Собеседница хмыкнула:
– Хм! Мария-Антуанетта говорила то же самое, мол, не страшны Франции масоны, потому что все в Париже масоны… и показывают они приверженность королю, религии… А ныне что там происходит? Крошево из человеческих жизней!..
– Но, ваше величество, это же чернь, толпа. И одно дело – Франция, другое – Россия. У нас уже был Пугачев, а двух разбойников в одном веке не бывает.
– Не бывает?!
Екатерина встала и, несмотря на свой маленький рост, прошлась такой величавой походкой, что под стать Петру Великому. И разыграла новую роль:
– Ах, как тяжело быть государыней!.. Про все я должна помнить, думать, а приближенные меня обманывают, лицемерят… Кому верить? Стараюсь, стараюсь для России – и все напрасно… То Пугачев, то Новиков, то Тараканова…
Екатерина села в кресло, подперев рукой голову, и, мгновенно изменившись в лице, коснулась пальцем руки графа и тихим задушевным голосом спросила:
– А что, батюшка, как Павел, твой единственный наследник? Надеюсь, не похож на моего Павла? А может, хуже?.. На детей наших аристократов вся моя надежда…
«Значит, все-таки дело в сыне! Надо успокоить ее величество». И граф пустился в пространные рассуждения о том, что его сын добропорядочен и послушен, что отец ведет с ним постоянную переписку, что с ним Андрей Воронихин, его человек, и думают они более об архитектуре, чем о политике. Но ежели их величество желают, то граф еще раз напишет, чтобы Поль скорее вернулся в Россию. Он напишет, непременно напишет… И уже просил своего родственника, полковника Новосильцева, поехать туда!
И вдруг Екатерина сбросила все маски, сразу постарела, уголки губ ее опустились, плечи поникли, и, медленно переставляя ноги, тяжелой походкой двинулась к секретеру. Вынула какую-то бумагу и тусклым голосом прочитала:
– «После событий летних – взятия и падения Бастилии – в Париже не утихают волнения. Страна взбудоражена. Можно содрогнуться от ужаса, глядя, как таскают по Парижу на шестах головы аристократов, жандармов… Жизни короля и королевы в опасности».
Она выпрямилась, вскинула голову, словно входя в роль Дидоны, обличающей трусов, и проговорила:
– Вот что получила я вчерашним днем из Парижа! А ты… блаженный граф, утешаешь меня!.. Надеюсь, сделаешь выводы! – И она покинула комнату.
Граф Строганов был либералом, он ненавидел крепостное право, жаждал нравственного усовершенствования, но в практических делах более надеялся на Провидение. Екатерина же была уверена: на Бога надейся, а сам не плошай.
…А между тем карета, в которой сидели Павел и Григорий Строгановы, Андрей Воронихин, а также полковник Новосильцев, только что покинула Париж и направлялась к русским границам.
Перед отъездом Ромм, Павел, Андрей и Тери устраивают прощальный ужин. Павел грустен. Что говорить о Жильбере? Тот в отчаянии: лопнуло дело всей жизни, воспитанник уходит! В письме своему товарищу он сообщит: «Он уехал вчера вечером. Не требуйте от меня никаких подробностей об этом расставании. Я сейчас слишком ошеломлен тем горем, которое все это мне причинило».
Все молчали. Павел глотал слезы, вспоминая то Тери во главе «дамского войска», направлявшегося в Версаль, то – в короткой грезе – милую Софи. Он думал о великих событиях во Франции и в тетради своей написал: «…Я видел народ, восставший под знаменем свободы, и никогда этого не забуду… И с ужасом приподнимаю край завесы, скрывающей от меня будущее, страшный призрак деспотизма. Это зрелище мне ненавистно, и тем не менее я должен к нему приблизиться».
Впереди была великая и бескрайняя Россия, богатая и бедная, широкая и стесненная крепостничеством. Еще до того, как «французские русичи» прибыли в Петербург, Екатерине о том стало известно. Может быть, кто-то думает, что она вновь пригласила графа Строганова сыграть в макао? Нет! Она распорядилась: сразу по прибытии молодому графу явиться пред ее очи.
Императрица приказала Павлу Строганову удалиться из Петербурга. Граф был в отчаянии. Но все же семейству удалось провести несколько дней вместе с Полем. Были застолья, вина, закуски, кулинарные радости. Суетились, бегали слуги, и, конечно, – расспросы, вопросы, споры-разговоры.
Поль вспоминал то прекрасный, то безобразный Париж, восхищался теми, кто сражался за свободу.
Григорий не без усмешливости охлаждал пыл брата:
– Помнишь, Поль, я говорил тебе: бочка, которую вкатили в гору, непременно скатится вниз и… зашибет на своем пути всех?.. Ах, кузен! Что такое революция?.. Сперва – романтики, чувствительные либералы, потом выходят на арену реалисты-карьеристы, а там… та самая железная диктатура, которую не прочь теперь получить Париж.
Андрей или молчал, или говорил об итальянской архитектуре.
Старый граф слушал, и с лица его не сходила печаль. Он думал о том, что следует теперь ждать от императрицы, и вещее сердце предсказывало дурное.
