Однажды, миновав городскую часть Неаполя, Михаил оказался возле монастыря Святой Марии-дель-Монте. Синий небосвод прорезали чудные пинии с горизонтальными ветвями, подобные петербургским малахитовым столешницам. Каменные громады домов-замков поднимались прямо из моря, и при сильном ветре волны бились о стены. Таким был и дом Торквато Тассо. Здесь Михаил вспомнил рассказ Хемницера о маркизе, которая читала ему Тассо, а потом украла кошелек.
– Возьми акварели и рисуй Везувий и дом Тассо. Такие картинки будут хорошо раскупаться, – сказала практичная Элизабет.
Он промолчал и не сделал ни одной картинки.
Что за поразительная женщина! На любом новом месте она мгновенно обрастала друзьями, нужными связями, поклонниками, обустраивалась и становилась совершенно необходимой всем. Здесь жили теперь ее дочь и служанка. По вечерам все чаще Мишель оставался дома, а за Элизабет приезжал экипаж. Ее принимали при королевском дворе, она уже писала портрет неаполитанской королевы и ее детей. Познакомилась с русским посланником, с английским вице-адмиралом Горацио Нельсоном, с красавицей леди Гамильтон. Пела арии из произведений Джованни Паизиелло и собиралась писать портрет композитора, говорила с ним о России, где тот бывал.
…Михаил оставался в сладком плену очарования, испытывая чувство жгучего и болезненного счастья. Сегодня особенно. Он вышел на окраину, там были только рыбаки да уличные мальчишки. Белели парусники, отражаясь в синих зеркалах вод. Прозрачной шапкой светился вдали Везувий, дымящееся его жерло внушало трепет.
Но что за пение доносится с моря? Какая протяжная мелодия! Он прибавил шагу, прислушался, что-то давнее, знакомое чудилось в песне. Кажется, пели в лодке, только она удалялась, плыла к закату.
Отчего он не может писать, делать зарисовки, а она, эта маленькая, сильная женщина, увлеченно работает… Он служит ей, а она – живописи. Если бы и он так мог! Похоже, что ее возбуждают влажно-буйное лето, море, звезды. Почти каждый вечер она на приемах, в замке королевы, уже стала законодательницей моды. Гуляет по берегу моря в греческой тунике, и ее примеру следуют другие дамы.
Она охотно рассуждает:
– Меня ужасают современные одежды, и я хочу приложить все усилия, чтобы сделать их более живописными. Если леди Гамильтон или другие модели доверяют мне, я одеваю их на эллинский манер или следую другой своей фантазии. Никто не носит шалей, шарфов, а у меня всегда есть красивые шали и шарфы.
Опыты свои она проводила подчас на своем «воздыхателе», и он терпеливо это сносил.
Леди Гамильтон стала подругой Элизабет, художница готова была писать ее в образе вакханки, как нравилось адмиралу, и в образе Сивиллы-прорицательницы. До мужских костюмов ей особого дела не было.
Часто она устраивала настоящие греческие вечера, и все были в туниках. От Элизабет не отходил Джузеппе, то ли грек, то ли итальянец, – тонкий, как кипарис, угодливый, с неприятной улыбкой. Мишель держался в стороне, а она, пробегая мимо и встречая его мрачный взгляд, шептала: «Несчастный мул, какой же вы невыносимый!» И, не задерживаясь, исчезала.
Приезд Андрея
– Здорóво! Любезный друг, изменщик и беглец! Вот где я тебя нашел! Раб знаменитой художницы?!
Этот возглас раздался над головой Мишеля.
– Дорогой и любезный братец, я приехал за тобой. В Париже черт знает что творится, и наш посол передал русским повеление императрицы: возвращаться в Россию. Это относилось, конечно, к знатным особам, таким как Строгановы, княгиня Голицына, однако… и нам с тобой пора домой. Ты согласен?
Мишель растерянно кивнул.
– Представь себе, что даже княгиня Голицына приехала в карете, чтобы наблюдать, что делается в Бастилии… А ты? Купаешься, блаженствуешь?
Зная о распоряжении государыни русским возвращаться домой, Андрей задумался: а как же Мишель? Мало того что знаменитая художница вьет из него веревки – он обещает быть возле нее в Неаполе! И все же он мог бы и не ехать за Мишелем, но – но ведь то был век Дружества и Чести! Друзей не бросают. Зная уже дорогу к подножию Французских Альп, Воронихин бросился к дилижансу – и в Неаполь.
На другой день друзья отправились вдоль берега моря – Мишель хотел показать любимые места, где бродил, размышляя о своей плачевной судьбе. Волны бились о берег, а он шагал по камням, и злые кошки царапали душу. Кто он и что здесь делает? Неуч. Копиист. Безвестный ученик, меньше учится, чем пребывает в услужении… Но он может, может писать! Должно же это желание когда-нибудь вылиться во что-то стóящее – или это самонадеянно? Элизабет не терпит дурных манер ни в жизни, ни в живописи. Сколько раз она упрекала его за грубые, деревенские вкусы в рисунках, но он-то уверен: нужна и такая живопись. И нужна одухотворенность, какая есть у Рокотова, Левицкого.
Мишель ворошил свою жизнь, и она напоминала ему пиратское судно, плывущее под чужим флагом. Детство сиротское, Воспитательный дом, демидовские благодеяния, потом львовский кружок. Казалось бы, там и остаться, жить в Петербурге, но какая-то сила увлекла его в неведомые края.
