В те дни Александр Сергеевич Строганов имел аудиенцию у императрицы, и Безбородко сообщил ему о новой ее причуде: она пожелала установить в Зимнем дворце мраморный бассейн.
– Что думаете, граф, об этом? – спросил Безбородко.
Александр Сергеевич лишь на минуту задумался и высказался весьма находчиво:
– Есть у меня архитектор, он теперь в Париже, способный малый.
– А где лучше заказывать – в Италии или в Лондоне?
– Ежели розовый мрамор – так в Италии, ежели серо-белый – то в Англии. Мой архитектор съездит в Лондон, я дам ему адрес, и он все сделает.
– Буду вам весьма благодарен, граф.
Строганов написал письмо Воронихину и отправил его с дипломатической почтой.
Подальше от родного дяди!
Между тем раздосадованный, разъяренный Григорий Строганов, не разбирая луж и дурных булыжников, помчался – куда? «Я докажу высокомерному графу, что я тоже Строганов и могу заседать в тайных ложах. Не пустили меня к себе? Так я побегу к его сроднику да еще князю – Долгорукому!»
И уже через несколько минут был у долгоруковского дома! Он догадывался, что у Ивана Мусина-Пушкина должен быть Боровиковский, а может быть, и Львов. Так и было – прочих он не знал.
Здесь царила не такая секретная обстановка, как в Строгановском дворце.
Речь шла о театре и о том, по-видимому, как отвечают в театре на беседы о розенкрейцерах, есть ли тайные советы и вопросы.
Сообщение делал сам князь. Он быстро двигался вокруг клавикордов и так же быстро говорил. Совершая поездку по городам России, побывал в Пензенской губернии, где некогда было и славилось имение Долгоруких, в Одессе, Нижнем Новгороде – и он в подробностях рассуждал о тамошних театрах.
– А что же, князь, вы скажете о влиянии масонов? Есть ли оное в русской провинции?
Но Иван Михайлович пожелал перейти к стихам о театре – так велика была его любовь к театру и виршам. Он прочитал:
МОЙ ТЕАТР
Пускай все строится на свете,
Как рок упрямый приказал,
Лишь только б жить мне в кабинете
Никто на вкус мой не мешал.
С утра до вечера я в руки
Газет, ни книги не беру,
И день-деньской с детьми от скуки…
Может быть, в стихах его были намеки на масонов? Но нет! – опять «философия сердца», театральные истории:
…Ах! всякий ношу свою тянет,
Вседневно в меру сил устанет,
От дроворуба до Царя.
Тот мнит, что я богат и тучен,
А я, что он благополучен;
Но все умов пустая пря!
– Масоны? – переспросил Долгорукий. – Нет.
Заговорил о каком-то Николае Михайловиче, помещике, отставном дворянине, человеке отменных правил и достоинств.
– Я ни с кем не был так дружен, как с ним, часто посещал его в деревне, и он ежедневно бывал у нас. Будучи веселого свойства, он разделял с нами наши игры и забавы и давал всегда благоразумнейшие советы. Он говаривал красно, и я никогда не умел опровергать его доводов, ни быть с ним в несогласии в общем разговоре о каком бы то ни было нравственном или политическом предмете.
– А рассказали бы вы, Иван Михайлович, – мягким взглядом всматриваясь в близорукое лицо князя, сказал Мусин-Пушкин, – про императрицу Марию Федоровну.
– Мария Федоровна? О, – оживился князь. – Однажды втайне от мужа решила она подготовить спектакль к его дню рождения, новую оперу. Взялись мы за поиски сюжета, пьесы, Бортнянский дал мне партитуру оперы. На первом листе было выведено крупными буквами: «Празднество сеньора, комедия с ариями и балетом. Представление состоится в Павловске в последних числах июня в присутствии великих князей и великой княгини. 1786 год. Музыка Д. Бортнянского».
А сюжет таков. В небольшой деревне на пути следования свиты вельможи происходит идиллическая встреча. Ах, что это было за веселое зрелище! Встречают сеньора – все бояре и иностранные дипломаты. Подобострастная и верноподданническая картина. Я исполнял роль депутата Жиннотьера, выбранного встречать того вельможу… О, как насмешил я публику! Особенно в том месте, где герой разучивает менуэт, но не может толком даже сделать реверанс, снять шляпу… Столько я вложил в ту роль неуклюжести и ловкости, на которую был горазд! Князь Голицын сделал пародию на садовника Ломакина, всегда пьяного и надоедливого… Кроме того, мне дали роль потешного приказчика, от которого публика покатывалась со смеху.
Князь передохнул:
– Славно проводили мы время в Павловске. В меня будто бес вселился, весело и не без злости пародировал общих знакомых!.. Какие пантомимы изображал! Баронов делал шутами, маркиз – кошками.
Не понять было, что же с масонами в провинции, – Иван Михайлович ловко уходил от ответа и уже перешел на роли крепостных в театре.
– Какого ожидать дарования от раба, которого можно и высечь по одному произволу? Играют они точно так, как вол везет тягость, когда его прутом гонят. Я не восхожу к причинам, отчего крепостной человек не может иметь превосходного таланта. Однако нельзя без отвращения смотреть на их телодвижения. Они не играют, а, так сказать, кривляются, однако у холопов это все же только начало.
