Екатерина доверяла Безбородке покупку произведений искусства за границей, а тот в свою очередь прислушивался к советам и отчетам Львова, который усердно посещал тамошние музеи, изучал коллекции картин и в письмах описывал свои впечатления. Писал с забавными подробностями. Восторженно – о Рафаэле (называл его «божественным»), о Тициане, Гвидо Рени, о Дель Сарто.
Зато Рубенса считал грубым и даже непристойным. Отзывался о знаменитом фламандце насмешливо: «Три грации, предородные, титьки круглые, фунтов по шесть. Стоят спокойно. Но тела их кажутся падучей болезнью переломленными… Остров Цитеры – торговая фламандская баня, исполненная непристойностями. Там иной сатир сажает себе нимфу… не на стул; другой ухватил ее за то место, где никакой хватки нет… Если кто хочет полюбоваться на жену Рубенсову, то, несмотря на то, что она вся голая, гляди только на голову. Кажется, что ревнивая кисть ее супруга для того собрала все пороки тела женского (особливо ниже пояса), чтобы и в картине никто им не воспользовался».
Язык путешественника и остроумца – совершенно раскованный, разговорный, под стать нашим временам. И насмешливости он в Италии, где был два года назад, не потерял. О добродетели в Неаполе писал: «Как хрупок трон этого божества!» У Львова, опередившего в языке свое время, в письмах не встретишь сентиментальных выражений, вроде «умиленное явление», «слезы, смешанные с кровью… струились по бледным ланитам», «это разрывает мое чувствительное сердце» или «восхищение помрачается слезами прискорбия». И то, что ему не нравятся толстухи Рубенса, неудивительно. Ведь дома его ждет несравненная Машенька, тонкая, грациозная, с узкой талией и милой округлостью лица…
А в разговоре с Безбородко Львов, конечно, полон учтивости.
Императрица решила порадовать своих внуков новыми игрушками, которые были бы вполне настоящими. Она повела с Безбородко речь о дорогом ее внуке Александре и с охотой рассказывала:
– Александр Андреевич, знаешь ли ты, что я сочинила «Азбуку» для своего любимца, придумала изречения? Написала, что все люди родятся «голыми», по рождению все равны. Совсем как у Руссо!.. Азбука моя начинена картинками, а цель ее – раскрыть ум для внешних впечатлений, возвысить душу и образовать сердце… Ах, что за характер у моего Александра! Ему неведомы досада или упрямство, он всегда весел, щедр, послушен и всегда занят, ни минуты праздности. Никто не доставлял мне такой радости, как он…
Безбородко кивал головой.
– Я хочу, чтобы ты, батюшка, нашел умелого человека, который делал бы настоящие корабли, как у Петра Первого. И еще построил бы летний домик, дачу для Александра. Найдется у тебя такой архитектор?
– Есть, ваше величество, весьма образованный человек, на все руки мастер и вкус имеет отменный – это Львов Николай Александрович.
– Какой Львов? Уж не тот ли, с которым Державин в дружбе?.. Ах, послушай, какие стихи сочинил Державин на день рождения моего внука:
Гении к нему слетели
В светлом облаке с небес;
Каждый гений к колыбели
Дар рожденному принес:
Тот принес ему гром в руки
Для пребудущих побед;
Тот художества, науки,
Украшающие свет…
Тот принес ему телесну,
Тот душевну красоту,
Прозорливость тот небесну,
Разум, духа высоту…
Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
«Будь страстей твоих владетель,
Будь на троне человек!»
Я написала нравоучительные сказки для внуков; так хорошо, кабы этот Львов их прочитал и в своем проекте отразил, – добавила Екатерина.
На другой день при встрече с Безбородко Львов получил от него царский заказ:
– Ты уж постарайся, Николай Александрович, найти сказкам ее величества применение в той даче.
– Без сомнения! Сказки будут в парке! – отвечал Львов и в тот же вечер взялся за чертежи.
Не прошло и месяца, как нескладный, неловкий, на толстых ногах Безбородко, пряча глаза, тихим голосом докладывал императрице проект «дачи Александровой».
– В сей части парка будет представлено царство царевича Хлора, в этой – мостики меж прудами. А тут – царство роз… без шипов.
– А не замечен ли Львов в сношениях с этими… как их? Франкмасонами, розенкрейцерами… С ними якшается мой сын.
– Да кто теперь не занимается теми глупостями? Вот и Иван Долгорукий, князь, уж как настрадался от Бирона, а тоже… Видали его у графа Строганова.
– Так они же в родстве, и потом граф – мой приятель, – заметила Екатерина и помахала веером. – Итак, батюшка, пусть Львов строит. А корабли, про которые я тебе говорила?
– Готовы, ваше величество. Совсем как у царя Петра, – сказал Безбородко, приоткрыв дверь. – Войди, Николай Александрович.
Львов вошел, держа в руках новенький лакированный корабль.
– Славно, славно, – оглядев его, заметила царица. – Жалую тебе с моей руки перстень.
…Время идет, а милую Машеньку, жену, Львов ждет целыми неделями. Шесть часов пополудни. Хмарь и мокрый туман над Петербургом…
Маше уже двадцать семь лет. Они встречаются мимоходом, она прибегает украдкой, обманывая матушку, а это – грех! Господи, помоги им с Львовинькой!..
