А это что за писулька? Штемпель какой-то не нашенский – заграничный? То Мишка, Богданка? Буквы косые, будто и не учился. А что написано в той цидульке? Всего ничего. Кланяется своему благодетелю, путешествует, видал многое, а теперь вот в Париже… В Россию всенепременно приедет и тогда много расскажет…
Эх, Мишка, Мишка, долго же ты молчал, свиной сын! Не дождусь я тебя с твоими байками…
В ту ночь и правый бок, и спина так мучили Демидова, что уснул он только под утро. Зато увидал чудной сон.
Будто едет по реке Чусовой к своему охотничьему домику, а на нем, над дверью оленьи рога приколочены, и рога те резные, настоящие, золотые. И выходит ему навстречу девка красоты невиданной и говорит: «В подземелье домика твоего поклала я золотой слиток, с кулак будет… Не забудь…» Туман вдруг окутал красавицу, она исчезла, а на том месте – ледяной пруд в тусклом свете, хмурые тучи, горка за горкой поднимается. На верхнем взгорье изба здоровенная, жердяная изгородь. Сосны-великаны в тумане… И опять голос нездешний: «Не бойся, твои места, родные… Однако сколько людей напрасно тут сгибло – что будешь делать?» И опять заволок все туман…
Демидов открыл глаза, и такие они были ясные, такая голова чистая, ровно через сито мозги просеяны.
В тот же день велел призвать к себе Татьяну и на Успение заказать венчание. Душа его вроде успокоилась. Однако тело не подчинилось благим мыслям, и его опять стали мучить по всему телу колики…
После нового приступа велел Татьяне созвать сродников, найти стряпчего – Демидов будет диктовать новое завещание! Найдите толкового стряпчего.
И закрутилось дело. Брат советовал одно, сыновья – другое. Откуда-то взялась шустрая говорливая дама, петербургская, и обещала позвать ловкого стряпчего.
Снова собрались сродники, а с ними черный человек с бакенбардами (их редко кто носил), законник и русских, и заморских дел. Прокопий Акинфович, ни на кого не глядя (ибо он почти ослеп), стал медленно, с остановками диктовать завещание. Руки его отяжелели, он положил их на одеяло, и они утонули, как ложка в киселе.
Главное для него было – сберечь ботанический сад, цветники, экзотические растения.
Второе – найти дельного управляющего для Воспитательного дома.
Далее пошли дети, внуки, снохи, девери – всем по мелочам. А наследницей определил Татьяну Васильевну. Хоть и долго не признавал своей женой, а все же венчался, – и теперь на душе его стало потише.
Уральские заводы, Чусовая, железная руда, медные рудники, серебряные… За все пусть она без него строго спрашивает.
– Будет, батюшка, будет! Утомишься… Брат твой Николай теперь за главного.
Демидов прикрыл глаза, минут десять все пребывали в молчании. Человек с бакенбардами усиленно писал. Толковый, видно, стряпчий… Вдруг больной что-то вспомнил.
– А помните, посылал я недоросля учиться в заграницу?.. Богданко… Ежели он объявится, ежели живой, так ты, Татьяна, сходи с ним на мою могилку. Пусть прочитает слова, которые я велел на камне написать, поняла?.. Да покажи его сыну, Анатолию, – тот шибко головастый в искусствах. Похвалит картинки его Анатолий – тогда еще один пункт будет в моем завещании.
Все насторожились, супруга замахала руками: «Да будет тебе, батюшка! Лежи покойно…» И все же вспомнил про тот пункт:
– Есть у меня одно тайное местечко, охотничий домик на Чусовой.
Черноусый стряпчий напрягся всем телом, кажется, даже вытянул ухо:
– Где, ваше благородие?
– Не твоего ума дело! Татьяна даст ему карту и мое повеление: построить храмину, деревянную, на нашей, демидовской заимке, покрыть ее штукатуркой и разрисовать предками нашими… мохнорылыми. Ну и кого хочет – пусть намалюет Богданко. И пусть ищет Мишка Богданко в тех местах клад… Кто имеет дар особенный, тому клад полагается. Помнишь, Николай, как… девка одна нашла там слиток золотой? А напрасно загибшим моим людишкам пусть поставит крест великий.
Родня в почтении молчала. Хозяин утомился. И только стряпчий что-то торопливо записывал в своей папке. Черные волосы закрывали уши, лоб, а носом он чуть ли не касался черной папки…
– Дочери мои, дуры стоеросовые! – вдруг возвысил голос Демидов. – Зарубите на носу: не след просить за все Господа! Ничего не просите – только благодарите!
Опять махнул рукой и слабым голосом сказал:
– Идите все! Собороваться надобно…
Про все про это узнал Михаил, когда объявился в Москве. Не узнал лишь того, что дама из Петербурга была та самая Эмма, а стряпчий – ее любезник.
Жизнь, как известно, развивается по кругу или по спирали. Вот и Мишка-Мишель вновь, как в детстве, оказался в Москве. Посетил Нескучный сад, в котором когда-то изображал купидона по велению Демидова. Сад разросся.
