Странник
Смутно было на душе у Михаила, когда он покидал строгановский дом. И одиноко. Крестовый брат отказался от него, не захотел ехать на поиски клада, ушел в свои дела-заботы, забыл его. Видимо, любовь пришла на смену дружбе… Что остается? Ехать одному, искать золотой самородок, что завещал ему Демидов. Да найдется ли он? А самородок тот как будто с кулак размером и по форме напоминает какого-то жука-скарабея. Что это за скарабей?
Трик-трак-трак… Стучат колеса на затвердевшей дороге… Шлеп-шлеп-шлеп… Хлюпают по грязи…
Заработок только один – рисовать портреты купцов да помещиков. А ехать то в карете, то в телеге, а то и пешим ходом. На восток, к Уралу, туда, где чудеса творили все Демидовы, где предстоит и ему, Михаилу, наконец остановиться. Карту Михаил спрятал в видавший виды парижский баул… Не следует ли перепрятать ее в картуз да зашить, а картуз нахлобучить на голову? Опять же: дал ему картуз Воронихин, так что вроде как они и вместе…
Ехал странник под палящим солнцем и при проливном дожде – к счастью, осень задержалась, снега еще не было.
Вспомнилась книга, читанная в Печерах, – «Как путешествовал Иоанн Новгородский в Иерусалим на беси».
«Солнце стало клониться к западу, надобно найти укромное местечко», – подумал Михаил и присмотрел неубранный стог сена на луговине, у сосен и елей. В пути встречались добрые люди, никто его не гнал, даже кормили охотно, и странник прилег к стогу сена, смежил глаза. «Беси, беси», – крутилось в голове. С тем и заснул.
Будто сила какая его толкнула в бок. Приподнялся, протер глаза, посидел – и снова повалился в стог. Темная ночь окутала странника. Звезды забегали по небу в разные стороны, встречь друг другу и порознь…
Снова задремал. Но что это? Что за звуки доносятся из леса? Трубы гудят, барабаны бьют и визгливый звук расстроенной скрипки… Как похоже на Лохмана!
Послышался шум – видно, неподалеку протекала река. Михаил опять протер глаза – среди косматых елей, на лужайке померещились – въявь или во сне? – черные фигуры, они прыгали, носились вокруг елки. Африканские негры? пантеры?.. В дикой пляске, словно бесы, они скакали под звуки целого оркестра!
К природному оркестру примешивались еще иные звуки – звон металла. Уж не золото ли подбрасывают руками эти фантастические существа?
Тут почему-то в воображении Михаила всплыл стряпчий, так похожий на графского дворецкого. Или это дворецкий, похожий на стряпчего, что переписывал завещание Демидова.
Взглянув на небо, Михаил даже перепугался. Храбрый среди пиратов в морях и странствиях, он покрылся тут пóтом. В небе множество чертенят, бесенят – и они качают что-то огромное, похожее на гамак!.. Уж не главный ли то бес, сатана?
И тут он разобрал слова, доносившиеся сверху: «Скорее, скорее! Хозяин ждет! Работайте, лилипуты, пока спят великаны! Наше спасение – золото, золото, золото. Мы отольем золотого коня нашему господину». И бесенята опять закружились с визгом и криками, взявшись за руки, понеслись в бешеной пляске по небу. Дикие телодвижения сопровождали их танец. «Да здравствуют император мира – и мы, его рабы!»
Мишель дрожал. Что с ним? Никогда такого не бывало! Конечно, он – потомок португальской женщины и русского солдата – был гремучая смесь, но все же…
Еле дождался утра наш странник. А утро – опять, как там, под Тверью, ясное и невинное…
Можно было продолжать путь. Однако более уже Мишель не ночевал в стогах сена.
Следующая остановка его была близ Уфы, в трактире. Мишель стыдил себя: что с ним, в самом деле? К чему такие страхи? Разве желал бы он, как бес, найти самородок и устроить райскую жизнь? Разве не мыслил о школе черчения-рисования для сельских ребятишек?
Желал ли он, как бес, найти самородок золота или, как праведник, исполнить завет Демидова о великом кресте в память погибших?..
Он уже был далеко от Москвы, на окраине Казани, в монастырском подворье – именно в таких обителях предпочитал теперь ночевать, прежде чем пускаться в путь дальше.
Добравшись до Уфы, остановился на постоялом дворе, у трактирщика. Написал его портрет, получил хлеб и кров, жил недели две, наблюдая за людьми. Перед ним проходили постояльцы, странники, работники угольных, медных, железных рудников. Иных он зарисовывал в альбоме карандашиком: пригодится, напишет и картину настоящую, красками.
Бывали вечера карточные – собиралась компания, играли в «трынку». В памяти всплывали пиратские игры, опыт, и ему везло. Вскоре молва о художнике-мазилке разнеслась окрест. Появилась гадалка, она вглядывалась в его лицо, колдовала: «След рода нездешнего на твоем лице…», «Искра в тебя попала, теперь не даст покоя до самого конца», «Не насытиться тебе днями отпущенными, однако конец твой печален».
…Однажды вечером разверзлись небеса и полил дождь. Вошли-ворвались в трактир двое в измокших плащах и, сев в дальнем углу, велели подать им еду. Михаилу стало не по себе. В полутьме он не мог разглядеть их лиц. Однако почувствовал беспокойство. Что-то знакомое почудилось в мрачных взглядах из-под капюшонов. Но откуда здесь быть тем, кто за ним охотится? Иголку в стоге сена легче найти, чем его на необъятных просторах российских. И все же одного из двоих он разглядел: кривой, словно турецкая сабля, нос, бакенбарды.
