– Однако! – Она обнаружила его картину и внесла в комнату. – Что это такое? Уж не ваше ли, милый друг?
– Да, я хотел показать вам, узнать ваше мнение.
– Ну-ка, ну-ка. Ай, ай, ай, написал и молчит.
Робея, он освободил картину от ткани, в которую она была завернута, прислонил к стене. Нахмурившись, подперев рукой головку, Элизабет пристально глядела на полотно и быстро вынесла приговор:
– Недурно! Совсем недурно, только отчего такой грубый мазок? И вообще пренебрежение прекрасным. Где вы откопали такое чудовище? Уж не среди ли парижского люда, который стал пренебрегать законами короля? И зачем тут бабочки?
Он был обескуражен, однако холодно произнес:
– Это мой друг, он идеалист, романтик, и потому бабочки.
– Друг? Странные у вас друзья. Правда, ваш Андрэ недурен.
Хотелось быстрее спрятать, завернуть портрет и убежать.
– Не сердитесь, Мишель, останьтесь. Куда вы? – Она схватила его за руку и, торопясь, заговорила, обращаясь к нему на «ты»: – Ты видел Фрагонара «Поцелуй украдкой»? Вот как надо писать. Не забыл, какие там складки одежды, как лежит полосатый шарф, сколько игры и непринужденности в позах?! Вспомни великих итальянцев. Ну хотя бы Франческо ди Стефано – как парит в небе женская фигура, как развевается шарф – это аллегория Рима на небесах. А у тебя, мой милый? Тяжелый, неподвижный человек, и ни капли изящества. Подумай, для чего существует искусство. А это что вздумалось – на фоне портрета посадить мотылька, да еще с белыми точками?.. Этот грубый мазок ужасен…
Ну что он мог ответить, если бабочки сами собой выскочили из-под кисти? Он убежден: для «приятного» стиля необходим невидимый мазок, а для этого портрета – другой, более резкий.
Выслушав приговор художницы, Мишель почувствовал, как внутри его все заледенело, и он бросился вон из дома.
Бедный! Он еще не знал ни Элизабет, ни ее парижских критиков-снобов, ни нравов этого города, самоуверенного и изменчивого, убежденного, что его мнение о прекрасном единственное.
Люди повышенной активности, агрессивности, подверженные влиянию толпы, а также просто жаждущие зрелищ, – все устремились в Париж, чтобы увидеть первые акты великой народной драмы. Почти никто не работал, все ловили миг удачи, пытаясь чем-нибудь и поживиться.
Нападающие всегда удачливее защищающихся. Сторонники короля растерялись, двор удалился в Версаль, под охрану своих гвардейцев. Влюбленный в королеву кавалер Ферзен делал все для того, чтобы устроить побег Марии-Антуанетты и Людовика. Виже-Лебрен, преданно любившая королеву, почти не покидала Версаль.
Пьер Лебрен, влившийся в ряды восставших, кажется, ненавидел свою жену-роялистку. Он грозил сам пометить ее дом черной краской, как подлежащий разгрому.
А что наш Мишель, влюбившийся в знатную мадам со всей пылкостью своего сердца? В нем текла кровь авантюристов, а по причине своей влюбленности он совсем не был увлечен французской бурей. Пьер звал его на демонстрации, но безуспешно… В те дни Мишель был одним из немногих, кто оставался дома и читал книгу, которую приобрел в лавке на берегу Сены.
Это была повесть «Антонио и Лауренция» маркиза де Сада, о любви двух молодых людей. Они сыграли свадьбу, обвенчались, Антонио уехал воевать за независимость Италии, а Лауренция осталась с его отцом Карло. Жили они в отдалении, в богатом замке, в округе – никого. И свекор стал вынашивать подлые планы – как сделать Лауренцию своей любовницей и оговорить ее в глазах сына.
Автор был настоящий либертин, то есть просвещенный распутник. Он подводил читателя к опасной мысли: нет разницы между добром и злом, между иллюзией и ложью, не существует законов церкви и морали, человек действует лишь по собственным природным инстинктам. Возмущенный Мишель бросил книгу в угол и отправился с Жаком гулять по взбаламученному Парижу. Вновь предстали стены Бастилии.
То были жаркие дни: пороховой дым еще не осел вокруг закругленных башен крепости. Национальные гвардейцы продолжали стрелять из ружей. А наверху уже разбирали кирпичи и сбрасывали их вниз. Предприимчивые люди складывали их в тележки и увозили. Бастилия кишела мышами, тараканами, крысами, даже змеями, и теперь все это устремилось вон.
Возле крепости возникла пара запряженных лошадей; не останавливаясь ни на минуту, серая армада крыс перекусала лошадиные ноги, лошади рухнули, а крысиное войско двинулось дальше, повергая в смятение людей.
Следующая картина, представшая нашим путникам, оказалась еще более ужасной. Комендантом Бастилии был старик Фулон. Доброжелатели, предполагая, какая участь ждет старика, спрятали его в деревне и устроили ложные похороны. Однако вскоре тайное стало явным. Старика обнаружили и решили повесить. В него бросали камни, плевали, его проклинали. Когда его поставили на табуретку и хотели выбить ее из-под ног, веревка оборвалась. Во второй раз веревку намылили, но она снова оборвалась. Старик Фулон стал козлом отпущения, словно был один виноват в том, что в Бастилию посадили энное количество людей (кстати, не такое уж большое). С Фулоном покончили, но толпе этого показалось мало. Голову его насадили на пику и размахивали ею.
