Иван Михайлович пошевелил поленья, и пламя, словно вырвавшись из плена, заиграв, взметнулось вверх. Князь встал в торжественную позу и прочитал:
Все в мире лживо нас пленяет.
Где ж правда? – В небе обитает.
Внизу лишь только тень…
Я между тем сижу и греюсь:
Камин мой Двор, при нем я Царь!..
Сребро и злато – обольщенье,
Бедняк покойнее стократ…
Так думу думал я, вздыхая,
Воображал наш краткий век;
С собой беседу продолжая:
Не прах ли, мнил я, человек?
Постигнет и его кончина
Так точно, как среди камина
Теперь огонь щепы палит…
Андрей Воронихин, когда сталкивала его жизнь с Долгоруким, всякий раз вспоминал рассказ о его бабушке, легендарной Наталье Борисовне Шереметевой-Долгорукой. И особенно в те петербургские дни, когда ему нужна была нравственная поддержка, – с нее надо было брать пример, со схимонахини Нектарии. И он спросил о ней у Ивана Михайловича. Князь открыл письменный стол и вынул свой мемуар, где шла речь о Нектарии, и прочитал:
– «Схимонахиня, дочь фельдмаршала графа Шереметева, бабка моя родная. Она была за дедом моим, отцом моего отца, князем Иваном Алексеевичем, и по кончине его вступила сего числа в монашеский орден, в котором наконец посхимилась, и похоронена в Киеве, в Печерской лавре. Кто не знает истории сей достопамятной женщины в летописях наших? Кому не известны подвиги мужественного ее духа, героическая жизнь и кончина ее? Кто не прослезится, читая собственные ее записки о себе, ссылке мужа ее и общем пребывании ее с ним в Сибири? О ней говорить здесь много нет нужды, мало говорить о ней невозможно! Оставим собственную ее биографию. В сем сочинении рисуются одни только мои личные отношения к тем особам, коих имена приводятся на память, и так молвим только об них… Я родился еще при жизни ее, но застал ее уже в облачении монашеском.
Отец мой, путешествуя всякие три года в Киев для свидания с ней, возил и меня ей показывать. Так видела она меня полугодовым ребенком и потом четырех лет. Я худо ее помню, но знаю, что она меня очень жаловала и забавлялась моими резвостями в ее келье. Я сохранил доныне самые важнейшие ее письма к отцу моему, из которых видны смирение в духе благочестия того времени и горячая любовь ее ко мне, напоминающему ей драгоценное имя любимейшего супруга.
Рукописные ее записки… дошли до меня из рук отца моего; они были напечатаны, подлинник их у меня, как редкость священная, хранится, из особенного благоговенья к добродетелям ее. Я два раза был в Киеве и падал с умилением на гроб ее, который сровнен с землею и ничем по воле ее не украшен. Описавши мое путешествие тогдашнее в Украйне, я и об ней не пропустил с восторгом сообщить, ибо имя ее и подвиги заслуживают по справедливости вековечной памяти, по изречению Соломона: Память праведного с похвалами. Такова пребудет и ее, доколе не потеряется вовсе почтение к высоким добродетелям, к изящным подвигам души и сердца, и доколе лучи истинного християнского света будут озарять ум и сердце россиян, прилепленных к древнему своему отечеству и умеющих ценить деяния предков своих».
А дождь за окнами разошелся не на шутку. Гость и хозяин слушали его, и каждый думал уже о своем.
Спасение от бед для Элизабет
…После того, как наши герои покинули Францию, в том же направлении двинулась Элизабет Виже-Лебрен.
И вот она уже пересекла русскую границу. В жарко натопленной комнате – пышная постель с атласным одеялом из гагачьего пуха, большие и неудобные подушки да еще балдахин, не пропускающий воздух. Элизабет металась на постели, за всю ночь не уснула ни на минуту.
Близилось утро, а она боится взглянуть на себя в зеркало. Что с ней стало? Морщинки, которые уже не один год хитро вплетаются в такое милое, приятное лицо. Неужели они не смываемы?
Элизабет, должно быть, впервые изменила утреннему туалету. В комнате холодно, в России или плохо топят, или раскаляют печи так, что можно задохнуться. Ей привезли газеты о последних событиях в Париже. Невыносимо их читать, еще хуже оставаться одной, имея богатое воображение, представлять подробности случившегося. Когда Элизабет покидала Францию, надеялась, что минует пять-шесть месяцев, схлынет волна безумия, утишится Париж и можно будет вернуться назад. Однако…
Арестовали Людовика XVI. Он был хладнокровен, спокоен, как истинный король. Еще до его ареста красавец швед по имени Ферзен, давно влюбленный в Марию-Антуанетту, пытался устроить им побег. Но не удалось. Виже-Лебрен живо представляла, как остановили королевскую карету, как издевались над бедным семейством.