Кое-что из тех мыслей он поведал Андрею. Как ни странно, тот не удивился. Или не понял, что Мишель попал в сети изменчивой и неукротимой Элизы, она превратила его в свою игрушку. «Несчастный мул» даже заговорил о любви вообще: «Андрей, ты когда-нибудь любил?»
– О! О чем ты говоришь? Нам с тобой за тридевять земель от родины не до любви… Мы приехали учить-ся! Впрочем, – он помолчал, – была в Москве одна девушка, Василиса… Я работал у Казакова, а поблизости, в домике ее тетки, мы столовались. Она подавала такие блины и блинчики! Угощала щами, брюквой, орехами!.. Мы даже были с ней в церкви, и не один раз. Там я познакомился с митрополитом Платоном, и был он, надо сказать, ко мне весьма благосклонен. Говорил: если не будешь тратить себя по мелочам, станешь большим художником.
Андрей потянулся, поднял вверх длинные свои руки, изогнулся – он был тонок, как борзая, и гибок, как лоза. Мишель залюбовался:
– Вот бы так тебя написать, красками…
– А еще, Мишель, скажу по секрету: в Лондоне я познакомился с одной девицей, очень красивой и строгой, в ней не было и капли того, что в Василисе московской… Она меня захватила. Но я гоню от себя эти мысли. Сперва художество. Граф Строганов послал меня учиться, а не амурничать. – Он продолжал: – Так и от мадам Лебрен надо брать то, в чем она сильна, – и мы не зря потратим деньги своих господ. Кстати, кто оплатил тебе эту поездку?
– Прокопий Акинфович Демидов. Он дал мне золотые монеты. У меня их, правда, украли мошенники, но потом я уже сам… А еще Хемницер, я говорил тебе.
– Слава Богу, мы не бедны, теперь дело лишь за нашим старанием.
В это время впереди показалась Элизабет, и раздался ее переливчатый голосок:
– Уж не о живописи ли вы рассуждаете? Месье Андрэ? Или о любви? Моя главная любовь – живопись. И надо, – она выразительно взглянула на Мишеля, – надо терпеть. Даже боги терпят. Я не могу видеть рядом с собой постные физиономии. Мне говорили, что русские любят напускать на себя важность, мрачно умничают, а я этого не терплю. Правда, Андрэ? Вот вы совсем другой! Будущий художник, веселый и находчивый. А Мишель хочет, чтобы я забиралась в дебри человеческой психологии, в людские горести. К чему? Я за несколько сеансов пишу портрет заказчика в мягкой, приятной манере – и все довольны, и нет недостатка в клиентах.
Она послала воздушный поцелуй Андрею – и исчезла.
Впереди были Понтинские болота с их неприятными запахами. Мишель повернул к морю, и они пошли по кромке воды.
Андрей достал альбом и протянул товарищу:
– Взгляни, перерисуй то, что понравится. Граф говорил мне перерисовывать мелкие детали на зданиях. Я делал это в Лондоне, в Париже.
Это были кружки, один за другим, треугольники, розочки, кресты и даже отдельно – просто глаз. Пока Андрей, пораженный замком Торквато Тассо, перерисовывал его контуры, Михаил переносил таинственные фигурки в свой альбом.
Пройдя около мили вдоль моря, друзья увидели вулкан Везувий во всей его красоте. Альбомы их пополнились изображениями вулкана.
Минуя груду камней, они опять открыли этюдники: из-за камней торчали мальчишечьи головы. Должно быть, из басурманов, им запрещено, чтобы их рисовали, и они прятались среди камней. Андрей припустил было за одним, присвистнул, но мальчишек и след простыл.
Воцарилась тишина, райская тишина. А вдали показалась лодка: синяя кайма по борту, трое в красных рубахах – и песня!
– Да они же поют по-русски! – воскликнул Андрей, привстал и тоже запел: – «Ты взойди, взойди, солнце красное, солнце красное…»
…А Элизабет в тот час пребывала в русском консульстве Неаполитанского королевства… Там давали музыкальное представление по опере Паизиелло. Она исполняла партию Нины (ту самую, что в Петербурге пела Евгения Смирная, а еще Прасковья Жемчугова). Однако вниманием Элизабет владел русский посланник Разумовский. Дамы сверкали драгоценными украшениями, сияли свечи, хрустали, слышались аплодисменты.
Когда кончилось представление, русский посланник подошел к Виже-Лебрен с выражением одобрения и, склонив красивую кудрявую голову, изъяснился в любви к ее искусству со всей любезностью дипломата.
– Очень приятно! – откликнулась она. – Я рада, что вам понравилось.
Граф был по-русски красив, она слышала о его победах и охотно поддерживала разговор. Слухи связывали его имя с великим князем Павлом Петровичем, якобы они стали соперниками. Граф соблазнил первую жену Павла. «Немудрено, – подумала ценительница красоты, – он так хорош собой, к тому ж находчив».
Когда послышался отдаленный гул Везувия, граф не без остроумия заметил:
– У римского бога Вулкана, должно быть, нынче собралось немало гостей, и они чокаются огромными кружками или двигают стулья.
На прощанье он весьма настойчиво приглашал художницу в Россию:
– Я советую вам бросить сейчас Европу, спасение вы найдете только в России. Там не будет прекрасного Везувия, но не будет и революции. Вы увидите то, чего нет ни в одном итальянском городе, да и в прочих городах.