Прокопий Акинфович посадил в нем более двух тысяч растений, они спускались террасами к Москве-реке. Родители, братья его строили заводы на Урале, выплавляли чугун, железо, а чудак Акинфович, изменив родовому делу, предался естественным наукам. Прах его покоился на Донском кладбище.
Стояла тихая осень, безветренная и туманная, деревья в глубокой задумчивости. Липы еще зеленели, а клены уже медленно и торжественно роняли широкие светящиеся листья. Золотые россыпи мелких березовых листочков лежали вокруг коврами. Побродив по Нескучному саду, Михаил отправился в Донской монастырь.
Слева от храма нашел монумент. На плите надпись: «Сию гробницу соорудила супруга Татьяна Васильевна 1789 года. В течение сей временной жизни по всей справедливости приобрел он почтенные и безсмертные титла усерднейшего сына Отечества и друга человечества, пожертвуя в пользу обоих большею частию собственного своего имения, за что возведен был на степень действительного статского советника…» Дальше было неразборчиво.
Михаил поклонился, перекрестился и, войдя в церковь, заказал по Демидову молебен.
Андрей на распутье
Императрица время от времени показывала суровый свой, непрощающий нрав. Позади был Пугачев, казаки, в 1772 году она распустила запорожское войско, тысячи казаков отправились в Сарагосу и в Турцию.
До сих пор она не могла спокойно слышать также имя княжны Таракановой, или Дарагановой, которая могла стать ее соперницей на троне, – та еще была жива. Заключение в Петропавловской крепости не убило ее, а лишь смирило. И теперь она жила в Москве, в монастыре, под именем монахини Досифеи. Доносили, что любопытные заглядывали в ее келью, – тогда Екатерина велела занавесить ее окно, чтобы любопытный московский люд не видел «этой мерзавки».
Живописцы, в немалом количестве писавшие портреты императрицы, никогда не стремились запечатлеть ее грозный лик – только ласковое лицо, только улыбка и благожелательность. Разве лишь у Рокотова государыня – истинная властительница.
Виже-Лебрен, мечтавшая написать портрет Екатерины, вряд ли мыслила о строгом нраве Екатерины, главное было для нее получить разрешение хотя бы на один сеанс, на одну встречу.
Она прекрасно устроилась в Петербурге, ее нарасхват приглашали писать портреты вельмож и их супруг. Она помногу, как всегда, работала и лелеяла главную мечту: написать императрицу, ведь у нее уже было шесть портретов европейских монархов! И так нужна в коллекции Екатерина! Только секретарь и Зубов, невзлюбивший Элизабет, все откладывали и откладывали день сеанса.
И то сказать: государыня все чаще хворала, некоторые не могли спокойно смотреть, как тают ее физические и нравственные силы. Но ум ее не терял остроты. Французы просили, чтобы Россия вмешалась в их бедствия, Екатерина же отвечала: нет, у России слишком много своих забот.
А что же Андрэ, вернее Андрей, обучившийся многим искусствам в Европе и получивший немало похвал от своего опекуна Александра Сергеевича Строганова? Незаконный сын, он не мог называть фамилию отца – общество с пренебрежением относилось к незаконнорожденным.
Между тем граф, посмотрев работы опекаемого им молодого человека, высоко оценил их и, можно сказать, по самую макушку загрузил его новыми работами. Так что все прочие мысли выветрились из головы Андрэ.
Любимый сын графа Поль был выслан в Москву, но отец не собирался с ним расставаться. Так что, поручив – по пунктам – петербургские дела своему зодчему, граф удалился в Москву. Андрею надо было обновить графский дворец, построенный Растрелли, сделать акварель главной дворцовой стены с портретами – по этой акварели граф намеревался принять его в Академию художеств. Ну а главная задача – сделать кабинет для Марии Федоровны и построить графскую дачу на Большой Невке. И Андрей с энтузиазмом принялся за нее. Сделав проект, отправился в Москву, в Братцево, получить согласие Строганова.
Светлым сентябрьским днем Андрей появился в Москве. Остановился возле Путевого дворца на Тверской. Так вот он каков! Дворец, которому отдал столько сил – красавец! Ай да Казаков, ай да Баженов! Не похож ни на один европейский – тут старая Русь (крыльцо!), тут азиатское разноцветье (белые, красные, оранжевые цвета) и классическая, круглая ограда с башенками, покои, предназначенные для высоких гостей.
Когда-то старый деревянный путевой дворец стоял в селе Всехсвятском, неподалеку – Ходынское поле, где в семьдесят пятом году был устроен праздник по случаю победы над турками. Андрей хорошо помнил увеселительные строения на Ходынском лугу, которые делал Матвей Казаков.
Под ногами шелестела золотая листва, осень синела небесами, вокруг высились березовые и осиновые рощи. А где же домик, в котором племянница Казакова привечала их за чистым деревянным столом, угощала нехитрой едой и замечательными разговорами? От старой деревянной церкви, в которой бывал он с Василисой, тоже не осталось следа… Девица та, Василиса, снилась ему даже там, во Франции… Он бродил по желтому ковру шелестящих листьев, огибал черные стволы лип и осин – ни-ко-го.
Однако нашел сторожа Путевого дворца, уже собирался уходить, как старик вспомнил:
– Эй, любезный! Тут тебе что-то лежит. Никак письма. Иди сюда.