– Не знаю, что вы имеете в виду, – смиренно сказал Михаил.
– Да знаешь ли ты, что нет никого хуже его? Дрова жечь не велит, мол, есть какой-то торф, уголь наш, не аглицкий. И гордец на всю губернию. Крестьян сгоняет дома земляные строить, глиняные. Ох, прости Господи! Теперь-то его наказал Господь: говорят, лежит недвижим…
Михаил не мог стерпеть слов невежественной барыни, не удержался и дал ей полновесную отповедь.
– Вот и едь, едь отсюда. А нам такие люди не надобны. Видали мы таких мазилок. – У нее даже задрожали щеки.
Михаил заторопился.
– В какой стороне его имение?
– А-а, не хочу и говорить! – крикнула Авдотья Павловна. – Язык до Киева доведет дурака.
«Ну и тетёха», – подумал Михаил, покидая дом, в котором, возможно, когда-то он был произведен на свет. Да и не помнил он того дома, не помнил и ту, что когда-то приказала выбросить его, как щенка. Не узнал, и слава Богу! Дом – не тот, где родился, а тот, где воспитался.
Сгорбленная старушка все же дождалась его в липовой аллее и показала, в какой стороне деревня Черенчицы, принадлежавшая Львову.
В пути наш герой набрел еще на один помещичий дом. Там его приняли с распростертыми объятиями и упросили изобразить все семейство. Михаилу пришлось немало потрудиться, чтобы усадить и написать бабушку, деда, родителей, их большеглазого сына и девчушку с косами. Целую неделю прожил он в усадьбе, его кормили, поили, еще и денег на дорогу дали. А он? Фамилии своей под картиной не оставил, поблагодарил, поклонился и зашагал дальше…
Последуем же и мы за неутомимым странником. Ни единому слову той «тетёхи» он не верил, однако волнение не утихало, надо было поторапливаться. В дороге мысли были о Машеньке, о Львове, о любви их великой. К деревне Черенчицы приближался он в самом возвышенном состоянии духа.
Дело шло к вечеру. Впереди чернел лес, сквозь него рубинами полыхало закатное солнце. Буйствовали птицы.
Тем печальнее оказалась представшая в имении картина.
Никто не вышел навстречу гостю. По двору бегали дети, предоставленные самим себе. Дворовая девка, нечесаная и сердитая, покрикивала на мальчишку.
Михаил спросил, нельзя ли повидать барыню. Та хмуро буркнула, что они никого не принимают.
– А барин где?
– Не велено пускать. Его нет.
На крыльцо вышла молодая девушка – вылитая Маша Дьякова, объяснила:
– Батюшка больны, не принимают… Мы были бы рады видеть вас в другой раз. Матушка тоже слаба, в меланхолии. Просим извинить нас. Доктор не велел. Лежит, исхудал весь. Помолитесь за нас. И не поминайте лихом.
Вот так. И снова – дорога.
Стемнело, а он все шел и шел. Ночь уже накрыла своим пологом Тверскую землю. Поднялся на возвышение, воздух здесь был напоен особенно пахучими вечерними ароматами трав. Сел на землю и долго смотрел на темнеющее небо, засеребрившееся бесчисленными россыпями звезд, смотрел изумленный и очарованный. Казалось, звезды тоже глядят на него. Чего-то ждут… Одна вспыхнула и бросилась вниз. Упадет следующая – загадает желание. Какое? Отринуть от себя все-все, пробиться к сердцевине своего «я» и писать то, что подсказывает сердце. Он дождался – звезда оторвалась от неба и полетела не вниз, а вверх. Он успел крикнуть: «Своим умом, только своим умом!»
Звезда улетела, исчезла, а Михаил еще долго не отрывал глаз от неба, силясь что-то понять, постигнуть. И недоумевал: что случилось со Львовым, уж не сглазили ли его колдуны да умники?
Не было дано Михаилу того направления мысли, главного, которым овладел Воронихин. О чем мечтал? Где главная загадка жизни, что следует ему теперь делать? Завещание Демидова, да. Он разбогатеет, а… на что потратит деньги? Может быть, на школу для неумелых живописцев? Или домик построит, но где? Там, на Урале, или тут?..
И все же в любом случае было бы нечестно не заехать в Петербург и не появиться в Строгановском дворце, не повидать Андрея…
Свадебные слова и представления
«О дружба, прощайте!» – когда это написал в своем письме Иван Хемницер? В слова эти он вкладывал свою влюбленность в Машеньку и восхищение Львовым. Только при таких обстоятельствах вероятна и возможна дружба между мужчиной и женщиной. Восемнадцатый век – век дружбы, в том числе между мужчиной и женщиной. Тогда появилась мода на альбомы, на сердечные излияния, на сентиментализм. К тем временам не следует относить слова одного умного человека, который сказал: «Дружба между мужчиной и женщиной кончается с наступлением темноты».
Между Андреем Воронихиным и Мэри Лонд иные отношения, более характерные для двадцатого века. Симпатия, влюбленность у них была замешена на общей устремленности, на общем деле, а это как раз и есть залог прочности брака. К тому же тут примешивалась самоотверженность – ведь Мэри должна была покинуть Туманный Альбион и переехать на другую широту-долготу. А еще – отказаться от своей религии.