Карточная «трынка» между тем продолжалась, Михаил выигрывал. Уж не задумали ли мошенники отобрать у него этот выигрыш? Да ведь игра-то по копеечке, и играет он с отставным офицером, незлобивым, даже добродушным, который шутит: «К дуракам-то Господь милостив… Всяк молодец на свой образец».
«Капюшоны» мрачно посматривали на игроков.
Дождь наконец кончился, и Михаил с осторожностью двинулся в свою каморку, ни на кого не оглядываясь. В каморке был холод. Он ждал, когда хозяин истопит печь. Лежал в кромешной темноте и перебирал свою жизнь: как рисовал того пирата за картами, как перерисовывал рисунки из альбома Андрея, как учила его Элизабет. И она, и Андрей работали истово, а друг его сказывал: «Чем более будем с тобою писать-работать – тем радостнее станет наша жизнь».
Когда прощались, снял со своей головы спасительную кожаную шляпу, перекрестил его и сказал: «Прощай, друг. Помолись, если умеешь». Еще бы не умел Михаил! Он обнял товарища и страстно воскликнул: «Храни нас Бог!» И еще вспомнил: «В Евангелии от Матфея есть притча о рабе, закопавшем свой талант. Ты-то уже показал свой дар, авось и я когда-нибудь сподоблюсь».
Хозяин все же истопил печь, и в каморке чуть потеплело. Только тогда Михаил уснул.
Проснулся он внезапно – примерещилось или в самом деле звякнул хилый крючок на дверце?
В ту же минуту на него обрушились тяжелые кулаки. Он не успел понять, что происходит, а ему уже связали руки и заткнули рот. Какие-то люди принялись лихорадочно перебирать его вещи. Холщовую сумку отбросили, а баул поднесли к окну – там светила луна – и принялись перетряхивать.
– Где бумага? Куда дел? Говори, пока живой!
«Значит, они из той самой разбойничьей шайки? Пусть не Лохман и не Педро, но от них. Пронюхали о завещании – уж не стряпчий ли выдал?» То-то давно чуял Мишка, что за ним наблюдают: то теряют из вида, то опять нападают на след.
Грабители схватили что-то тяжелое и стали бить его по голове: «Говори, где! Где карта?» От ударов Мише стало все безразлично, и он показал на баул…
Черные плащи еще раз встряхнули его и выскочили из каморки, а через минуту раздался грохот башмаков, свист, конское ржание – и мошенников как не бывало.
Не скоро пришел в себя Миша. Хотел было пожаловаться хозяину, становому, но хозяин, путая русские и башкирские слова, закричал, мол, спал всю ночь, ничего не слыхал и – вон отсюда, картежник!
Так закончился еще один, печальный виток в жизни мазилки Михаила Богданова, Богом данного.
…А дорога все вилась и вилась перед ним. Сперва по мшистым сосновым лесам, потом по каменистым тропам, а после дождя – по скользоте и колдобинам, и шел странник куда глаза глядят, позабыв о кладе, не желая ни золота, ни исполнения заветов Демидова.
Спасали его опять карандаши да краски. Писал портреты купцов, помещиков, случайных встречных – те подавали ему, как несчастному, копейки, даже рублики, – и вновь мерил он версты уставшими ногами.
Неизвестно, сколько верст миновал, но только наконец остановился, обосновался на краю приятственного села, вполне живописного. Вспомнил присловье Демидова: «Не ищи в селе, а ищи в себе». И стал в том селе жить.
В деревне его полюбили: кто принесет и поставит на окно крынку молока, кто – корзинку с пирогами-шаньгами. Мужики да бабы заглядывали в окошко, а он все писал, писал сосредоточенно, молча.
Иногда кто-нибудь из местных купцов, помещиков присылал за ним тарантас, чтобы запечатлел он в картине семейство или его главу. Отшельник преображался, надевал кожаную шляпу, запыленный камзол, туфли с пряжками, чистые штаны и отправлялся писать портрет. Деньги, что ему давали, употреблял на краски.
Михаил был разборчив в заказах, не прошли даром уроки Элизабет, его путешествия, пребывание в святой обители. Прежде чем писать портрет, беседовал с владельцами имений, а узнав что-то худое, хоть и писал схоже, однако сквозь чарующую улыбку изображенного, соболиные брови или глаза с поволокой всегда проглядывало нечто отталкивающее. Так что иной раз ему и платить не желали.
Были и другие случаи: если человек ему нравился умом, значительностью, то и портрет выходил что надо. Крупное лицо, ясный лоб и ум в каждой черте. Смотрел бы и смотрел на него.
Зла он никому не делал, за то его и любили. А когда выпьет, собирались вокруг, слушали про невиданное и качали головами: верить – не верить?
Говорил он про необычайное, и принимали его то ли за фантазера, то ли за дурачка. Как поверить, будто есть на земле город, где сто островов, а вместо дорог – реки и по ним не на телегах, а на лодках ездят? Или – в то, что в Париже на шестах отрубленные головы носили? От венецианских его похождений мужики почесывали в затылке: неужто Михаила баба посадила в домашнюю тюрьму при живом муже? И как же он со слепой-то расстался? Трогательно, с повлажневшими глазами говорил он о Хемницере, о его смерти в турецкой земле. Слушатели слез не вытирали, только грозили кому-то: «У-у, супостаты!»