Жак смотрел на все это с каменным лицом, зато у Мишеля дергалась щека, и он сжимал кулаки. Но тут внимание Жака привлекло то, что происходило на крыше Бастилии.
На краю стены стояла женщина в белом платке.
– Она же упадет, впереди выбиты камни! – крикнул он. – Эй, там, осторожнее!
И более не спускал глаз с женщины. Мишель мог бы поклясться, что никогда не видел Жака таким возбужденным. Из-под ноги ее упал еще один камень, а сама она вдруг обратила взгляд на Жака, что-то крикнула и покачнулась. Или кто-то толкнул ее? Жак подбежал в ту самую секунду, когда тело ее коснулось земли. Бросился на колени, ощупывая: жива ли, дышит ли?
– Жак, поискать доктора? Кто это?
– Это она, она! – в отчаянии кричал Жак.
– Кто она?
– Моя Мадлен. – Глаза его, кажется, навсегда забывшие, что такое слезы, повлажнели.
Жак Мердо сидел на корточках перед женщиной. Поняв, что она мертва, медленно поднялся, повел вокруг ослепшими глазами. Заметил каменщика с тачкой, бросился к нему, вывалил камни и, не оборачиваясь на ругательства, покатил тележку к телу Мадлен.
Мишель двинулся следом, но Жак велел ему остаться.
– Я хочу сам ее похоронить. Один.
Мишель вспомнил, что Жак когда-то служил на кладбище гробовщиком, и не решился идти с ним. Было жарко, он сбросил кафтан и, глядя под ноги, не поднимая головы, не оглядываясь, побрел к дому… Подумать только – в тот момент, когда Жак, наконец, стал выходить из плена одиночества, из психического капкана, этот странный и чудовищный случай вернул ему любимую Мадлен и тут же забрал ее. Как нелепо устроен мир! Что происходит вокруг? Почему граф Строганов на стороне восставших? Почему Жак не хочет становиться ни на одну сторону? А Элизабет? Где она? Возле своей королевы? Как она рыдала каждый раз, когда приходило известие об аресте аристократа, скульптора, артиста! Видимо, в дни таких потрясений, действительно, срываются с мест и добро, и зло… Время становится иным. Чем объяснить, что в дни восстания разрушили музей той, которая когда-то спасла Францию? Жанны д’Арк… Пала Бастилия, но не случилось ожидаемого, не появился хлеб. Толпа – может ли она царствовать?! И еще – она не останавливается на полпути – вот и устремились женщины к Версалю!..
…В Версале тихо. Ночами лишь доносятся зловещие крики птиц. Из Парижа прибывают грустные и страшные вести. Семь голов носят на длинных пиках, и вечернее солнце делает их похожими на чудовищные призраки.
Но вот вдали раздался глухой и страшный гул. Идут тысячи людей, толпа разъяренных голодных женщин. Они идут тремя колоннами по аллеям Версаля и кричат: «Хлеба! Хлеба!» Во главе – Теруань де Мерикур, та самая, которой очарован граф Строганов. С кудрями до плеч, полуобнаженной грудью. В розовой косынке поперек лба, Теруань с веселой серьезностью разговаривает с драгунами, сжимает их в патриотических объятиях, уговаривает не стрелять в голодных женщин!
5 октября – ночь кошмаров. Женщины вступают во дворец, гвардейцы кричат: «Спасайте королеву!» Она бежит вместе с детьми, с нею – несколько преданных людей.
А утром по требованию толпы на балконе дворца появляются король и королева с детьми. «Уберите детей!» – кричат снизу. Королева отодвигает их в сторону и стоит, сложив на груди руки, готовая ко всему. Кто-то навел на нее ружье, но маркиз Лафайет берет ее руку и целует.
Народ требует, чтобы король и королева переехали в Париж, – и вот они уже садятся в карету.
Идут массовые аресты, доносы на аристократов и не только на них. Придворные, друзья королевского двора стали мишенью для клеветы и ненависти. Началось массовое бегство из Парижа, состоятельные люди покидали свои дома.
Мишель не мог застать дома Элизабет. Он наведывался туда каждый вечер, и все напрасно. Она возле королевы? Скрывается в Версале? Как-то встретил Пьера Лебрена, и тот сразу перешел к восторженной агитации:
– Мы, третье сословие, берем власть! Уже скоро – и всем, кто не с нами, будет плохо. А портрет твой отличный! «Человек из тюрьмы короля» – так мы его назвали! И он сыграл революционную роль. Мерси!
– Зачем? Я не для того его писал! Какое вы имели право?!
– Ха-ха-ха! Теперь все права – наши!.. А ты, дурень, лучше бы примкнул к нам, пока не поздно, а то твоя-моя Элиза выкинет какой-нибудь номер, или… или ее арестуют и тебя с ней.
– Почему? Она же художник. А я ее помощник.
Лебрен понизил голос:
– Я уже написал запрос, чтобы ее не считали гражданкой Франции, да, да! Пора и ее отдать вместе с королевой на суд народа.
– Как отдать?
– По законам революционного времени – су-дить.
– Вы не сделаете этого!
– Сделаю, – бросил тот и пошел прочь.
Наконец Мишель застал беглянку дома. Оказалось, она явилась лишь для того, чтобы забрать драгоценности. Роялисты бросили клич: жертвовать золото и драгоценности, даже церковную утварь, чтобы пополнить казну, накормить народ и сохранит