ни бесам), она увела в отдельную комнату своего доктора и устроила с ним «изгнание бесов» из фрейлины.
Что писали проницательные французы после встреч с Екатериной, когда она была еще только великой княгиней? Один характеризовал ее так: «Великая княгиня – романтическая, страстная, пылкая: ее глаза блестят, завораживают, они прозрачные, в них есть что-то от дикого зверя. У нее высокий лоб, и на этом лбу написано долгое и устрашающее будущее. Она приветлива и любезна, но когда она проходит рядом со мной, вжимаюсь. Она пугает меня».
Нарышкина она ценила за то, что он «комик», Строганова – за толк в искусствах, Потемкина любила за ум и храбрость.
Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, мелкопоместный смоленский дворянин, стал в ряды сторонников Екатерины II, много содействуя популярности ее среди солдат. В первой турецкой войне из поручиков гвардии он дослужился до чина генерал-поручика, обратил на себя внимание государыни и завязал с ней переписку.
Он сделался генерал-адъютантом, генерал-аншефом, вице-президентом Военной коллегии, графом и князем Священной Римской империи с титулом «светлость».
Существует даже предание, что Екатерина тайно вступила в брак с Потемкиным, и до сего времени в церкви Большого Вознесения на Никитской улице в Москве можно было видеть венцы, в которых совершалось их венчание. С тех пор в течение многих лет фаворит имел влияние на внутреннюю и внешнюю политику. У него был государственный ум, его взгляды совпадали со взглядами Екатерины, и он разделял с императрицей «тяжесть правления». После присоединения Крыма в 1783 году был назначен шефом Кавалергардского корпуса, екатеринославским и таврическим генерал-губернатором, фельдмаршалом – царица его «ласкала», хотя… в последние годы между влюбленными происходили ссоры.
…Совсем другое дело – Малый двор, Гатчина и Павловск. В Гатчине у наследника – строгость, маршировка, солдатские маневры, окрики. А в Павловске – апартаменты семьи, Марии Федоровны. Здесь красота, уют, все обставлено с необычайным вкусом. Мария Федоровна – изящная, миниатюрная женщина с изумительными ножками и широкими бедрами. Ей был дан талант легко и скоро рожать, и младенцы появлялись один за другим.
Но это не мешало ей отдаваться непрерывному совершенствованию дома: менять обои, улучшать интерьеры, потолки. Павловск хорошел. Она устраивала литературные вечера, открывала театральные премьеры. Карамзин как-то сказал, что она могла бы быть превосходным министром просвещения.
А ее супруг Павел «задавал загадки» окружающим, поражал современников своими и жестокостями, и милостями.
Он считал, что мать заняла престол по праву случая, насилием, и действовала без всяких сомнений в своей правоте. Когда наследник совершал путешествие по Европе, Людовик XVI спросил, есть ли в свите Павла люди, на которых он мог бы положиться. Царевич отвечал: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился мой любимый пудель, – мать моя велела бы бросить его в воду». В Европе удивлялись строгому и возвышенному складу его ума, его прямоте и остроумию.
Однажды решили поставить «Гамлета», и Павел должен был исполнять главную роль. «Зачем иметь двух Гамлетов, – негромко заметил тогда директор театра Иван Михайлович Долгорукий, – одного в зале, а другого на сцене?» При Малом дворе он славился остроумием. «Все, что случается ранее, никак не может не сказаться позднее», – шутил князь Иван. Артист, поэт, литератор, он назло всем бедам, павшим на его предков при Анне Иоанновне, сделал из себя чуть ли не шута; в остроумии, которое так ценилось при Малом дворе, никто не мог с ним сравниться.
Для театра в Павловске, который обожала Мария Федоровна, композитор Бортнянский писал музыку, там ставили пьесы Мольера и Вольтера, оперы Паизиелло, балетные сцены.
Замечательным событием в театральной жизни было представление пьесы Фонвизина «Недоросль». Денис Фонвизин тоже побывал во Франции. Талантливый человек, литератор, он понял грозовую предреволюционную обстановку в Париже и вернулся на родину с печальными впечатлениями: «История нашего века будет интересна для потомков, сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей век есть прямое поучение царям и правителям… Я обличал порок и невежество».
Свой сатирический дар писатель выказал в «Недоросле»! Однажды летом, чтобы увидеть эту пьесу, на Царицыном лугу собралась вся светская знать, пришли мещане, простолюдины; образовалась даже давка; был шум, грохот, хохот. На представлении присутствовал и Потемкин, был он в халате, в колпаке и хохотал громче всех, а потом обратился к Фонвизину и воскликнул: «Умри, Денис, иль больше не пиши: имя твое будет бессмертно от одной этой пьесы!»
Позднее, когда Фонвизин узнал о жестокостях Французской революции, он был так потрясен, что его парализовало. Но и тогда он сохранял способность шутить. Современник вспоминал: «Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться… Мы расстались с ним в 11 часов вечера, а наутро он уже был в гробе».
В театре в Павловске бывал и Николай Александрович Львов, наш знакомый, – к нему благоволила не только Мария Федоровна, но и сам Павел. Кажется, они иной раз заседали в одной масонской ложе. Спустя годы Павел выручит Львова из неприятной истории с торфом, который инженер-изобретатель завез на дачу, а торф загорелся, и город окутали дымы…
Бывали там, в Павловске, и княгиня Голицына Наталья Петровна, и – несмотря на короткое пребывание в Петербурге – молодой барон Григорий Строганов. Тогда взгляд его скользнул по странному человеку с закрученными вверх усами (где-то он его видел?), но в хлопотах о наследстве и похоронах отца он так и не узнал одного из посетителей графского дворца…