Кажется, Воронихин еще раз побывал в Лондоне и оставил описание этого города, а там-то, видимо, и состоялся их сговор.
…Граф Строганов назначил свадьбу на один из сентябрьских дней 1801 года, вскоре после их возвращения с Севера.
Перед тем Андрей посетил своего духовного отца – митрополита Платона (Левшина) и получил от него благословение.
Мэри старательно изучала молитвы на церковнославянском языке, хотя он давался ей с трудом:
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу».
Нагорную проповедь она несколько раз повторяла вместе с Андреем. И звучала она не так, как обычно, а в переводе на русский язык (современный перевод А. Лучника):
Нищие, радуйтесь, – царство небесное ваше,
Горько скорбящие, – верьте – Господь вас утешит.
Кроткие сердцем, – для вас благодать настоящего,
Правды искавшие, – жребий весов уже взвешен.
Милость дающие, – к вам снизойдет милосердие,
Совестью чистые, – улицезреете Бога,
Мира взалкавшие, – вознаградится усердие,
Вечно гонимые, – ваша отверста дорога.
Новобрачных встречали возле церкви сам граф Строганов и его присные. Свадьбу устроили в графском дворце… С угощениями, как обычно в сем доме, богатыми, щедрыми, и полагающимися поздравлениями, словами, тостами, множеством фейерверков и пушечных выстрелов…
На третий день прибыл из Владимира князь Долгорукий, и, большой выдумщик, он устроил целое театральное представление.
Князь привез с собой артиста Парижской оперы, тенора, а также некоего владимирского баса Гаврилу, который умел брать «до» нижней октавы. Композитором князь взял любимого Моцарта, но сильно переиначил.
Дон Жуан хвастал своими победами над женщинами, а его слуга пел истории о своих победах: мол, у него – сотни француженок, турчанок – тоже много, а еще более испанок… Во всех влюблялся Дон Жуан, и все ему покорялись…
Арии были столь же прекрасны, сколь и обидны для жениха. Вот уж меж кем не было ничего общего, так между Воронихиным и Дон Жуаном. Князь предусмотрел и это. Когда закончилась ария о гуляке Жуане, Иван Михайлович сделал знак – и Гаврила (величины он был огромной) во всю свою богатырскую глотку фантастическим басом пел:
– Многая лета, многая лета – жениху первородному, сыну законному, славному зодчему Воро-ни-хи-ну-у-у-у – слава! Супруге его – красавице – сла-ва!.. – Тут грудь его расширялась, он так таращил глаза, что подбородок сливался с шеей.
Гости аплодировали и смеялись.
Но французик уже переходил к другой арии – из «Волшебной флейты», наделавшей в Европе немало шума и даже вызвавшей порицание франкмасонов.
«Распростись ты с духáми, с помадой… ты забудь про веночки-цветочки и про женские ласки забудь…» – выводил баритональный тенор.
И опять в арии не было никакого резона обращаться с такими словами к жениху – что общего у него с легкомысленным героем? Француз разбрасывал по комнате цветочки, веночки, а Гаврилу теперь можно было сравнить с Гаргантюа или Пантагрюэлем. Громила Гаврила держал в руках люльку и басил: «Баю-бай, баю-бай, ты скорее засыпай, меня ждет муженек, мой любимый Андреек!»
Гости думали, что на этом представление озорного князя закончилось, но тут на сцене появились двое с крыльями за спиной, в туниках – началась сцена из «Орфея и Эвридики».
Правда, прежде Долгорукий пересказал мифологический сюжет о том, как Орфей своим чудным пением очаровывал богов и людей, укрощал диких зверей и природу… Орфей спустился за своей супругой в царство Аида, но… Тут кончался известный всем сюжет, и далее следовала история о женщинах, которых отвергал Орфей и которые решили его жестоко наказать…
Намерение это пресек опять же Гаврила, растолкав злоумышленниц… Он появился в новом хитоне, а в руках у него был лист с изображением будущего Казанского собора, и он преподнес его жениху…
Гости, публика, в том числе жених и невеста, были так увлечены представлением, что не заметили, как в окно подглядывает некто – кудрявый человек в бархатной куртке, с мольбертом за спиной.
К нему подошел дворецкий:
– Чего желаете, странник? Проходите – гостем станете.
– А что тут происходит?
– Сын графа Строганова женится, свадьба тут происходит.
Михаил (а это был он) узнал в женихе Андрея Воронихина и почему-то спрятался за приоткрытую дверь.
– Проходи, будь гостем, – повторил дворецкий.
Остаться? Уйти? Друг его счастлив, на Урал отказался ехать. Крестовый братец его удачлив, у него и любовь, и архитектура – зачем ему Мишель? И, наклонив кудрявую голову так, что каштановые кудри закрыли лицо, Мишель попятился во двор. Навстречу ему попался высокий усатый человек – что-то знакомое померещилось Мишелю, но он не придал этому значения и зашагал вдоль Невского проспекта…