Помню, как 22 июня 1941 года, именно в этот день, весь наш класс окружил тетю Агнию, и каждый выложил по 10–15 копеек. Мороженое было чудо: две вафельки, между ними мороженое, облизываешь эти вафельки, и на лице так и сверкает счастье. А рядом кинотеатр, а в кинотеатре в тот день шел фильм «Большой вальс». К мороженым чудесам, да еще и кинофильм! Очаровательный с усиками Штраус, и дивная шляпа певицы, по имени, как ни странно, Милица. Мы утопали в чуде этого утра, от 10 до 12 сидели как пригвожденные к стульям захудалого нашего кинотеатрика. А когда вышли из темного зала, все померкло: большая черная тарелка на столбе громогласно объявляла, что сегодня, 22 июня 41-го года, в четыре часа утра, Германия нарушила границы и вступила на территорию СССР. Но, правильно говорят люди, и горе и радость не приходят поодиночке. В тот же самый день всполошенная старуха бежала по деревянной мостовой по улице Луначарского и кричала: «Война, горе наше, война, война!»
Подругой моей была Веточка (Иветта). Ее отец был морским летчиком, и она им очень гордилась. Мы обхватили друг друга, прижались, не зная, что делать, так крепко прижались, что было не разнять. А тетя Агния, кажется, еще не расслышала или не поняла, что произошло, и все кричала: «Мороженое, мороженое, сладкое, вкусное!» Только мальчишка, который позади нее ехал на велосипеде, уткнулся колесом прямо в мороженщицу, и ее большие колеса сами покатились пологой дорогой в сторону кинотеатра. Тетя Агния забавная была, и многое до нее сразу не доходило: не врубалась она своим румяным лицом, своими привычками, ни во что не врубалась. Какая война, при чем тут война? Только вдруг схватилась за сердце и повалилась на бок. Что было дальше? А дальше по радио объявили, что скончалась бывшая библиотекарша, ныне мороженщица, веселая устроительница детских праздников Агния Павловна и через два дня состоятся ее похороны.
Это были первые в моей жизни похороны, и потому запомнились все детали этого дня. Вот как это было: поселок наш находился километрах в ста или больше от Ленинграда, и здесь еще сохранялись старинные обычаи. Поселок огласился причитаниями, криками, плачем женщин, молодых и старых. Причитания были мне совершенно непонятны. Но вот на центральной улице появился грузовик, и в нем лежал гроб той самой тети Агнии с ее диким румянцем, с ее веселым смехом, возгласами и увещеваниями к нам, детям. А вокруг гроба были целые кипы еловых веток. Оказывается, таков обычай в этих местах: мальчики укладывают вокруг гроба еловые ветки и всю дорогу бросают их вниз, показывая путь к кладбищу. Вот и кладбище: совсем невеликое, с низким забором и узкими воротами. Но тут два мужика выпрыгнули, подбежали к воротам, начали их раздвигать, так чтобы могла проехать машина. Впрочем, машина тут остановилась. И что было дальше? Четверо мужиков приподняли гроб: раз, два, три раза, три раза они поднимали бедную тетю Агнию и снова опускали. Оказывается, такой здесь был обычай. Они извинялись перед теми, кто лежал на этом погосте, за то, что они нарушают их покой. Мы с Веточкой как вцепились друг в друга, так и не отпускали. Боялись ли мы, страдали ли, или окаменели от всего этого зрелища, не знаю. Но с того дня наша дружба с Веточкой стала не разлей вода.
Что было дальше? А дальше приехал дядя Петро и сказывал: мол, Веточкина мама живет в Ленинграде, работает в настоящем институте, и называется этот институт – Этнография. Что такое этнография, нам неведомо, однако Веточкина мама решительно сказала: «Вот сюда вы и поступите, и будете учиться. У меня тесновато, но жить вы будете у Нины Павловны». Мы знали, что так зовут нашу соседку, у которой было двое детишек нашего возраста: одна Валя, другой Витя. Конечно, мы поселились бесплатно, и Нина Павловна обихаживала нас как могла. В шестнадцать или семнадцать лет мы уже стали студентками этого института с красивым названием: Институт этнографии.
Лев Гумилев – сын знаменитого поэта Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Оказывается, его сослали. И куда! В Туркестан, самую южную часть. Там он изучал языки, и там же он увлекся изучением этнографии. Это стало его страстью, всю свою жизнь он посвятил изучению и описанию истории этносов. Он знал все особенности народов, населявших Памир и Амударью, знал разницу между звериным стилем в серебре и золотыми украшениями таджичек. Туркмены сами творили свое серебро, а где таджики брали столько золота, что даже школьники 7—8-х классов имели золотые браслеты на руках и ногах и серьги в ушах.
Мы с подружкой решили, что даже когда мы закончим институт и разъедемся по разным городам, все равно каждый год на новогодние или рождественские дни собираться в Ленинграде.
Дети и племянники тети Агнии, оказалось, унаследовали от нее и чувство юмора, и оптимизм. А что касается Вити, который к тому времени носил уже кожаное пальто, – он окончил Историко-архивный институт. Соображалка у него работала бодро-весело, и спустя года три-четыре наша маленькая тесная квартирка превратилась, можно сказать, в хоромы. Что делал дядя Витя? Придет в Министерство здравоохранения и спросит: «Не нужно ли вам навести порядок в архивах вашего министерства?» Так он поступал и с Министерством химии, и физики. В общем, унаследовал от тетушки и активность, и предприимчивость и заработал такие деньги, что квартира превратилась просто во дворец. И еще очень любил лыжные, пешие, туристические прогулки по отдаленным районам страны. Что ни воскресенье, собирает компанию и в поход.