В гостиную вошел дворецкий и сообщил, что прибыл гонец из Зимнего дворца. Граф вышел навстречу, взял пакет и удалился к себе в кабинет. Трепещущими руками вскрыл конверт, сорвал сургучную печать и прочитал: «Сим запрещается жить в Санкт-Петербурге графу Строганову Павлу Александровичу… Выслать в село, в фамильное имение Братцево…»
Ноги у Строганова подкосились, он с трудом добрался до кресла. Посидел молча. Не сию минуту, не сейчас! Побыть вместе хотя бы день! Ах, как он непредусмотрителен, давно следовало предугадать такой ход событий, он виноват, виноват во всем, что случилось! Выслать из Петербурга… в подмосковное имение?.. Туда, где живет его Катя со своим Корсаковым, который обольстил ее?! Отдать любимого сына?!
Медленным шагом он вернулся в гостиную, сказал:
– Жорж, сыграй нам что-нибудь. Флейта, вот она… – и протянул инструмент.
За окном с неба лилось синее лучезарье, и был этот день похож на тот, майский, когда молодые Строгановы отправлялись в путешествие, когда все казалось таким радужным…
Григорий, крепко сжав полные губы на мундштуке флейты, положил тонкие пальцы на клапаны, и полилась счастливо-звонкая мелодия Моцарта.
Увы! Она знаменовала последние беззаботные минуты этого дома.
Впрочем, когда музыка кончилась, Павел спросил отца:
– Папá, скажите, кто такая Юдифь?
– Что?.. Зачем это тебе? – грустно удивился отец.
– Пожалуйста, скажите.
– Когда-то, в дни великой войны с ассирийцами, женщина, по имени Юдифь, задумала спасти свой город. Он был окружен ассирийцами, а она решила предстать перед их полководцем – царем Олоферном. Взяла корзину с пропитанием, вино, кинжал и… оказавшись в шатре Олоферна, обещала ему помочь овладеть городом, который погряз в грехах. Вечерами она удалялась из шатра в город, и солдаты к этому привыкли. Но однажды после любовных утех… она вынула кинжал и отрезала Олоферну голову. Положила ее в корзину и отправилась в свой город… Ассирийцы, оставшиеся без полководца, были побеждены… Но зачем тебе эта история, Поль?
Павел опустил голову: именем Юдифь одна итальянка назвала его Тери – Теруань де Мерикур.
Нетерпеливый Жорж прервал разговор:
– При чем же тут Юдифь, эта предательница, неверная лгунья, убийца?.. Может быть, ваше сиятельство граф все же, – он даже раскланялся, – откроет тайну, что за конверт получен нынче от ее величества?
Граф еще помолчал и – признался, что всем им предстоит разлука…
Одним ссылка, другим прокладывание жизненных путей в архитектуре, в горном деле, а отцу – терзания между Москвой и Петербургом, но всем – покорность Року и Судьбе.
…Милый юноша, романтик Поль до конца царствования не только Екатерины II, но и ее наследника Павла будет отбывать ссылку. Он женится на той самой Софи Голицыной, которую встретил когда-то в Вене и которая теперь жила в Москве.
Большим ударом для него стало известие о судьбе Жильбера.
Однажды пришло письмо из Парижа, и в конверт была вложена вырезка из французской газеты. В газете Поль обнаружил описание суда над якобинцами. Их было шестеро, и всех приговорили к смертной казни. Но шестеро якобинцев предпочли повешению самоубийство. Оно случилось на глазах у судей. Один осужденный – это был Жильбер Ромм – вонзил себе в грудь кинжал, а следом за ним поступили так остальные…
Часть 3
Свобода, мать увеселенья,
И роскошь с нею заодно
Изобретали наслажденья
Для тех, кому судьбой дано
Кидать сребра и злата кучи,
Как сыплют град небесны тучи.
Но время, лютый враг всего,
Щадить не любит ничего…
Завяли мягкие равнины,
Цветами воздух не курят,
Лужайки, тропочки, долины
Мальчишки всячинкой сорят.
Валятся стены зал огромных,
И в них не слышно звуков стройных.
О, время, лютый враг всего,
Щадить не любит ничего…
О, время!
У времени свои законы, своя судьба. Особенно в конце столетий, когда происходит как бы уплотнение и события громоздятся подобно извержению вулкана. Это роковые времена. События, прокатившиеся по одной стране, дают отзвуки в соседних странах, и время как бы играет с человеком.
В Париже пели «Марсельезу», стреляли, а звуки разносились по всей Европе, приобретая самые разнообразные формы. Как грибы после дождя, возникали тайные общества, людей охватывали мистические мысли. Там – медиумы и магнетизеры, тут – мартинисты и розенкрейцеры, где-то – поклонники Солнца и древних цивилизаций, особенно Египта. Именно в те годы для Петербурга были приобретены четыре фигуры сфинксов и изваяно множество рыцарей.
…В дачном месте, на Елагином острове, тихим солнечным днем собралось несколько человек, все в белых одеждах. И красивая дама с певучим грудным голосом под тихую музыку «переносила» собравшихся в иную реальность.
– Вы можете стать сильными и счастливыми, если научитесь отличать случайное от постоянного, если научитесь быть спокойными. Нельзя давать готовые ответы на вопросы бытия, мы должны сами преодолевать это. Нельзя вмешиваться в процесс эволюции, следует исходить из того, что требует ваша душа… У каждого свой путь эволюции, и вы рискуете сбиться с пути, если будете следовать советам случайных людей…