А начиналось все так славно, пели «Марсельезу», мечтали… «Вперед, сыны Отчизны милой!..» И вдруг – эта якобинская диктатура… Бедная королева! Людовик сказал: «Все отвернулись от меня». Сколько слез, должно быть, пролила эта красивая, гордая, умная женщина. Всю жизнь она слышала возгласы: Vive la Reine! – Да здравствует королева! А ныне она в тюрьме
Кровавые призраки вились в воображении Элизабет. Эти изверги, злодеи, негодяи казнили любимую подругу королевы, мадам Ламбаль. Изуродованный ее труп протащили перед окном королевы, какой садизм! Она, должно быть, не могла ни отвести глаз, ни закрыть их…
Колокольный набат проникал сквозь стены Консьержери, и королева затыкала уши, не в силах слушать. Она была слишком чувствительна, чтобы не услышать в тех ударах звуки собственного смертного приговора. Разъяренные диктаторы возглашали всё новые указы, законы – гильотина работала беспрерывно.
Им неведомо милосердие. Сколько ночей королева представляла, как взойдет на эшафот, как остригут ее роскошные волосы, как в шею вонзится гильотина. Какие надо иметь силы, чтобы смириться со всем этим!
Элизабет заливалась слезами. Она не думала о том, что ждет в будущем ее любимую Францию; она еще не знала, что жестокость воцарится, станет всесильной, а потом придет Наполеон, что о революции будут написаны тысячи статей и книг, и большая их часть окажется фальсифицированной.
И вряд ли в мыслях знаменитой художницы находилось место ее рыцарю-ученику-помощнику. А между тем она как раз ехала по дороге близ Пскова и Лавры, направляясь в Петербург. Как и для многих-многих французских аристократов, спасение от бед для Элизабет было в России.
…Два года провел в монастырских трудах в псково-печерской тишине наш странник Михаил. Ему открылась красота русской природы, ее задумчивых, туманных холмов, тишина лесов и полей вне времени, нарушаемая лишь колокольным звоном.
Сидя на низкой скамеечке перед сосудами с разноцветными красками, медленно постигал он премудрости нового ремесла. Иконописцы писали открытыми красками, не смешивая их, тональной живописи не признавали. Кажется, только благодаря «Троице» Михаил начал постигать смысл русской иконы. Отгонял от себя грешные мысли, молился, работал с утра до вечера. Но по ночам нередко чувствовал властную женственность, тонкую талию, нежные руки Элизабет. К счастью, наступало утро, он копал в огороде, носил воду, писал, и ночные видения таяли.
Возможно, что так бы и прижился Михаил в тихой обители, если бы не случай. Однажды в Печорах появилось знатное семейство. Помолились, испросили благословения у старца и уехали.
А после их отъезда Михаил обнаружил на скамейке газету «Санкт-Петербургские ведомости». На глаза попалось объявление: «Напротив Зимнего дворца для господ зрителей открыта выставка художницы Марии Луизы Элизабет Виже-Лебрен». Будто его толкнули в спину с обрыва. Он вспыхнул и затаился.
Но с той минуты только и думал о том, как попасть в Петербург.
– Отпустите меня, батюшка, – просил настоятеля.
Зачем – не говорил, упорно молчал, не поднимая глаз. Батюшка был добр, кроток и дал ему позволение.
И вот уже стучат по дороге колеса телеги, ёкает селезенка у лошади, колотится сердце ездока. Мягкая от пыли летняя дорога. Бледный, без солнца день. Редкий голос подаст кукушка, разнесется трель дятла, нежно откликнутся ему певчие пичужки. И кроются пылью придорожные васильки, ромашки, сурепки.
Дорога лесом, царственным сосновым лесом. Все замерло. Как морская раковина вбирает звуки моря, так лес поглощает шумы. Дорога в сосновых иглах. Радостно на душе Михаила. Кротость и умиление, как у старца печорского, а нетерпение прежнее.
Один день, и неугомонный странник в новом мире: Петербург, Зимний, Дворцовая площадь. Снуют экипажи, пешеходы, маршируют гвардейцы, звучит барабанная дробь. В небе тот молочный белый свет, которого более нет нигде. Подул ветер, и по шелковой синеве неба будто кто-то разбросал белоснежные подушки. Было от чего взволноваться. Постояв на берегу Невы, поглядев на ее плавно текущие воды, успокоив волнение, Михаил направился к выставочному залу, что напротив Зимнего дворца.
Только бы не сразу встретить Элизабет, не оконфузиться, не попасть в волну ласкового голоса. Может быть, ее там и нет. С опаской оглядываясь, он вошел в залу. Стал рассматривать картины.
«Дама в красном» с ребенком на руках. Свободно лежит ткань, знакомый прием Элизабет. Она всегда любила посадить натуру в центре, окружить подходящей тканью, тем самым выделив ее, как бы приподняв и сообщив ей что-то воздушное.
«Мужской портрет». Примерно тот же тип лица, что был в Париже у Любомирского, к которому так ревновал Мишель. Хорошо, однако явственно влияние Грёза…
А это что за красавица в восточном наряде? «Княгиня Т.В. Юсупова». Одна из самых богатых женщин России. Ее фигура утяжелилась оттого, что колени закрыты плотной тканью, зато выступили белизна светлого платья, гирлянды цветов и повязка на голове.