Пусть скажут после того, что Москва не ядро России и не вся Россия! Нет! В Москве все лучше, – упивался Иван Долгорукий рассказом, ни словом не поминая розенкрейцеров. – Люди ищут друг друга и тянутся к театру, как к магниту.
– Я вступил в соревнование с графом на театральной сцене! Что богатство?
– Ну а что же на Масленицу так рассердило дорогого князя? – спросил Львов.
– А то, что мы с Шереметевым играем одну и ту же пьеску – «Нина, или Безумная от любви». Я считаю, что у нас пьеса поставлена превосходно, а у них… Пусть граф поймет, что ничем он не лучше нас, пусть не тщеславится. Он граф, богач, а мы – Рюриковичи! Моя Евгения – лучшая певица.
– Любезный князь! – перебил Львов. – Справедливо ли ваше соображение? Ведь театр графа славится и в Европе… Уж не вечные ли театральные зависти да распри, соревнования, кто лучше, руководят вашей логикой? В чем виноват Николай Петрович? Помилосердствуй, друг мой! Ты неисправимый озорник, балагур и весельчак, но ведь ты добрый малый!
Долгорукий одумался: подошел к дубовому буфету и достал штоф с темным вином, предлагая всем выпить…
Перипетии любви, ревность
Читатель, конечно, помнит, как Машенька Дьякова, тайно обвенчавшись с «Николашей», оберегала свою любовь и скрывалась от светских пересудов, так было и в один хмурый петербургский день. Николай Александрович торопился к своему дому: вдруг забежит драгоценная женушка! Кинув камзол и сбросив калоши, он схватил со стола бумаги, сунул их в шкаф, с дивана стряхнул крошки, поставил на стол чашки и огляделся. Недельная пыль покрывала зеркало, комод, клавесин. Сейчас тряпку в руки – и все заблестит! Купленные на Невском любимые ее сладости – на стол, в серебряную плетенку, зажечь огонь в камине – и готово!
Раздался условный звонок, открылась дверь, и Маша в его руках. Но не такова она, чтобы с первой минуты жаловать-миловать муженька. Вот она пьет чай, манерничает, будто в гостях, а потом начинает выспрашивать про дела и новости. Что делать? Русская женщина весьма отягощена традициями, и поманежить муженька – не любимое ли ее занятие? К тому же она все еще Дья-ко-ва, а не Льво-ва…
После первой радости встречи Маша спросила:
– Не получал ли ты, Львовинька, письма из Турции? – и пристально взглянула Николаю в глаза.
– Иван пишет, что в Херсоне их радушно принимал Ганнибал, что он благополучно добрался до Константинополя, был на даче у нашего посла в Буюк-Дере. Не знает, с каких визитов начать в Смирне… Он, как всегда, будто не на земле живет. А письмо, похоже, шло до нас целый год.
– А что еще?
– Задает глупые вопросы о моем здоровье.
– Отчего же глупые?
– Терпеть не могу! Обычная вежливость – докука. О твоем здоровье тоже печется.
– Прочитай.
Львов не без досады достал письмо и прочел хитроумную фразу Ивана.
– Вот, пожалуйста: «Да еще спрошу, здоровы ли те, до которых у тебя столько же нужды, сколько до самого себя». Всякий догадается, о ком речь, эзопов язык его – белыми нитками…
– А получил ли он твое предыдущее письмо и мой привет? – настойчиво спрашивала Маша.
– Как же! – Львов широко улыбнулся. – И знаешь, что в ответ? Иван выразился весьма удачно: «Моя рожа ипохондрическая оживала и улыбалась, читая ваше послание…» А далее опять вашу милость, Мария Алексеевна, величает с большой буквы, называя Друг. Вот: «Вручи, пожалуйста, Другу две пары туфелек… Попроси своего Друга, чтобы Он, – тоже с большой буквы, – меня не забывал. Он тебя послушается».
Да, Хемницер был безнадежно влюблен.
Не выдерживая, Львов пытается обнять жену и с радостью объявляет:
– На завтрашний день назначена мне аудиенция у Безбородко.
Львов в нетерпении ходит по комнате, не спуская светящихся глаз с Маши.
И тут, наконец, воспитанная на сентиментальных романах Маша оборачивается к нему и протягивает руки. Следует поцелуй… Только не думайте, что она выкажет полную силу своей любви, нет! В ту самую минуту, когда муж готов увлечь ее к дивану, она спохватывается:
– Я обещала маменьке скоро быть дома, пора уж! Темнеет.
Была – и нет ее… Львов огорченно возвращается к письму: хи, влюбленный рыцарь нашел Прекрасную Даму, Дульсинею Тобосскую! Чем Иван – не Дон Кихот? Снова аналогия с классическими примерами. Что делать, если подсчитано, что в мире всего двадцать семь основных сюжетов, а прочие – лишь вариации.
…В кабинете Екатерины II – канцлер Александр Андреевич Безбородко, человек умный, дипломатичный, образованный, хитрый, к тому же с отличной памятью и работоспособностью. С некоторых пор он заприметил Николая Львова, тот поразил его увлеченностью архитектурой, знанием Палладио, античности, прекрасным вкусом. Не получив специального образования, он тем не менее имел свой взгляд на архитектуру, был дружен с Кваренги, Камероном, думал о русском стиле в архитектуре.