Вот как раз оказались мы в том поселке, где хоронили нашу Агнию. Стоим, поджидаем автобуса. Его нет как нет. Тогда наше кожаное пальто, наша голова с кудрявыми рыжими волосами подбегает к зданию, на котором стоит надпись: «Интурист». Поворачивается к нашей маленькой группе и полушепотом спрашивает: «Вот вы с Рязанской земли, а скажите мне, вы были в Музее Есенина?» Все промычали: нет, не были. «Да как такое возможно?! – возмутился Виктор. – Сейчас я иду к “Интуристу” и сообщаю, что только что у вас была группа, идущая в Музей Есенина. А вот от этой группы отстало четыре человека, что мне с ними делать? Есть места на последнем ряду? Сейчас я проведу с ними тайные переговоры, скажу, что вы отстали от группы, а ваше дело молчать, а то вы начнете говорить то по-украински, то по-белорусски, или еще как вам вздумается. Вы, допустим, из Финляндии и, кроме финского языка, никакого больше не знаете».
Да, Виктор полностью унаследовал от тети Агнии ее манеры и ее шуточки. Через несколько минут вся наша четверка устроилась на последнем ряду автобуса и таким образом повидала и огромную реку Оку, и домик Есенина, и музей Анны Снегиной, и все-все-все, такое дорогое по чьим-то воспоминаниям, книгам, кинофильмам. Однако наше молчанье было соблюдено. Так, благодаря находчивости Виктора нам удалось побывать в доме Есенина, и никто не проронил ни единого словечка, слушая замечательных экскурсоводов. Зато в Институте этнографии на нас стали смотреть с уважением. Мы с Веточкой жили в разных городах, я в Ленинграде, а она в Пскове, однако виделись часто, переписывались тем более. Только в 1990-е годы наступили новые времена.
В этой семье главным была, конечно, не Агния, не дети ее, ни другие родственники, а главным человеком, которого все боялись, был Павел Петрович Смертин. Вокруг него происходили события непростые, а чрезвычайные. Мы расскажем об этом постепенно.
1904 год. Во всех соседних деревнях все наслышаны о Павле Петровиче. Мало того, что распространилась эпидемия оспы, и его дочь умоляла отца:
– Батя, дайте мне лошадь, я съезжу к доктору сделать прививку. А то вдруг я заболею, у меня будут некрасивые оспины на лице.
– Дурью маешься, все после оспы ходят с пятнами, ну и ты походишь.
И как ни плакала Елена, лошадь он не дал и к фельдшеру она не съездила. Зато у него была тайна, о которой знало всего два человека. Оказалось, что он уже стал членом партии эсеров. Мало того, у него есть тайное место. Как только появлялся на горизонте урядник, тут же кто-то бежал к нему и сообщал, чтобы тот бежал и прятался – и тот стремительно летел к лодке на берегу, переправлялся через реку и прятался где-то в погребе у своей кумы и хоронился там несколько дней. Чем он там занимался? У него лежал там целый угол мотков ниток. Он садился и начинал вязать шарфы. Шарфы укладывал в другой угол. Ну, вот опасность миновала, а тем временем в эсеровских газетах писали: «Скоро приедет Ленин». А Ленин – большая сила. Кто достоин, того только пошлют на встречу с Лениным. И Павел Петрович, к тому времени его уже мобилизовали, Первая мировая война уже начиналась. И на армейском собрании проголосовали, что посылать надо именно Смертина, он ничего и никого не боится. Но Павел Петрович был не так доверчив, года через два разочаровался в Ленине. Он считал, что большевики неправы, только эсеры знают, как нужно делать революцию. Тут наступил 1917 год, скоро выборы в Учредительное собрание, и, конечно, победят эсеры, их больше, чем всех остальных. Но Павел Петрович был хитрого ума человек, он догадался, что большевики как-то объегорили эсеров, у них цифры оказались гораздо выше. Смертин был возмущен, однако решил повременить года два, а там объявили НЭП, вот это была радость. Именно за НЭП и ратовали эсеры. Павел Петрович не пропустил ни одной недели, болтаясь по Питеру, он сразу сказал:
– Еду в Котельнич, строю свой дом, на раке будет мельница, вверху буду жить с Устиньей, а внизу открою ларек. Вот это дело.
Прошло совсем немного времени, пироги и пышки, которые пекла его жена, имели такой успех, что казна его неуклонно пополнялась. Только недолго радовался наш закаленный эсер. Вдруг пронеслась новая волна, решения сверху, сбоку, снизу – начинается коллективизация, все в колхозы. Возмущению Смертина не было предела. Так его надули, так обманули. Он только поверил, что сможет стать настоящим тружеником и накормить пол-России. И вдруг говорят: «Закрывай, Смертин, свою лавочку, вступай в колхоз». А в деревне уже крик и плач, бабы ревут, мужики куда-то делись. А вокруг только и слышно – колхоз, колхоз, все будут работать вместе, потом на всех поделим то, что наработали, и все будут жить припеваючи. Павел Петрович смотрел своим злым косым взглядом, как сажают в телегу какую-нибудь бабу со всем ее выводком, забирают у нее мешки с зерном и куда-то увозят. Злость в нем разгоралась, лицо становилось еще более злым, взгля