И Львов снова идет на поклон к ее отцу, суровому сенатору.
Дьяков на этот раз говорит более мягким голосом, но слова все те же:
– Не могу я благословение родительское дать дочери.
Не дослушав конца разговора, Машенька бросается в прихожую, хватает накидку и бежит, не скрываясь ни от кого, прямо к дому Львова. Открывает дверь своим ключом и ждет мужа.
Они кинулись друг к другу, и в объятии их слились отчаяние и ужас, любовь и страсть…
Долго в тот вечер, не боясь ни матушкиных, ни батюшкиных угроз, пробыла Маша у Львова. И не в тот ли вечер впервые написала на бумажке: «Отныне я Л…»? Во всяком случае, именно тогда Левицкий, их поверенный и друг, взялся за новый портрет Маши.
Когда-то, три года назад, Левицкий написал милую, робкую девушку, очаровательную в своем кокетстве. На портрете же 1781 года – спокойная, горделивая, уверенная в любви и будущем женщина, жена выдающегося человека! Как полновластная хозяйка, она вписывает в тетрадь своего мужа сочиненные ею стихи, а фамилию «Дьякова» заменяет наконец на фамилию «Львова», впрочем, ставит лишь одну букву и многоточие: «Под этой кистью проступают черты Л…»
«Что, наш грозный обер-прокурор все же дрогнул, сдался? Ну упрямец, ну буйвол!» – говорил Капнист, прохаживаясь у стола, за которым сидят друзья: Дмитриев, Фонвизин, Державин, Львов. Последний – глава сего приятственного сборища, первый заводила и душа компании. Он читает произведения друзей и скрепляет их собственной печатью. Чувство стиля, его вкус ценят здесь весьма высоко. Лучшее свидетельство тому – отзыв Державина о Львове: «Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарен был решительною чувствительностью… Он был исполнен ума и знаний, любил Науки и Художества и отличался тонким и возвышенным вкусом». Другой его современник замечал: «Мастер клавикордов просит его мнения на новую технику своего инструмента. Балетмейстер говорит с ним о живописном распределении групп. Там г-н Львов устраивает картинную галерею… на чугунном заводе занимается огненной машиной. Во многих местах возвышаются здания по его проектам. Академия ставит его в почетные свои члены».
– Все же, что растопило каменное сердце тайного советника? – вопрошает Державин. – Уж не то ли обстоятельство, что Львов избран в члены Академии наук?
– Как бы не так! – смеется Капнист. – Где наукам тягаться с царским дворцом? Думаю, что истинная причина – в поездке ее величества в Могилев для встречи с австрияком Иосифом Вторым.
Капнист был прав: Екатерина II и Иосиф II встретились в Могилеве, а деловыми переговорами заправлял Безбородко, который взял с собой Львова.
Екатерина одобрила проект Львова! Вот тогда-то прокурор Дьяков наконец смилостивился. В ответ на письмо от будущего зятя – дал согласие.
По этому поводу сегодня друзья открыли бутылку хорошего вина.
– А что наш Дон Кихот в Смирне? – поинтересовался кто-то.
– Бедный Иван Хемницер! Так не хватает его среди нас. Никола, какие вести от него?
Львов вытащил из кармана конверт:
– Несладко в Турции «небесному Ивану». Скучает. Пишет: «За отсутствием поощрения и обмена мыслей напоследок совсем отупеешь и погрузишься в личное невежество, совсем потеряешься… Один-одинешенек, не с кем слова молвить…» И вот еще: «Не знаю, как промаячить то время, что осталось».
– Ах, Иван, Иван, – немец, а не может жить без России…
Маша услыхала последние слова мужа, и со счастливого ее лица спала улыбка. У нее в секретере лежало еще одно письмо Хемницера, и там было написано: «Вам, милостивая Мария Алексеевна, скажу, что вы выслали письмо, где без страха подписались Львовой, – как был доволен я! И – доволен тем, что вы мне тут разные комплименты наговорить изволили. Пожалуйста, не браните впредь человека, который бы не желал и неприятного взгляда. Целую вам руки. Простите, сударыня».
Каково было всей той дружной компании, когда прибывший из Смирны секретарь рассказал о печальной истории жизни, а потом – и… о смерти Ивана Хемницера.
Тут-то и случилась первая ссора молодоженов.
Время обратиться и ко второй паре молодоженов – Ивану Михайловичу и Евгении Смирной. Мужья – и тот и другой – как ртуть, а женушки покладисты и веселы (впрочем, до поры до времени). И та и другая пары стали желанными гостями в Малом дворе. К ним благоволила Мария Федоровна, а голос Евгении ввергал ее в умиление.
…В один из осенних дней Долгорукий по причине непонятной хандры сидел дома, с пером и бумагой в руках, вспоминал самый счастливый день своей жизни – 31 января, день свадьбы. И записывал:
«День тот напоминает мне неизъяснимые восторги любви и радости. День, который я мог назвать треблаженным в моей жизни, потому что я в сие число женился на бесподобной Евгении, которой обязан был счастием лучших лет моих! О ком приличнее в этот день произнести слово, как не о той высокой особе, которая соизволила соединить меня с воспитанницей своей?..»